В нью-йоркском музее Рериха от картин разбегаются глаза. Местные адепты, самые заядлые в мире, собрали 200 работ, но горы не бывают монотонными. Особенно Гималаи, которые Рерих писал из своего дома в Пенджабе, на последней границе цивилизации. За порогом кончалась политическая география и начиналась небесная. Синие на синем, святые вершины стоят в снегу, распространяя покой и мудрость, присущие всему, что не нашей работы.
Символист и модернист, Рерих создал свою мифологию. Он собрал с обочины все, что плохо лежало: германские легенды, русскую старину, скандинавские мифы, буддийскую философию и индусскую метафизику. Каждая его картина – страница из экуменической, альтернативной Библии, объединяющей все изначальное, архаическое, таинственное и влекущее. Рериха можно изучать, в него можно верить, но лучше всего просто смотреть его пейзажи, на которых изображена гористая душа планеты. Первым увидавший ее из космоса Гагарин сказал, что сразу вспомнил Рериха.
10 октябряКо дню рождения Фритьофа Нансена
Полюс был Граалем прогресса. От него тоже не ждали ничего конкретного, но все к нему стремились. Я люблю этих людей и горжусь, что принадлежу к тому же – людскому – племени. Обуреваемый честолюбием, как цезарь, благочестивый, как монах, любознательный ученик Просвещения, романтичный, как влюбленный поэт, и практичный, как буржуа, полярник – вершина расы.
По пути к полюсу путешественники писали такую прозу, что на ней следует воспитывать школьников: пример доблести, Плутарх без войны. Их литературный дар был попутным, нечаянным. Приближение к точке, где исчезает всякая жизнь, кроме собственной, да и то не всегда, придавало всякой строке экзистенциальную наценку. На этих широтах вес слов был так велик, что всякая подробность – от метеорологической до кулинарной – звенит, как на морозе.
К тому же все они, похоже, были хорошими людьми, не говоря уже о лучшем – Нансене. Чтобы в этом убедиться, поставьте себя на его место. По дороге домой, не сумев до него добраться вовремя, Нансен вынужден зазимовать со спутником, которого он выбрал лишь потому, что тот лучше других ходил на лыжах. Много месяцев в одной норе с почти случайным человеком. За полярным кругом это даже не робинзонада – зимой тут можно только ждать лета. “И все же жизнь, – пишет Нансен, – не была столь невыносимой, как это, пожалуй, может показаться. Мы сами считали, что, в сущности, живем неплохо, и настроение у нас всегда было хорошее”. Тем более в Рождество: “Мы празднуем этот день в меру возможностей: Йохансон вывернул свою фуфайку, я сменил подштанники”.
Но главное, что больше мыла и хлеба, родных и дневного света Нансену той зимой не хватало книг, и, выучив наизусть единственную, что была с ними, он все равно открывал ее вновь и вновь: “Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников”.
Я вспоминаю этот абзац каждый раз, когда накатывает ужас и кажется, что книги не нужны.
10 октябряКо дню рождения Альберто Джакометти
Его “Шагающий человек” – одна из самых известных скульптур ХХ века. Джакометти изобразил человека в мучительно неудобной позе. Он уже шагнул вперед, но еще не сдвинулся с места. Ему мешает сильный ветер, но враждебный напор стихии и помогает устоять на ногах. Сопротивление среды – условие победы или хотя бы надежды на нее.
В эту скульптуру Джакометти вложил законченную философию, и я ее узнал еще тогда, когда не знал об их дружбе с Беккетом. Они познакомились до войны, но сдружились после нее, часами гуляя по Парижу. Тогда скульптор нашел себя, а писатель сочинил главное: великую трилогию и бессмертную пьесу “В ожидании Годо”. На ее премьере Джакометти покоробила единственная, но очень важная декорация: сухое дерево на сцене. Оно было скручено из проволочных вешалок. Чтобы исправить ситуацию, Джакометти соорудил для пьесы новое дерево. В нем аскетический реализм соединился с магическим как раз в той пропорции, чтобы мы поверили в волшебное явление единственного листа, отличающего второе действие от первого. В поисках этого минимального сдвига Джакометти провел всю жизнь.
В поисках предела упрощения скульптор разбирал и собирал заново человека, не желая, как это случилось с абстракционистами, от него избавиться вовсе. Экспериментируя с пространством, Джакометти лепил фигурки людей такими маленькими, как будто мы их увидели из окна. Играя с пустотой, он изобразил держащие ее, пустоту, руки. Решая проблему отношений, мастер создал двух разговаривающих людей, но, подумав, убрал второго собеседника, оставив первого вести диалог с тенью. И, наконец, классические образы сопротивления: удлиненные до неба и изможденные до смерти фигуры, в которых сосредоточилась упрямая воля, то есть несгибаемость.
Женщины у Джакометти стоят как соляные столбы, мужчины идут наперекор обстоятельствам, детей нет вовсе.
11 октябряКо Дню индейцев
Земля пекодов начиналась с дорожного знака, предупреждавшего, что путник покидает Коннектикут и вступает на территорию, подчиненную племенной юрисдикции, которую охраняет собственная полиция с тотемом лисы на погонах. Главное отличие пекодских законов от американских в том, что в резервации разрешены азартные игры.
Плод с трудом обретенной свободы стоял на холме. Посреди первозданного леса упирался в тучи изумрудный, как в той самой сказке, замок казино. К нему прижался выстроенный на сдачу от азарта музей для зевак. С его порога зрителя окружали голые, но раскрашенные пекоды. Женщины варили похлебку, бросая раскаленные камни в деревянный котел, мужчины добывали рыбу острогой, мальчишки курили трубку, спрятавшись от взрослых, как мы на перемене. Неподалеку – поле, засаженное тремя сестрами индейского земледелия. Зеленые бобы обвивали стебли кукурузы, колючие плети тыквы отпугивали прожорливых зайцев. Идиллию ничто не портило, потому что индейцы были пластмассовыми.
Зато на Плимутской плантации в соседнем Массачусетсе живые туземцы показывали и рассказывали, как хорошо они жили до нас и без нас. Деревня была как в музее, только в ней все шевелилось, дымилось и пахло. Свирепый воин выжигал каноэ из могучего ствола тюльпанового дерева.
– Еще сутки, – объяснил он, – и на нем можно будет ловить угрей.
– Вкусные? – спросил я с завистью, вспомнив Латвию.
– Не пробовал, я – вегетарианец.
Другой индеец, назвавшийся Тим Серая Глина, обедал олениной.
– Мы едим всех зверей: косуль, бобров, енотов, белок, но не хищников. Ведь они питаются сырым мясом с паразитами. Поэтому индейцы никогда не болели и были здоровыми – футов шесть-семь. Раньше мы никогда не ходили, только бегали, миль по сто в день. И жили лет до ста двадцати, ну, может, до восьмидесяти.
– А правда, – поделился я вычитанным, – что, по обычаю, пленный воин пел песню собственного сочинения, пока его поджаривали на костре, снимали скальп, засыпали рану углями и вырезали сердце, чтобы съесть и стать таким же смельчаком?
– Мужчины! – мечтательно сказал Тим.
13 октябряКо дню рождения Криса Картера
Больше всего Картер любил серфинг, в чем нет ничего странного для того, кто вырос в Калифорнии. Но мне хочется думать, что именно искусство удерживаться на гребне волны научило Картера балансу, сделавшему шедевром его знаменитый сериал X-Files. “Секретные материалы” родились, как все триллеры, из незатейливого желания напугать зрителя. Но если бы сериал ограничился дежурным монстром в неделю, мы бы не запомнили имя его создателя. Поворот свершился в тот момент, когда Картер разделил себя строго пополам и придумал своих героев. Так появился на свет энтузиаст Фокс (он носит девичью фамилию матери Картера – Малдер) и скептик Скалли (она названа по имени любимого бейсбольного комментатора режиссера).
В этой паре воплотилось центральное противоречие нашего времени: религия и наука, чувства и разум, Иерусалим и Афины.
– Характер Малдера, – говорит Картер, – исчерпывает плакат, который висит в его офисе: “Хочу верить”.
Малдер не может жить без чуда, даже если оно злое. Пришельцы нужны ему, как всем нам, чтобы забыть о космическом одиночестве, чтобы жизнь не ограничивалась плоским позитивизмом. А чтобы мы не слишком заносились в мечтах о несбыточном, к нему приставлена красавица с медицинским дипломом.
Благодаря этой паре Картер, занявшись производством чудовищ, обеспечил себе наукообразное алиби. Кое-что в сериале верифицируется фактами. Так один из самых диких сюжетов – о том, как людей подчиняют своей воле, проделывая в их черепе дырки, опирается на данные раскопок в Андах. В поисках подобных историй Картер годами собирал коллекцию вырезок не из желтой прессы, а из научных журналов. Конечно, это не придает достоверности обширной мифологии “Секретных материалов”. Достаточно того, что сериал окружен тонким флером научности. Ведь человек сегодня жаждет сверхъестественного не меньше, чем всегда. Другое дело, что если физики без метафизики нам по-прежнему не хватает, то и метафизика без физики нам уже не нужна.
15 октябряКо дню рождения Милорада Павича
Чтобы затормозить читателя и сломать автоматизм чтения, Павич изобрел письмо иероглифами, каждый из которых сам по себе затейлив и увлекателен. Его книги складываются из отдельных фантастических микрорассказов, составляющих генеральный сюжет, который никак не поддается пересказу. В каждую книгу вставлен разрушительный механизм, мешающий выстроить текст в линейное повествование.
В стандартном романе есть история, хотя бы ее контуры, которые автор наносит беглыми чертами, а затем заполняет объемы красками в меру изобретательности и таланта. У Павича – сюжет как музыка: его надо переживать в каждую минуту чтения. Стоит только на мгновение отвлечься, и мы неизбежно заблудимся в хоромах этой дремучей прозы.