Тихонов никогда не спешил. Спешка была ему несвойственна. Его нельзя было увидеть и озабоченным. Он всегда был ровен, спокоен, в меру деловит, и как-то само собой получалось, что книги во множестве выходили в издательствах, которыми Тихонов заведовал, как вовремя выходили и очередные книжки журналов, хозяйственным распорядителем редакций которых он значился.
А.Н. ТИХОНОВ (СЕРЕБРОВ)
Начиная свою литературную деятельность, Тихонов выбрал себе искательскую фамилию Серебров: он был родом из обиталища золотоискателей — Екатеринбурга, и в его высокой, чуть дородной фигуре было многое от уральцев, людей закаленной породы и строгих правил. Тихонов никогда не кривил душой, ни в одном деле не увиливал в сторону, предпочитая прямой разговор извилистой неправде. Он шел по жизни уверенно, как человек с чистой совестью, не подлаживаясь под чужие характеры, а с достоинством утверждая свое собственное понимание вещей и отношение к литературе.
— В литературе надо жить красиво, — сказал он мне как-то. — Надо не только уметь хорошо писать, но писатель должен быть и душевно красивым.
В его понимании душевная красота заключалась прежде всего в уважении к человеку и безоговорочной порядочности.
Однажды, уже в давние годы, возвращаясь из поездки на Север, я по вине моего милейшего и бестолковейшего спутника писателя Павла Сухотина приехал с ним в Ленинград из Мурманска без единой копейки. Мы мрачно сидели с Сухотиным на вокзале, обдумывая, как нам добраться до Москвы. Было жаркое воскресное утро августа, и в Ленинграде трудно было кого-нибудь найти. Я вспомнил о Тихонове и решил поехать к нему. В тишайшей и превосходно убранной, с коллекцией редких картин, квартире на Моховой было прохладно. По истой привычке литератора работать ночью Тихонов только недавно встал, несмотря на то, что было уже за полдень. Сидя за рабочим столом в подобии шелкового архалука, Тихонов трудился над каким-то рукописным левиафаном.
— Надо из этого сырья сделать приличную книжицу, — произнес он, указывая на непомерную по размерам рукопись.
Следует сказать, что редакторская рука Тихонова была на этот счет волшебная: редактором он был творческим, и левиафаны при его содействии действительно превращались в приличные книжицы.
Помявшись, я рассказал Тихонову, что́ меня привело к нему.
— Вот и отлично, что вам не на что уехать в Москву, — сказал он, оживившись. — Не возьметесь ли вы за одну работу? Кстати пригласим для этого дела и Сухотина.
И Тихонов, радуясь, что можно еще кого-то использовать для блага дела, поистине вдохновил меня на какую-то работу. Вдохновлять он умел, при этом не делая никаких поблажек по знакомству, а с горьковской прямотой ценя человека лишь по его способностям.
Целиком ленинградский, он как-то естественно, однако, когда центр литературной жизни переместился в Москву, оказался в Москве со столь же бесконечными делами в московских издательствах. Работая над чужими рукописями, он работал и над самим собой. Как-то, придя к нему, я застал его за чтением одного из томов энциклопедического словаря Брокгауза.
— Дочитываю девятнадцатый том, — сказал он с удовлетворением. — Поставил себе за правило ежедневно читать словарь... и интересно, и убеждаешься при этом, как мало знаешь.
Знания у Тихонова, однако, были большие. Но при этом он всегда старался оставаться в тени. Скромность его в отношении собственной оценки была поразительная.
Множество его рассказов было напечатано в свое время в лучших ежемесячных журналах, но Тихонов ни разу не собрал рассказов А. Сереброва в один томик. Подарив мне свою превосходно написанную книгу воспоминаний «Время и люди», он без тени кокетства сделал на ней надпись «от подмастерья», тут же пытаясь убедить меня, что до мастера ему далеко.
Знавшие жизнь Тихонова не раз побуждали его писать воспоминания; побуждал его и я.
— Александр Николаевич, ведь это будет просто грех, если вы не напишете воспоминаний, — сказал я ему раз, задолго до выхода его книги. — Ведь сколько замечательных людей привелось вам увидеть.
— Людей я действительно повидал много, — согласился он. — Но, знаете, когда пишешь воспоминания, невольно так или иначе говоришь о себе, а этого мне и не хочется.
Впрочем, задумавшись, он стал вспоминать людей, с которыми встречался в жизни. Горький и Чехов, Шаляпин и Комиссаржевская, Коровин и Бенуа, Карузо и Баттистини, Леонид Андреев и Бунин, Бауман и Красин, Станиславский и Варламов, весь литературный, художнический, театральный мир Ленинграда по крайней мере за два десятилетия... по существу, это была энциклопедия целой эпохи во всем величии и блеске ее лучших людей.
В книге «Время и люди» есть страницы, например, о старой Москве или Иоанне Кронштадтском, попросту блистательные, написанные рукой настоящего мастера, с тонкой иронией, с превосходной наблюдательностью и глубоким знанием коренного русского языка. Книга эта была только заявкой на дальнейшие, более обширные воспоминания, написать которые Тихонову помешала долгая болезнь.
— Вот допишу, если позволят силы, второй том... тогда успокоюсь, — сказал он мне, уже прикованный болезнью к креслу. — Откройте-ка ящик стола и достаньте одну папку.
Я выдвинул ящик его старинного стола красного дерева и нашел папку: в ней оказались ненапечатанные воспоминания Тихонова, в их числе — о последних годах жизни Горького. Дописать второй том Тихонову не удалось, неизвестна судьба и того, что было им уже написано.
След в литературе писатель оставляет в своих книгах: это след зримый, вещественный. Есть, однако, и след незримый, но не менее важный для дела литературы: это работа деятеля, организатора литературной жизни, помогавшего другим писателям создавать книги. Тихонов делал это всю свою жизнь. Если можно так выразиться, он был не только музыкантом в оркестре, но и сам представлял собой оркестр по многообразию своей деятельности. Я не помню почти ни одного горячего литературного дела, в котором Тихонов так или иначе не принял бы участия. Всюду он появлялся достойно и неспешно, был составной неотъемлемой частью нашей литературы, радовался всем ее удачам и болел всеми ее горестями.
— Литература у нас превосходнейшая... надо только не подгонять писателей, не стирать отличие одного от другого, — сказал он в ту пору, когда щедро раздавались привилегии писателям именно за то, что они разительно походили один на другого. — И все равно, литература наша по цельности своего ощущения мира, по своему призыву единственная... ну, и, конечно, по роли, которую она играет. Попробуйте-ка создать себе представление о нашей эпохе без литературы! — добавил он торжествующе, по-горьковски радуясь великому назначению Слова.
Образ этого уральского золотоискателя, намывшего впоследствии немало золота в литературе нашей, останется не только как образ писателя, но и как замечательного литературного деятеля.
— Не всем дано быть Чеховым или Горьким; но в литературе надо все-таки прошагать, а не проползти, — сказал он мне как-то. — А иначе и огорода городить не стоит.
Про Тихонова следует сказать, что в литературе он именно прошагал, и пусть он оставил всего одну книгу, время и люди сохранят его в памяти.
СОБИРАТЕЛЬ ПОЭТОВ
На стене рабочей комнаты Ивана Никаноровича Розанова был вырезан широкий прямоугольник. Он был обращен в сторону смежной комнаты, где помещалось редчайшее, вероятно единственное в Москве, собрание книг по поэзии.
Самую высшую радость Иван Никанорович испытывал несомненно тогда, когда в комнате с книжным собранием зажигали свет, и эффект сверкающих корешками книг XVIII и XIX столетий поражал посетителя... Вырезанный прямоугольник служил как бы рамой для великолепного зрелища, и этот торжественный спектакль Розанов был готов повторять без конца, пытливо наблюдая за выражением лица посетителя. Сам он часами сидел на низеньком диване под этим прямоугольником, любуясь трудом своей жизни, воплощенным в книги, влюбленный в поэтическое слово с таким детским простодушием, что это трогало даже тех, кто не очень интересовался поэзией.
И. Н. РОЗАНОВ
На протяжении десятилетий создавал Розанов свою замечательную библиотеку. Для него не было на необъятном поэтическом поле лишь изысканных цветов, он собирал и скромнейшие полевые цветы, и чем скромнее и незаметнее был цветок, тем бережливее укладывал его Розанов в свой гербарий. В этом была не только любовь к книге, но и сочувствие к личности безвестного сочинителя с его зачастую нелегкой судьбой.
Педагог и знаток литературы, И. Н. Розанов оставил немало написанных им книг, а такая его книга, как «Песни русских поэтов», еще долгие годы будет служить источником познания русской поэзии.
Любя книги, Иван Никанорович испытывал особую любовь и к собирателям книг: он хорошо знал, что собирательство связано со многими годами поисков, удач, ошибок и разочарований и что оно требует не только одержимости, но и самоотречения.
«Мне очень приятно, что моя книга находится сейчас у человека, у которого та же страсть к собиранию интересных и ценных книг», — написал он мне на одной из своих книг, превращая надпись в своего рода отличие.
Писал он на книгах и стихотворные посвящения:
Эта книга моя — не совсем «антология»:
Здесь не только цветы, но не мало и трав.
За нестрогий отбор побранят меня многие,
Но меня заняла — увлекла стихология,
И в конечном итоге, я знаю, я прав.
На другой книге после трогательного вступления он написал мне, уже незадолго до своей кончины, старческой дрожащей рукой тоже поэтические строки:
Незабытые песни забытых поэтов,
Самоцветные камни различных пород.
Сотни, тысячи разных Кольцовых и Фетов,
Величайший поэт и редактор — народ!
Можно без преувеличения сказать, что добрые полвека Иван Никанорович Розанов занимал одно из основных мест в науке о поэзии — не только своими знаниями, но и органической, заполнившей всю его жизнь любовью к ней. Даже его милые и наивные стариковские пристрастия к бесчисленным альбомам, в которые он вклеивал фотографии поэтов и в которых поэты писали ему на память стихи, — все это