— Отлично понимаете! То, что легко разрешают себе частные компании, нам недоступно. Налогоплательщики раскошеливаются на полицию, а не на науку.
— Вычтите из моего жалования за лекции. Хоть за три года вперёд!
Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до ушей синеватые губы. В его выпуклых глазах мерцали зелёные огоньки. Я его ненавидел.
— Вы нахал, Крен! Может, вы припомните, видали вы в последнем семестре кого-нибудь из своих студентов?
Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной лекции. Я ссылался на нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что придётся забросить эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа, я отворачивался и торопился пройти мимо.
— Вы израсходовали своё жалование за десять лет вперёд, — продолжал Паркер. — Два таких профессора, как вы, выпустят в трубу любой университет…
…миллиарды лет! Я содрогнулся, представив себе безмерный однообразный бег столетий, начавшийся с момента, как первый комочек протоплазмы стал развиваться в мыслящую субстанцию. Продолжительность человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего её, — песчинка у подножия Монблана! Что сложнее? Быть готовой песчинкой или нагромождать гору, порождающую песчинку? Я задал себе этот вопрос и ужаснулся — ответ был иной, чем я ожидал. Ровно три миллиарда лет понадобилось природе, чтобы даровать женщине умение за девять месяцев породить новую жизнь. Труд женщины и природы несоизмерим. «Монблан и песчинка!» — твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.
Да, конечно, я совершил открытие. Я нашёл способ миллиарды лет, потраченные природой, сжать в недели и дни. Я уверен: мне поставят памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на листке, будут изучать под микроскопом. «Он был в волнении, когда писал эту букву «а», в ней чувствуется нервозность», — скажут знаменитые историки. «Нет, — пойдут доказывать другие, — буква «а» спокойна, но взгляните на «б»! Мы берём на себя смелость утверждать, что в момент, когда Крен чертил эту букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль — об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы «б» набросана с гениальной свободой и широтой!» Всё это будет, не сомневаюсь.
Ничего этого не будет! Рождённое мной детище беспомощно. Я — мать, вышедшая из больницы одинокой во враждебный мир. Я сижу на камне с ребёнком в руках, у меня нет денег, нет еды, льёт дождь. Ребёнок корчится и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне…
— …Мак-Клой! — сказал он, пожимая руку. — Я представлял вас другим. Мне думалось, что вы чёрный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое лицо, док, уверяю вас.
— И мускулы боксёра! — пискнул второй, очень маленький и юркий, с мышиным личиком, желтозубый и редковолосый. Он хихикнул и поправил галстук-бабочку. Рука его была покрыта красноватой шерстью. — Я — О’Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню, как некий Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором раунде. Судья сделал всё, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришёл в себя лишь на другой день? Нет, вспоминаю, того парня звали Карпер. Он вам не родственник?
— Садитесь, Крен! — проговорил третий. Этот не протянул руки, лишь указал на кресло. Мне показалось, что он у них главный. Он был худ и угрюм. Я ещё не видал таких колючих глаз: он ударял ими, как гвоздями. Кстати, они были цвета гвоздей. — Моя фамилия Гопкинс. Я читал ваш меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?
Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан Мак-Клой, и карлик О’Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды. Их возмутила бы, если не рассмешила, великая страсть, поддерживающая меня восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы могли им показаться лишь подозрительными, результаты её — ниспровержением основ. Я внутренне съёжился, когда Гопкинс кольнул меня страшными глазами, и еле удержался, чтобы не убежать. Я крикнул на себя в душе: «Помни, это твой последний шанс! Ты, кажется, считаешь их скверными людьми? Тебе остаётся приподлиться к уровню их подлости — проделай это с достоинством!»
Я сел в кресло и закинул ногу за ногу.
— Скажите, джентльмены, — промямлил я, — кто из вас Эдельвейс, а кто — братья?
Мак-Клой и О’Брайен разом ответили:
— Эдельвейс — это я.
Гопкинс хмуро добавил:
— А братья — я. Почему вас это интересует?
— Как бы вам объяснить? М-м!.. Я предпочитаю иметь дело с солидными людьми. Фирма «Эдельвейс и братья», конечно, всемирно… Короче, я не желал бы, чтобы моё открытие попало в недружественные руки.
Я значительно сжал губы и холодно посмотрел на них. Мак-Клой ударил кулаком по столу и захохотал.
— Вот мошенник! Он подозревает, что мы левые. Признайтесь, док, такого проходимца, как вы, ещё не существовало со времён потопа! Как, по-вашему, ребята, он сукин сын?
— Очень, очень стоящий человек! — прохихикал О’Брайен, излучив морщинками серое личико. — Говорю вам, он не хуже своего родственника Карпера смог бы нокаутировать великого Джойса. Думаю, мы сработаемся.
— Я могу удовлетворить ваше любопытство, — проговорил ледяным тоном Гопкинс. — Старый дурак Эдельвейс закончил свою грешную жизнь в ночлежном доме. Не думайте, что мы что-либо имеем против него: он был волк как волк, пожалуй, даже зубастей других. Состояние его поделили Мак-Клой и О’Брайен. Что до братьев, то Джим повесился на сорок четвёртой минуте биржевой паники 28 сентября 1995 года, а Джек пустил себе пулю в лоб часом позже. Их акции достались мне. Мы решили не менять название нашей заслуженной фирмы.
— Отлично! — объявил я, закуривая сигарету. — Можете держать себя свободно. Вижу, что не ошибся, считая вас серьёзными дельцами. Нам остаётся договориться о пустяках — сколько миллиардов вы вложите в наше…
…Четыре миллиона киловатт? — ужаснулся Мак-Клой. — В жизни не слыхал большей чепухи! Вы послушайте его, ребята! Он требует миллионов киловатт на обслуживание одного автомата.
— И химического завода площадью в две тысячи гектаров, — добавил я. — Не забывайте, что мой аппарат займётся производством людей.
Мак-Клой энергично выругался.
— Я тоже занимался производством людей — и не без успеха, поверьте: две черноглазые дочки и четыре голубоглазых сына — вот моё сальдо за девятнадцать лет супружеской жизни. Но мне не понадобилась для этого постель в две тысячи гектаров. И потребности в электроэнергии я не ощущал, скорее — наоборот: ни разу не забывал выключить лампочку!
Я со скукой пожал плечами.
— Не собираюсь подвергать сомнению качество ваших детей. Но между вашими и моими, машинными, есть разница. Я буду выпускать людей в массовом масштабе, на конвейере, и притом с заранее заданными свойствами. Надеюсь вы не собираетесь оспаривать, что ваше крохотное семейное производство не больше чем работа вслепую. Вы заранее не знаете даже, кто получится, мальчик или девочка, не говоря уж о таких важнейших элементах, как цвет волос и глаз, влечения и рост, приспособленность к жизни, политические взгляды и прочее. Средневековая кустарщина, Мак-Клой, просто не понимаю, как в наш век поточного машинного производства вы, признанный мастер современной индустрии, осмеливаетесь хвастаться жалкой ручной работой. И вообще, я обращаю ваше внимание, джентльмены, на то, что мои машинные создания представляют собой материализованную мысль, получившую на заводе человекоподобное оформление. В наш век материалистического безбожия это тоже кое-чего стоит.
— Стоит! Стоит! — любовно поскрипывал О’Брайен, не отрывая от меня восхищённых глаз. От него исходил сладковатый запах восторга. — Это кощунство, Мак-Клой, сравнивать своих неудачных личных деток с конвейерными созданиями нашей компании. Даже Джон, самый сильный из ваших сыновей, не простоял бы и двух раундов против Джойса. Что до меня, то я требую, чтобы профессор Крен придал человекоподобным своё личное подобие. Вы меня понимаете, Гопкинс? А вы, Мак-Клой? Хи-хи-хе! По десяти в ряд Крены шагают из ворот завода — один к одному красавцы и силачи. Огромная колонна, не иссякающая ни днём ни ночью, — и всё на ринг, на ринг! Вот это будет зрелище, говорю вам! Такого кулачного боя человечество не видывало.
Я посмотрел на Гопкинса. Решение зависело от него. Гопкинс упёрся гвоздями глаз в стол. Мне показалось, что дерево прогибается под его взглядом: Гопкинс передвигал мысли с усилием, как рычаги. Если бы у меня нашёлся радиоскоп, я различил бы в его голове скрип приближающихся и отодвигаемых мыслей. Наконец Гопкинс заговорил:
— Предложение заманчивое, конечно. Но откуда взять такую уйму денег? Мы трое со всеми потрохами не стоим и половины того, что вы запросили для одного себя.
О’Брайен вскочил и, махая ручонками, быстро заверещал:
— Не так, Гопкинс! Как вы все близоруки, джентльмены! Выпустим две тонны акций, пусть их раскупают рабочие нашей компании — вот вам и денежки!
— Нет, тут требуется что-нибудь посолиднее. Я вижу лишь одну возможность — военное министерство.
— Военное?.. — пискнул О’Брайен. — А ведь в самом деле, Гопкинс, великолепная мысль!
— Сногсшибательно! — загрохотал Мак-Клой. — Такого проныры, как вы, Гопкинс, мир не видывал! Я настаиваю, чтобы док в своих человекоподобных оподобил вас.
— Поручите это дело мне, — сказал Гопкинс, вставая. — Я имею в виду переговоры с военными. Их, конечно, заинтересует конвейерная армия солдат с заранее заданными свойствами. Сейчас я из своего кабинета кое с кем потолкую в столице.
Пока Гопкинс вызывал столицу, мы мирно покуривали. Я старался не показать волнения тем двум. Я непрерывно волнуюсь с того дня, как понял, что у меня нет иного выхода, кроме как завязать опасную игру с этими двуногими. Пока я сидел у них на спине, — а не в пасти, это было уже хорошо. Я усмехнулся, вспомнив, как они запротестовали, когда я объявил, что меньше, чем на половине доходов, не примирюсь. Мак-Клой подскочил до потолка: «Вы бандит, док, зачем вам такая прорва денег?» Я отрезал: «Собираюсь скупить фирму «Эдельвейс и братья». Я отвлёк их от существа проблемы. Только так и надо с ними держаться. Пусть они займутся вырыванием денег у меня из глотки, у них не останется времени совать носы в технологию. Я буду проводить эту линию неукоснительно — заставлю их с боем добиваться того, что мне абсолютно не нужно. Я гордился своим коварством — с такими людьми иначе нельзя.