Потом я уехал с Севера, но первый узелок дружбы с Писаховым затянулся поистине в морской узел. У меня хранится огромная пачка — вероятно, добрые две сотни писем Писахова. Он писал их размашистым почерком на листах писчей бумаги, и почти каждое его письмо можно было бы напечатать как отдельный сказ. Они в письмах был фантастом, описание бытовых обстоятельств сплеталось с милыми преувеличениями, сказочными образами, и всегда можно было услышать его торопливый, чуть невнятный говорок: слова словно запутывались в его густых, сначала рыжих, потом светло-желтых и, наконец, совсем седых усах. С годами его голова с седой копной волос и седыми пучками бороды и усов стала столь декоративной, что по одному портрету без подписи можно было предположить необычного человека.
СТЕПАН ПИСАХОВ
По существу, для Севера Писахов был примерно тем же, чем Бажов для Урала. В его шкатулке — пусть не малахитовой, а из северных валунных пород — хранились сказки и легенды, легкие, шутливые, озорные, вместе с тем передававшие самые заветные думы народа. Это было не писательство в чистом виде, а именно словотворчество: голос автора звучал в каждой сказке столь сильно, что в печатном виде терялось иногда их своеобразие или, наоборот, пугало своей необычностью редакторов. Много лет, и в этом помогал Писахову не я один, а и другие писатели, приходилось преодолевать сопротивление редакций. В большинстве случаев так и говорилось: это устное слово, в печати оно кажется невнятным. А потом пробита была все-таки дорога для сказок Писахова: издавали его и в Москве и в Архангельске, и постепенно привилось к его имени определение «старейший писатель».
Вместе с письмами Писахов аккуратнейше присылал мне в ту пору и новогодние подарки: ящик с «козулями», этими удивительными северными пряниками, украшенными золотом и киноварью, образчиками народного вкуса и поразительной фантазии. Доски, на которых приготовлялись эти пряники, хранятся ныне лишь в музее, искусство это постепенно, и, конечно, по нерадению, вымерло, и Писахова всегда волновало, когда забывались хорошие традиции, навык искусных рук, ремесла северных умельцев. Я жалею, что не сделал в свою пору фотографий с этих пряников, чтобы сохранить фотографии вместе с книгами Писахова.
Степан Григорьевич появлялся в Москве всегда неожиданно; у него были какие-то особенные привычки, связанные, может быть, даже со старинными приметами: он никогда не оповещал о своем приезде. Раздавался звонок, и в дверях появлялся низенький, косматый, в высокой шляпе, со своим говорком, милейший Писахов, и словно добрые Лары входили вместе с ним в дом. Щетинистый для тех, кого он не любил, Писахов был уютен для друзей, как добрый дед из старой русской сказки. Вот он уже сидит за столом, поставив перед хозяйкой трудную задачу: он не ест ничего мясного; маленькая рука Писахова достает тем временем из кармана колоду карт для пасьянса, с картами у него свой разговор: он дует на них, перекладывает, заставляет снимать; впрочем, он так же колдует, когда по-своему, по-особенному заваривает чай. Колдун он домашний и добродушный, как фокусник, секрет которого давно всеми разгадан. У него просто искусные руки, и он очень хорошо чувствует человека: чувство человека было в Писахове одной из его отличительных особенностей. Такая прозорливость дана только глубоким людям или детям: и те и другие безошибочно чувствуют дурные и хорошие стороны человека.
Но вот Писахов посидел, порассказал, съел приготовленную для него кашу, выпил чаю — и исчез, словно растворился в воздухе. Он всегда исчезал, не прощаясь, никогда не сообщая о своем отъезде: это тоже была одна из его привычек. «Домашняя дума в дорогу не годится» или «Ночлега с собой не возят» по русским пословицам. Он исчезал, а дней через пять-шесть приходило невиннейшее письмо из Архангельска, словно он никуда и не уезжал из него.
Редкий прохожий не оглядывался на этого низенького, совсем особого, непохожего на других человека. Не только внешне, но и внутренне приносил он с собой обаяние Севера. Долго старался он приобрести для меня резное украшение, какое устанавливают поморы на носу своих шнёк — утлых парусников, век бороздивших Белое море, когда не было еще ни траулеров, ни сейнеров. «Все не то», — писал он мне. «Нужен Фока в гречишнике, а подделку я вам не пошлю». Но Фоку в гречишнике он так и не нашел: вспомним, что Георгий Седов именно на «Святом Фоке» ушел в свое последнее плавание.
Как-то получалось, что я вдруг напишу Писахову, и письмо придет в тот или иной сложный или даже критический момент в его жизни: в ряде своих писем или посвящений на книгах он отмечал это и почти уверовал во взаимное ощущение на расстоянии.
Десятилетиями образ Севера сочетался для меня с домиком на Поморской улице в Архангельске, где жил человек, о котором неизменно говорили так: «Будете в Архангельске, побывайте у Писахова», не потому, что он был своего рода достопримечательностью, а потому, что помочь понять и почувствовать город северян мог лучше всех Писахов.
Когда-то с острова Кильдин я привез на память голыш. У меня всегда возникает особое чувство, когда в местах, куда я вряд ли снова попаду, подбираешь гальку или раковину с тем, чтобы пометить на ней число и место. Тогда камень как бы обретает свою судьбу, связанную с судьбой подобравшего его человека. Голыш с острова Кильдин Писахов знал и не раз держал его в руке.
— Клейменый камень, — сказал он как-то, — видите клеймо? — Никакого клейма я не увидел. — Какой же у вас глаз, — рассердился Писахов. — Это клейменый камень из кегострова наследства.
Писахову просто хотелось изукрасить немного фантазией голыш, чтобы он был для меня не только камнем. И — странное дело — стал этот серый голыш в такой степени связанным для меня с именем Писахова, что утратил прозаическое назначение служить в качестве пресс-папье.
«Я простудился. Месяц не мог ходить. С трудом делал пять шагов и садился отдыхать, — написал он мне в последнем письме. — Хотя бы до совершеннолетия дотянуть!.. И мне мало только до совершеннолетия. Теперь хочется до 2000‑го года! Ведь так много ожидается-намечается нового. Сообщение с Москвой без затраты времени... А какая будет музыка? Подождать-то всего 41 год! Очень хочу. А какой нарядной вступит Земля в 2000‑й год!»
Он верил в это Завтра, прославлял его в своих сказках (да и последнее письмо, из которого я привел только несколько строк, это целая сказка о будущем), и когда восьмидесятилетний Степан Григорьевич умер, я ощутил, что одним из чудесных фантастических вымыслов, украшающих жизнь, стало меньше. Но хорошо знать, что с русским Севером навсегда связано имя Степана Писахова, что, может быть, назовут Поморскую улицу в Архангельске его именем, а если и не назовут, все равно отыщет приезжий скромный домик, где добрых полвека жил Писахов, прославляя Север, писал о нем сказки, вкрапливал в его славу свои самородки. А еще было бы лучше, если бы плавало по Белому морю промысловое судно «Степан Писахов», рассекало бы своим носом голубовато-белую воду, шло бы вдоль берегов Новой Земли, где когда-то рисовал свои пейзажи молодой художник, и возвращалось бы по Северной Двине в родной Архангельск. Оно двигалось бы вдоль длинной, бесконечной аллеи на берегу реки, аллеи, которую не одной белой ночью исходил я из конца в конец со Степаном Писаховым, слушал его говорок, пленялся преувеличениями, побаской и тончайшей лирикой влюбленного в свой край художника…
В. И. СИМАКОВ
Среди праведников русской культуры не будет забыто имя крестьянина Василия Ивановича Симакова.
Удивительна судьба этого самоучки. Начав свою жизнь мальчиком на побегушках в книжной лавочке, он сделал книгу спутником всей своей жизни, и не часто можно встретить людей, которые так благоговейно и с таким глубоким вниманием относились бы к книге.
На протяжении многих лет я дружил с этим скромнейшим человеком, всегда поражаясь его неутомимости все глубже и глубже проникать в тему, которую он сделал предметом своих исследований. Тема эта была — народное песенное творчество. Год за годом собирал этот труженик песни, частушки, образцы народной поэзии и народного юмора, сам, на свои скудные средства, издавая книжки, которые в итоге сложились в целую библиотечку из нескольких десятков выпущенных Симаковым сборников частушек, песен, романсов. Не имея почти никакого образования, Василий Иванович писал статьи и исследования, которые не затеряются в истории русского фольклора.
Симаков прожил всю свою жизнь в маленькой деревне Челагино, близ города Кашина, Калининской области. По нескольку раз в год приезжал он в Москву, и тогда в московских букинистических магазинах можно было увидеть этого крестьянина с тонким орлиным носом, с седой бородой, все разраставшейся с годами. Василий Иванович подбирал книжки, но не всякие книжки, а лишь те, которые могли ему понадобиться для задуманных работ. Тайну его пристрастий я разгадал только тогда, когда побывал в его домике в деревне Челагино, с библиотекой, насчитывавшей около семи тысяч томов.
Но в Москву Симаков никогда не приезжал с пустыми руками. Каждый раз его приезду предшествовало письмо, в котором он сообщал, над чем сейчас работает. То он составляет обширный «Словарь прозвищ и близких тому выражений, как-то: шутливых, насмешливых, коварных, иронических, хулительных, злых и бранных»; то обрабатывает свод ста тысяч собранных им частушек (понадобился грузовик, чтобы перевезти это бесценное собрание в Москву). То он сообщает в письме: «Я сейчас пишу книгу о книжниках и очень большое место уделяю лубку... Перечисляю авторов лубка, а также и их произведения. Этого никто не делал, и я как раз и хочу это сделать. Лубок имел громадное воспитательное значение для народа, и печатался он большими тиражами, каких не знала дореволюционная Россия. Печатался он для народа, но им увлекалось и городское население, и кто не читал Еруслана Лазаревича, Бову-королевича, Протупея-протупарщика и целый ряд других сказок. Недаром Максим Горький увлекался лубком и говорил, что Иванушка-дурачок не так дурашен, а остроумен и находчив».