Я закрыл глаза и начал расслабляться, волна мягкой теплоты поднималась от самых кончиков пальцев. Еще минута, и я отыщу свое место в гармонии, окунусь в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять ей каждую клеточку!
И вдруг я почувствовал, что не могу отрешиться. Перед глазами у меня стояло лицо Лопо. Значит, я не готов к погружению. Это очень опасное состояние. Пактор Браун говорил: «Погружение – эта та духовная пища, без которой нельзя обойтись. Но если уж ты начинаешь обходиться без нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод».
И все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться, сегодня я не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему удивлению, я почувствовал, что не исчезло даже странное ощущение торжествующей легкости.
Когда-то я уже испытывал такое ощущение. Когда-то давно. Совсем давно. Отец уже умер.
Я остался совсем один. Мать не замечала меня. Я тосковал по отцу, а она – так мне казалось – не могла простить ему нашей жалкой квартирки, долгих месяцев болезни, молящего и жалкого взгляда.
Я жил тогда практически на улице, и асфальтовый мир был единственным миром, который я знал.
Был жаркий летний день. Воздух был густой, и смрад обладал физической плотностью. Я сидел у пожарной лестницы. Мне не хотелось жить. Я думал о том, что нужно схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться – нижней ступеньки не было, – залезть повыше и броситься вниз. И все. Мать, наверное, и не заплачет. А Джои пожмет плечами. «Так и не заплатил», – скажет он и подмигнет неизвестно кому своим единственным жестоким глазом. Я должен был ему семнадцать НД, и не было во всем мире человека, который мог бы дать мне эти НД или спасти меня от Джои. Я мысленно уже в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице последний, страшный удар воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась рука.
– Ты чем-то расстроен?
Я поднял глаза и увидел маленького человека в одежде пактора. Он улыбнулся мне, и прикосновение его руки словно отняло у меня часть страха. Это был пактор Браун, и я пошел за ним, как увязавшаяся собака. Я, поняв, что он не прогонит меня и мне не нужно будет отдавать одноглазому Джои семнадцать НД, я испытал чувство торжествующей легкости.
«Нет ничего слаще, – сказал мне потом пактор Браун, – чем чувство невыполненного долга. Или неотданного».
Послышались быстрые шаги. Я открыл глаза. Генри Клевинджер в отличие от меня успел побриться и причесаться. Готов спорить, что и в день страшного суда он явится чисто выбритым, тщательно одетым и нетерпеливым. «Меня, кажется, кто-то звал. Какой-то трубой. В чем дело? Я тороплюсь. Ах, страшный суд? Нельзя ли побыстрее?»
– В чем дело, вы не знаете? – спросил он меня.
– Садитесь, мистер Клевинджер. Во время нашего свидания у вас в доме, если не ошибаюсь, – вы тоже меня приглашали сесть. – На мгновение в его глазах промелькнул испуг, но тут же исчез. – Садитесь, садитесь. Доктор Грейсон просил меня встретить вас, потому что все остальные заняты.
– В такое время… – пробормотал Клевинджер и посмотрел на часы, но я заметил, что он уже потерял долю своей самоуверенности. – Что же случилось? Что-нибудь с Оскаром?
– Да. Ночью ему стало хуже. Что-то со второй почкой. Возникла опасность, и операцию решили сделать незамедлительно. Она уже идет.
– Как? – подпрыгнул Генри Клевинджер, но подпрыгнул как-то респектабельно, элегантно. Я бы так не смог подпрыгнуть, если бы даже тренировался месяц.
– Очень просто.
– И…
– Пока я знаю столько же, сколько и вы. Генри Клевинджер откинулся в кресле и искоса посмотрел на меня. Должно быть, он решил, что обязан передо мной извиниться, потому что откашлялся и сказал:
– Мистер Дики, я, разумеется, понимаю, что наше прошлое свидание у меня в доме было… Но вы должны понять… Дело касалось не только меня, но и доктора Грейсона и всего этого места. – Он сделал широкий жест рукой.
– Я прекрасно понимаю. Все это, право, пустяки. Меня усыпили, перевезли сюда, месяц держали в камере без окна… Стоит ли говорить о таких мелочах?
– Мистер Дики, я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей Научной Церкви и надеюсь, что смогу в будущем быть вам полезен… Было бы грустно, если бы вы не смогли подняться выше личной обиды. Поверьте, я вполне искренен с вами. Я не смог бы кривить душой в минуты, когда за стеной оперируют моего сына.
Я посмотрел на Генри Клевинджера. Священный Алгоритм, сколько в нем было уверенности в своей правоте, сколько благородства! В минуты, когда за стеной лишают жизни человеческое существо, купленное за деньги. И если на самом деле все не так, меньше всего в этом виновен сам Клевинджер.
Удивительно все-таки эластична наша Первая Всеобщая, если в ее лоне прекрасно устраиваются Клевинджеры… «Я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей…» И ведь действительно, наверное, обладает…
И тут я сказал себе: «Хватит, Дин Дики. Ты все-таки забываешь, что человек, сидящий перед тобой, потерял сына. Он не знает об этом сейчас, но он узнает…»
Дверь в коридор распахнулась, и двое в белых халатах выкатили из операционной каталку. На ней лежало тело, прикрытое простыней.
– Это… – Клевинджер привстал в кресле, но тут же понял, что перед ним. Как завороженный, он уставился на то место, где под простыней должна была быть голова и где ничто не поднимало простыню.
Вслед за каталкой из операционной вышел Грейсон. Он стянул с себя шапочку и вытер ею лоб. Он был все-таки незаурядным актером – столько в жесте было спокойной усталости хирурга, который только что благополучно провел трудную операцию.
– Ну как, доктор?
– Отлично, мистер Клевинджер. Я бы даже сказал, что у вашего сына тело еще лучше, чем было. Недаром мы не даем нашим слепкам бездельничать и поддерживаем их в хорошей форме…
– Благодарю вас, доктор Грейсон, – с чувством сказал Клевинджер. – Вы спасли мне сына. Могу я взглянуть на него?
– Только с порога операционной и только секундочку…
– Я понимаю, я понимаю.
Мы все трое подошли к двери, и доктор Грейсон распахнул ее. На столе, укутанный простынями и повязками спал Лопо. Но если бы я не знал, что это Лопо, я бы вполне мог принять его за Оскара Клевинджера.
Генри Клевинджер прерывисто вздохнул в протянул руку Грейсону.
– Доктор, я…
– Вы можете спокойно лететь домой хоть сегодня же. Когда Оскар сможет вернуться, мы вам сообщим. Что касается денег…
– Я помню, доктор.
– Я в этом не сомневаюсь…
18
Как ты себя чувствуешь, Лопо?
Он неуверенно посмотрел на меня и хотел было тут же по привычке спрятать глаза, но вспомнил, что я ему говорил.
– Я спал. Не хотел, а спал.
Теперь, когда он не отводил взгляда, я впервые увидел, какие у него удивительные глаза – доверчивые и нетерпеливые. Как у ребенка.
– Так нужно было, Лопо. И давай договоримся, теперь я буду называть тебя не Лопо, а Оскаром.
– Оскаром?
– Да. Оскаром. Так звали твоего человека-брата. Он умер.
– Что значит «умер»? Ушел в Первый корпус? Почему я его не вижу тут? Мы ведь в Первом корпусе?
– Да, Оскар, в Первом. Представь себе, что ты видишь птицу.
– Какую птицу?
– Все равно какую. Просто птицу.
– Просто птиц не бывает. Есть урубу, колибри, марканы, байтаки…
– Ну хорошо. Ты байтака. В тебя выстрелили из ружья и попали. Что с тобой станет?
– Я упаду на землю. А может быть, застряну в сучьях и меня будет трудно найти.
– Это понятно, дорогой… Оскар. Но ты будешь живой?
– Нет, конечно. Байтака не будет живой.
– Но ведь она не попала в Первый корпус?
– Нет. Байтака не слепок и не человек. Зачем ей в Первый корпус?
Я вздохнул. Я на мгновение представил себе, что мне со временем придется объяснять ему, как функционирует биржа и что такое университет. Но Лопо-Оскар не вызывал у меня раздражения, я испытывал к нему покровительственное чувство. Я улыбнулся и положил ему на голову руку. Я не большой дока по части ласки, но мне этот жест почему-то всегда кажется необыкновенно интимным.
Лопо-Оскар замер на мгновение. Как зверек, который и боится чужого прикосновения, и рад ему.
– Ты смягчаешь мое сердце, – мягко сказал он. – Как покровительница. Она также кладет мне иногда руку на голову…
Мне вдруг стало стыдно за те чувства, что я испытывал к бедной Изабелле Джервоне. Если мое сердце тянется к этому существу, что же должна была испытывать немолодая, некрасивая, одинокая женщина, которая с риском для жизни научила его словам? Она любила его. Она убила Оскара Клевинджера, убила себя и спасла тем самым Лопо. Какая мать могла сделать больше?
– Отдохни, Оскар, боюсь, что мы с тобой слишком много говорили.
– А ты уйдешь? – спросил он меня.
– Да.
– И выйдешь из Первого корпуса?
– Да.
– И увидишь Заику?
– Да.
– А я могу пойти с тобой?
– Нет, Оскар, ты должен остаться здесь.
– Да, – вздохнул он – ты говоришь правильно. Из Первого корпуса никто не выходит. Знаешь что? – Его лицо вдруг озарилось улыбкой, – может быть, мне дадут твердую руку или ногу, называется про-тез, и тогда я смогу выйти и увидеть Заику? Так ведь бывает.
– Нет, никто не заберет ни твоих ног, ни твоих рук, Оскар. Ты теперь не слепок Лопо, ты человек Оскар. Ты обменялся с твоим больным человеком-братом.
– И я теперь не увижу Заику? И своего младшего брата Лопо Второго? И покровительницу? Тогда я не хочу быть человеком. Я хочу быть слепком. Я думал, что в Первом корпусе отнимают и слова, и те картинки, что живут в голове. А ты мне оставляешь все. Я не могу так…
На второй день пришлось привести Заику. Когда она вошла в комнату и увидела Лопо, она вся засветилась. Засветилась улыбкой и тут же печально погасила ее. Ее бедный маленький ум не мог ничего понять. Из глаз выкатилось несколько маленьких и удивительно ярких слезинок. Она замерла в двух шагах от Лопо. Я чувствовал, как она колеблется. Она боялась протянуть руку, чтобы не спугнуть пригрезившегося ей Лопо. И хотела коснуться его.