– Смерть Кеннеди, – рассказывал Бахчанян, – потрясла простых харьковских рабочих, и один из них написал в стенгазету поэму. Начиналась она на тревожной ноте:
Сообщило Би-би-си:
“Убит Кеннеди в такси…”
А кончалась катарсисом:
Убийца сжал в руках винтовку.
Как он смел его убить!
Где же мне достать рублевку,
Чтоб Джона Кеннеди обмыть?
В Америке над этим не шутят. Кеннеди не был ни лучшим (к ним причисляют Вашингтона, Линкольна и Франклина Рузвельта), ни любимым (им многие называют Теодора Рузвельта), ни единственным убитым президентом (тот же Линкольн, Гарфилд и Мак-Кинли). Никто толком вам не скажет, что Кеннеди успел сделать хорошего, разве что напугал Хрущева в Карибский кризис и запустил американскую космическую программу, завершившуюся высадкой на Луне. С тех пор, однако, ни на Кубе, ни на Луне ничего не изменилось. Коммунисты по-прежнему правят Кубой, а Кеннеди уже полвека на Арлингтонском кладбище.
Не жизнь, а смерть Кеннеди окружила его фигуру таким мистическим ореолом, что это преступление, как убийство Юлия Цезаря, никому не дает покоя и всегда бередит раны.
29 маяКо дню рождения Юрия Гендлера
Я в жизни не встречал человека, который изменил бы судьбу столь многих, включая и тех, кто никогда о нем не слышал. Гендлер сделал для свободы не меньше, чем для “Свободы”, а уж радио ему обязано всем. Например – Довлатовым.
– Кого “Нью-Йорк Таймс” возьмет на работу, – спрашивал он, когда мы только познакомились, – Достоевского или хорошего менеджера? И сам себе отвечал: – Конечно, такого менеджера, который найдет газете Достоевского.
Я взвыл от ужаса, потому что Гендлер опрокидывал мою табель о рангах. Ведь, кроме этого, он еще говорил много разного: что “Мона Лиза” – такая же икона поп-культуры, как Микки Маус, что пейзажист напрасно соревнуется с Богом, что рыбалка – лучший вид путешествий, что огород – высшее проявление культуры, что кино – мать всех муз, а Голливуд – их отец.
Обладая темпераментом Ивана Грозного, Юра, в отличие от него, никому не мешал с собой спорить, ибо умел до слез восхищаться чужим талантом, и в этом заключался его гений. Юра создавал вокруг себя силовое поле, попав в которое мы все, сами того не замечая, менялись, даже не догадываясь об источнике перемен. Гендлер считал власть золотым запасом и никогда его не разменивал. За все годы я помню только один его приказ – тот, которым он отменил марксизм.
– Коммунизму, – говорил он, запрещая привычную терминологию, – противостоит не капитализм, а жизнь без названий, нормальная, свободная, неописуемая. Вот о ней вы и говорите – все, что считаете нужным.
Мы говорили – долго, весело, счастливо, и в эфир, и за рюмкой. В нашу редакцию, адрес которой “Бродвей 1775” знали все слушатели одноименной передачи, с утра съезжались гости. Даже Бахчанян просил взять его на радио художником. Поразительно, но и в такой компании Гендлер был солистом. Его рассказы смешили до колик, и это при том, что чаще всего Юра вспоминал допросы в КГБ и лагерь в Мордовии.
Гендлер не только делал то, что любил, но и любил все, что делал – дискутировал у микрофона, играл в преферанс, ловил рыбу. Юра жил как Сократ: страстно и осознанно. Он помнил каждый прожитый день и о любом мог рассказывать часами и весело.
31 маяК Международному дню сигар
Почему мир, уже привыкший относиться к курильщику как к колорадскому жуку, вдруг вернул престижный статус сигаре? Психологический механизм этого неожиданного переворота не так уж сложен. Это – постникотиновый синдром, наглая, как всегда у проигравших, реакция на объявленную курильщикам войну. Сигара – наглядный до вызова символ свободы, которая позволяет каждому выбрать себе свою дорогу к кладбищу. Табак, конечно, остается смертоносным зельем. По-прежнему курить – здоровью вредить, но уже – с максимальным удовольствием.
Сартр, писавший в “Бытие и ничто” и о сигаретах, выделял в них пролетарскую одинаковость: взаимозаменяемые и безличные, они неузнаваемы в пачке. Дитя конвейера, дешевая, невзрачная и непритязательная сигарета не требует к себе уважения. Отношения с ней строятся не на любви, а на необходимости – не с ней хорошо, а без нее плохо. Говоря короче, сигарета похожа на шлюху, сигара – на гейшу. Она – штучна, экзотична и достаточно дорога, чтобы диктовать место и время свидания. Сигарета сопровождает другие дела, сигара их исключает. Она требует безраздельного внимания. Правильно курить сигару, то есть делать две затяжки в минуту, вдыхая, но не глотая, как вино – дегустаторы, дым, – искусное времяпрепровождение, отнимающее от тридцати минут до полутора часов.
Сигара – бунт против спешки. Соблазн ее не столько в табаке, сколько в антракте, изымающем курильщика из обычного течения жизни и обрекающем его на упоительное безделье. В мире Штольцев сигара – Обломов. Как и он, она хороша своей абсолютной бесцельностью.
Июнь
3 июняК Международному Дню велосипедистов
Беккет изобразил нескольких колченогих персонажей, которым дал передышку, посадив их на велосипед. Пожалуй, единственный образ счастья во всем его каноне – кентавр, удачно объединивший дух с механическим телом. Об этом говорит один из главных хромающих героев в моем любимом романе “Моллой”: “Хотя я и был калекой, на велосипеде я ездил вполне сносно”.
Эта простая машина, намекает Беккет, предпочитавший аскетические и очевидные символы, помогала ему держаться прямо. И действительно, велосипед поднимает ездока над всеми, позволяя глядеть поверх машин и голов. С велосипеда не только дальше видно – садясь в седло, меняешься сам. Водитель зависит от машины. Ее нужно кормить и нельзя, как маленькую, оставлять без присмотра. Пеший обречен идти в толпе. Но всадник – аристократ дороги. Крутить педали (если у вас нет тандема) одинокое занятие, даже по телефону говорить трудно. Предоставленный самому себе, велосипедист, как мушкетер, меньше зависит от навязанных другим правил, включая дорожные. Поэтому в городе два колеса лучше четырех: велосипед ужом обходит пробку.
Так велосипед стал ответом прогрессу. Он возвращает нас на ту ступень эволюции, где техника, еще не разминувшаяся с человеком, зафиксировала наш паритет с механизмом: двухколесное – двуногим. Найдя компромисс, XXI век молится на велосипед, видя в нем панацею от удушья. И это придает велосипеду не только психологическое и экологическое измерение, но и моральный вектор.
Сегодня мир учится решать метафизические проблемы техническими средствами. Когда один сумасшедший сжег американский флаг в знак протеста, уже не помню, против чего, многие потребовали принять поправку к конституции, наделяющую звездно-полосатый стяг сакральным смыслом и мистическим значением. Для этого нужно было добиться одобрения на референдуме во всех пятидесяти штатах. Но вместо того чтобы начинать многолетний и дорогостоящий процесс, американская промышленность выпустила несгораемый флаг, и вопрос оказался исчерпанным.
6 июняКо Дню русского языка
Мало что в жизни я люблю больше отечественных суффиксов. В каждом хранятся поэма, тайна и сюжет. Если взять кота и раскормить его, как это случилось с моим Геродотом, в “котяру”, то он станет существенно больше – и еще лучше. “Водяра” – крепче водки и ближе к сердцу. “Сучара” топчется на границе между хвалой и бранью. Одно тут не исключает другого, так как в этом суффиксе слышится невольное уважение.
Попробуйте обойтись без суффиксов, и ваша речь уподобится голосу автомобильного навигатора, который не умеет склонять числительные и походить на человека. Приделав к корню необязательный кончик, мы дирижируем отношениями с тем же успехом, с каким японцы распределяют поклоны, тайцы – улыбки, французы – поцелуи и американцы – зарплату. Суффиксы утраивают русский словарь, придавая каждому слову синоним и антоним, причем сразу. Хорошо или плохо быть “субчиком”, как я понял еще пионером, зависит от того, кто тебя так зовет – учительница или подружка. Дело в том, что в русском языке, как и в русской жизни, нет ничего нейтрального. Каждая грамматическая категория, даже род, – себе на уме.
– Умником, – тонко заметил Михаил Эпштейн, – мы называем дурака, а умницей – умного, в том числе – мужчину.
Все потому, что русский язык нужен не для того, чтобы мысль донести, а для того, чтобы ее размазать, снабдив оговорками придаточных предложений, которые никак не отпускают читателя, порывающегося, но не решающегося уйти, хотя он и хозяевам надоел, и сам устал топтаться в дверях. “Бойся, – предупреждает пословица, – гостя не сидящего, а стоящего”.
7 июняКо дню рождения Орхана Памука
Запад находит в нем все, чего хочет от исламского Востока: космополитическую терпимость, не противоречащую, а опирающуюся на глубокое уважение к национальной и духовной традиции. Чтобы понять, как этого трудно добиться, надо учесть, что турецкая интеллигенция, как и российская, разделена на непримиримые лагери западников и почвенников. В своих романах Орхан Памук сумел объединить два начала так же успешно, как Стамбул – Европу с Азией. Памук пишет по-западному о своем. Его романы, особенно принесшая ему славу “Черная книга”, – своеобразная оттоманская энциклопедия, которую туристы берут с собой в Стамбул, как “Улисс” Джойса в Дублин. Сам Памук этой аналогией особенно гордится.
Секрет успеха, однако, не исчерпывается деталями. Важнее внутренний, структурный конфликт Востока с Западом, который питает книги Памука. Удачнее всего он работает в его книге “Меня зовут Красный”. Написанный в жанре ретродетектива, роман построен на восточной книжной миниатюре. Автор, который в юности собирался стать художником, ведет тут повествование от “лица” всех персонажей, включая неодушевленных.
Соль – в анахронизме: средневековый мастер учитывал в миниатюре только один взгляд – сверху, от Аллаха. Памук же изображает мир, увиденный фасеточным зрением: у каждого свой голос, своя перспектива, своя правда. В том числе и та, с которой никто не знает, что делать.