Конечно, он дарил свои монографии. Едва ли не первая из них — «Администрация Петра I» 2007 г. Тогда я имел удовольствие увидеть, как Дима пишет: он положил том горизонтально, левой рукой снизу вверх вывел перьевой ручкой, с которой, по-моему, никогда не расставался, черными чернилами несколько строк, размашисто расписался, а когда вернул книгу в присущее ей вертикальное положение, моему изумленному взору предстала каллиграфически выполненная дарственная надпись. Этот трюк (а для меня, банального правши, это всегда казалось сродни трюку) я видел потом не раз, и всякий раз он меня поражал.
Да, впрочем, любые подарки от Димы были с эффектом или значением. Особенно хорошо запомнил, как он угощал меня анисовой водкой. Сам он водку не любил, предпочитая коньяк, особенно испанский «Торрес». Я, признаться, в анисовой тоже не находил чего-то слишком привлекательного — она своим вкусом напоминала мне собственное болезненное детство, микстуру «Пектусин», которой меня потчевали родители то ли от горла, то ли от кашля. Но Дима считал, что мы должны ее непременно распить, поскольку анисовую любил «наш» император. Как-то раз он привез мне карманные часы, сказав, что они очень хорошо подойдут моему образу благодаря цепочке. «Ты ведь носишь цепочку, и это очень элегантно», — сказал он, вручая подарок. Цепочку я действительно иногда носил, точнее — линзу на цепочке, что-то вроде монокуляра, но не из‐за щегольства, а из‐за испорченного зрения, используя ее в некоторых случаях вместо очков для чтения, к которым до сих пор толком не могу привыкнуть.
Спустя несколько лет после нашего знакомства он преподнес воистину царский подарок, предложив пользоваться своей московской квартирой на Перерве, когда она пустовала. Масштаб и значение этого трудно переоценить. Столь необходимый (можно сказать, жизненно необходимый) для меня Архив древних актов стал гораздо доступнее в результате этого щедрого поступка. Он снял одно из тяжелейших обременений любого, приезжающего в Москву, — необходимость расходов на проживание. После этого мои архивные изыскания пошли гораздо бодрее, а наезды в столицу из коротких и спонтанных, от случая к случаю, стали регулярными.
Еще одним важным качеством, характеризовавшим Диму, был его поразительный оптимизм, в котором, видимо, проявлялись невероятные жизнестойкость и умение переносить все невзгоды, которых, к сожалению, у него было не мало. Я не хочу сейчас говорить о тяжелых вещах, о той беспрецедентной борьбе со смертельной болезнью, которую Дима вел последние четыре года своей жизни. Этот оптимизм, основанный, как сейчас я понимаю, на глубокой убежденности, может быть даже вере в итоговую победу Добра как основы Жизни, сказывался и в других ситуациях, и с присущей ему щедростью он умел делиться и этим. Сколько раз, доведенный до отчаяния очередными бюрократическими вывертами нашего отраслевого министерства, той всепожирающей мертвечиной, которая все больше поглощает вузовско-академическое сообщество, замученный бесконечной отчетностью, раздавленный ощущением того, что жизнь проходит в исполнении бессмысленных с точки зрения здравого смысла и продуктивного научного труда протокольных процедур, заполнении вечно меняющихся форм, «индикаторов», «показателей» и «прогнозирования достигнутых результатов», я вываливал свои настроения в наших телефонных разговорах. И Дима, не меньше моего испытывавший все перечисленное на себе, прекрасно понимавший мои настроения, всегда находил такие убедительные слова поддержки, что после этого становилось ясно, что жизнь проходит все-таки не зря.
— Послушай, — говорил он, — ну ведь и ты, и я — мы честно делаем свою работу. И не только мы. Поверь, есть честные следователи, которые не берут взяток и так же честно делают свое дело. Я знаю таких, я ведь читаю им лекции и общаюсь с ними[1021]. И среди врачей есть много честных людей. И на таких вот и держится страна, чего бы ни происходило. После такого на душе становилось легче; притча о трех праведниках, на которых стои´т град, в применении к нам была неуместна (какие мы праведники!), но на ум приходил другой пример из моей армейской юности. Был в нашей части один капитан, прошедший самые тяжелые годы Афганской войны, человек абсолютно не карьерный и простой. Начальство любило по разным торжественным поводам козырять фронтовиком-орденоносцем, но в обыденных ситуациях ему (ввиду его неамбициозности и незлобивости) доставались самые неблагодарные наряды и несправедливые разносы. Когда мы, сержанты, негодовали по этому поводу, он обычно отвечал: «Я ведь не им служу, я Родине служу». Такое отношение к жизни и работе как к честной службе — своей профессии, своей совести, своей стране было для Димы естественно, без всякого надрыва и позы. Думаю, без оптимистического восприятия мира подобное отношение поддерживать трудно. И это придавало силы и ему, и мне.
А сил надо было ох как много! Третье его качество, которое всегда вызывало у меня изумление, была его непостижимая работоспособность. Он как-то умел сочетать сумасшедшую учебную нагрузку, руководство кафедрой, которую фактически создал, активные и частые, вплоть до самых последних месяцев жизни, поездки на конференции и в архивы и колоссальную продуктивность пишущего ученого. Четырнадцать монографий, из которых добрая половина — авторские, и около двух сотен статей — солидное научное наследие, значение которого мы с каждым годом все больше осознаем. Можно много писать о том, чем именно важны и интересны работы Серова; полагаю, что еще появятся на свет полноценные историографические обзоры на этот счет. Уже сегодня ясно, например, что Дима был одним из первых наших историков, который по-новому предложил нам посмотреть на Петровскую эпоху. Но я бы хотел подчеркнуть только одно из принципиальных достоинств его исследований: они являют собой пример продуктивного диалога между историко-юридическими и собственно историческими, источниковедческими науками. Одного этого было бы достаточно, чтобы признать весомым вклад Димы в отечественную гуманитаристику. Известно, что обе дисциплины развивались, да и сейчас во многом развиваются параллельными курсами. Историкам-юристам часто не хватает кругозора за пределами истории юридической нормы, недостает понимания, даже знания общего исторического контекста, в котором эти нормы возникали и эволюционировали. Историки, занимающиеся сюжетами, связанными с различными правовыми аспектами прошлого (административная история, история следствия, история законотворческого процесса и т. п.), напротив, зачастую несведущи в вопросах юридической техники и терминологии, не понимают важности и значения четкости юридических дефиниций. Д. О. Серов, среди очень немногих историков, сумел преодолеть недостатки и тех и других, внести юридическую ясность формулировок в интерпретацию текстов исторических источников, не умертвив при этом их антропологической наполненности.
Конечно, все сделанное, написанное Димой оказалось лишь частью задуманного. Осталась ненаписанной книга о Прутском походе — фундаментальное исследование, один только историографический пласт которого учитывал российскую, шведскую, турецкую и молдавскую литературу. Лишь разворачивались его исследования по истории права советского периода, к чему он стал тяготеть в последние годы жизни, стремясь понять и воссоздать логику развития правовых институтов России в их трехвековой динамике. Фрагментарно, в одной из коллективных монографий, им был намечен проект по изучению становления профессионального юридического образования и корпорации юристов в России — хронологически он тоже планировался быть доведенным до советского времени. Возможно, что эти и другие темы будут продолжены коллегами и учениками, а личный архив Димы, принятый на хранение его любимым РГАДА, подскажет направления исследований тем, кто когда-нибудь ознакомится с этим фондом.
…Перечитываю нашу переписку последних месяцев жизни Димы. Они по-прежнему наполнены энергией, работой, надеждами. Обсуждаем его архивную летнюю поездку, труды над разделами «петровского» тома 20-томной «Истории России», делимся соображениями по поводу своих текстов. Между строк — бытовые мелочи, сетования на непрекращающуюся учебную нагрузку («Завтра предстоит целодневный дурной марафон с толпой страждущих зачета второкурсников…», «Сообразил (отойдя от вчерашнего сумасшедшего дня приема зачета зараз у трех групп второкурсников), что для твоей темы о местном управлении нелишним будет материал о начальном распространении термине „губернатор“. Так что делюсь некогда накопленными сведениями (частью, быть может, тебе уже и известными)»)[1022]. И много про статью о начальных годах жизни и карьеры генерала де Геннина; к 20‐м числам июля она уже готова, Дима досылает иллюстрации, в том числе собственные фотографии, сделанные им в Зигене, куда он приезжал на очередную операцию. И среди прочего: «Вообще же, навязчиво наползают ощущения, что этот год жизни все-таки последний. Ладно, не будем о грустном. Очень не хочется со всеми вами расставаться»[1023].
Статья стала последней, вышедшей при жизни автора.
Г. О. Бабкова[1024]«НЕКОЛИКО СТРОК ИЗ СИБИРСКОЙ ГЛУШИ…»
С Дмитрием Олеговичем Серовым я познакомилась в конце 2000‐х гг. Совсем не помню, какой это был год, но помню место, РГАДА, и атмосферу. Была поздняя осень и то время дня, когда читальный зал погружается в сероватый полусвет: почти все включают настольные лампы, и атмосфера становится почти домашней. Оглядываясь вокруг, я обратила внимание на человека, быстро что-то писавшего на небольших прямоугольных листочках. Судя по переплету, перед ним стояли книги Сената (так потом и оказалось), а свои записи он делал перьевой чернильной ручкой. Последнее выглядело как явный анахронизм и не очень сочеталось с его внешним видом (черная футболка, черная кофта на замке под горло). Он был мил и любезен с окружающими, и, казалось, в РГАДА его знали почти все. Нас представил друг другу Александр Борисович Каменский.