К концу XII века практика судебных «продаж» создала этому глаголу («продать») совершенно определенную славу — политической меры масштаба стихийного бедствия. Описывая борьбу за Киев между Ярославом Изяславичем (из Мономаховичей) и Святославом Всеволодовичем (из Ольговичей), во время которой Ярослав был изгнан из Киева Святославом (семья же и дружина его были взяты в плен, а затем Ярославу вновь удалось въехать в Киев), летописец заключил свое повествование следующей сценой: вернувшись в Киев, Ярослав «на гневех замысли тяготу кияном [киевлянам], река [сказав]: „подвели есте вы на мя Святослава, промышляйте, чим выкупити княгиню и детя“; онем же не умеющим [то есть не знающим], что отвещати ему; и попрода [Ярослав] весь Кыев, игумены и попы, и черньце и чернице, латину и госте».[84] Это вовсе не контрибуция, наложенная на город общей суммой без вмешательства в ее раскладку. Это насильственный и нарочито разорительный сбор с каждой категории населения в отдельности с тем, чтобы никому не было «повадно» (как говорилось потом на московском языке), — в размере чем больше, тем лучше.
Новгородский летописатель XIII века сделал под 1209 годом следующую запись. Всеволод Большое Гнездо, отпуская новгородцев после своего рязанского похода, «вда им волю всю и уставы старых князей, его же хотеху новгородци, и рече им: „Кто вы добр, того любите, злых казните“… Новгородци же, пришедше Новугороду, створиша вече на посадника Дмитра и на братью его, яко ти повелеша на новгородцах сребро имати, а по волости куры [описка: куны] брати, по купцем виру дикую, и повозы возити, и все зло»; а в результате этого веча было подвергнуто грабежу и конфискации все имущество виновных и поделено по 3 гривны «по зубу», то есть на душу, не считая пограбленного.[85] Писавший это (вероятно, из духовных) смотрел на мир глазами свободного новгородца, и «дикая вира» и подводная повинность были для него самыми острыми примерами «всяческого зла», причиняемого человеку государственным аппаратом.
Фигура вирника, то есть сборщика вир, выдвигалась в XI веке в быту массы как городского, так и особенно сельского населения на первый план. «Русская Правда» с именем Ярослава Мудрого связывает попытку регламентировать положение и деятельность вирника в так называемом «поконе вирном» (ст. 42 «Краткой Правды»). Приезжая на место сбора вир, вирник мог требовать с местного населения на неделю 7 ведер солоду, барана или половину говяжьей туши либо деньгами 2 ногаты; в среду и пятницу полагалось ему по сыру, ценой в резану; ежедневно, кроме того, по 2 куры; а хлеба и пшена вдосталь («колко могут изъясти» он со своими спутниками). Ехал вирник на 4 конях, ставившихся на полное овсяное довольствие на месте. В переводе на деньги все недельное содержание приезжих обходилось более полу-гривны (15 кун). В течение недели вирнику полагалось кончить всю процедуру сбора.
Наивно было бы думать, что этот регламент выполнялся на практике во всей строгости и был действительной сдержкой для аппетитов вирника и сопутствовавших ему отрока и метельника (мечника). Несколько позднее (в XII веке) составленное положение о сборщике «продаж» (ст. 74 «Пространной Правды»), сохранив прежнюю мясную дачу и, правда, снизив норму коней до двух, об «ином корме» постановляло брать его столько, сколько и «что» им «чрево возмет», и умалчивало уже о недельном сроке. На практике княжой сборщик производил свой сбор не «до недели» (то есть в течение недели), а «дондели же»,[86] то есть пока не соберет все причитающееся (даньщик Ян Вышатич пригрозил белозерцам, что просидит у них весь год, если они не выдадут ему скрывавшихся от его преследования ярославских «волхвов»). Твердым и определяющим в этих регламентах было одно — доля, какая полагалась сборщику с каждой собранной им виры или «продажи»: с 40 гривен — 8 гривен, с 80 гривен — 16 гривен, с «продажи» в 12 гривен — 2 гривны 20 кун. Эти 20 процентов и были самым существенным, движущим моментом в работе вирника на месте, потому что это определяло его прямой денежный доход. Отсюда — практика высиживания и менее тонких насильственных способов сбора.
Самый механизм сбора довольно ясно изображен в «Пространной Правде». Дело происходит в территориальной общине, верви. На ее территории найден лежащим труп («голова») княжого мужа или людина (безразлично, разница только в цифре штрафа). Убийца, «головник», должен быть найден силами этой верви. «Ищют» или не «ищют» его — это не меняет дела. Если убийца не найден, виру платит вервь. Это «дикая» вира: именно виновник-то убийства и не платит ее.[87] Но он может быть и еще искан и наконец разыскан: это не останавливает общинного платежа, только производится он в рассрочку, в течение нескольких лет. Здесь гарантия, что вервь сделает все, чтобы сыскать убийцу-чужака.
Не так уж сильно меняется дело, если убийца — член этой верви и находится налицо: если его не хотят назвать, общиной уплачивается та же «дикая вира»; если его готовы выдать, виру, то есть собственно княжой штраф, «помогает» убийце платить вся община, потому что до этого момента он участвовал во всех общинных платежах; сам убийца платит только обычную свою долю, остальное из 40 гривен платит община. Только «головничество», частное вознаграждение родичам убитого, платит головник; эта сумма не определена, и власть ею не интересуется; но княжие мужи оценены вдвойне, и в эту 80-гривенную виру вошло уже головничество.
У верви есть возможность снять с себя платеж, если убийца совершил свое убийство тайно с целью грабежа, а не в открытой схватке: «За разбойника люди не платят, но выдадят и [его] всего с женою и с детми на поток и на разграбление». Если же убийство произошло в драке («сваде») или совершено у всех на глазах («явлено»), «на пиру» в пьяном виде, то вервь обязана «помогать», а значит, платить.[88]
Чрезвычайно любопытная презумпция открывается в оговорке (ст. 8), что вервь не обязана помогать тому, «кто не вложиться в дикую виру», а пусть такой «сам платит». Кого разумели здесь? Логически эта оговорка разрушала весь механизм круговой ответственности общины по линии убийства. Немыслимо, однако, чтобы закон шел на это. Не иначе как здесь разумелся либо чудак, мнивший себя застрахованным от житейской ситуации, когда хочешь не хочешь, а придется ему попасть в убийцы, либо «имовитый» человек, не нуждающийся ни в какой помощи на этот случай. Потому что убийство — это самое заурядное явление в описываемую эпоху самозащиты и самоуправства, не говоря уже о разбое. Но и самый «разбой» — термин двуликий. Есть, правда, представление о таком человеке, который «стал на разбои без всякоя свады»; это профессионал разбоя, очевидно, с целью грабежа — от такого все отрекаются, выдают его князю на поток и разграбление со всей семьей, рвут с корнем (ст. 7). Но та же «Пространная Правда» говорит и об убийстве «в разбое», по которому виновник расплачивается с помощью соседей (ст. 3–5). Или вот, например, в «Заповеди» митрополита Георгия (XI век) при всей ее строгости вообще говорится: «иже разбой сотворит нехотя» (невольно, невзначай), и назначается за это покаяние на 5 лет.[89] Разбой здесь — просто убийство.
К пролитию человеческой крови церковь, конечно, относилась с осуждением, и даже тому, «кто убиет разбойника или ратного, на нь пришедша», те же «Заповеди» назначали епитимью «за поллета [на полгода] за пролитие крови», правда, «засмотривше житие его».[90] Но убийство — это повседневный факт, от него не застраховано даже помещение церкви: «Аще убиют или срежутся в церкви, да не поют в ней 40 дний, потом вскопают мост [помост] церковный и высыплют [залитый кровью слой земли]; аще и на стене будет кровь пала [попала], да омывают водою, и молитву створят, и водою покропят святою» — и тогда только «почнут нети» (служить).[91] Тем более возможно убийство в таких общественных ситуациях и в таких местах, которые находятся вне церковного контроля и глаза и где царят «бесовская» «обычая треклятых еллин» (язычников), где «в божественыя праздникы» устраиваются «позоры [зрелища] некакы бесовскыя», «с свистанием и с кличем и с воплем» и с участием «пьяниц» и где бьются «дреколеем до самыя смерти», «взимающе [то есть а потом снимают] от убиваемых порты».[92] Это все тот же «беззаконный бой», от которого еще в XII веке епископ Илья наставлял попов «уимать [унимать] детей своих» (то есть прихожан); а если при этом «кого убьют», то «в ризах не петь» (над убитыми) и не поминать.[93] Но убийство, по его мнению, может совершить любой: «Аже пригодится кому душегубство [если кому случится убить], то возбраняйте ему церковного входа».[94] «Пригодится» — это то же, что «нехотя» у митрополита Георгия.
Практиков церковных разве что смущал житейский казус, когда «душегубцем» оказывался холостой; относительно такой ситуации церковники не имели указаний. Надо бы наложить епитимью, но для холостого она недействительна, не уследишь, и поэтому епископ Нифонт посоветовал отсрочивать епитимью, «пока состареются».[95] Если верить преданию, записанному в «Повести временных лет» под 996 годом о попытке церкви при Владимире ввести наказания за убийство («казнити разбойников»), о том, что Владимир убоялся «греха» и затем перешел к взиманию денежных штрафов, то и здесь можно видеть отражение описанной общественной оценки убийства как обыденного факта.[96]