«Кризис во всей Европе принял ужасающие формы. Презренная, глупая дипломатия создает все новое и новое напряжение, препятствуя экономическому единению, а невероятный успех России пугает ее, хотя она и начинает понимать, что ее власть и привилегии скоро придут к концу. Но именно потому, что они это знают, они еще используют время и власть; это поистине один из видов умственного ослепления или в этом есть глубокий метафизический смысл. Всегда, когда в истории что-нибудь находится накануне заката, у осужденных на гибель теряется в такой мере рассудок, что они не только не видят своего конца, но даже ускоряют его приход: десятилетие после войны в Европе будет в этом смысле служить образцом для будущих историков», — пишет в одном из писем ко мне Цвейг.
Посетив в 1929 году Советский Союз, Цвейг не оставляет мысли побывать в нем еще.
«Как жаль, что мы не отправились вместе к Тихому океану. Если бы вы подождали месяц или два! Я планирую совместно с Мазереелем совершить большую поездку по России».
Но приехать к нам еще раз ему не удалось. События вернули Цвейга из далеких путешествий в историю — в жестокую, готовящуюся сокрушить Европу современность.
«У нас довольно-таки неприютно, густая туча политического оглупления все еще висит над нашим временем. Мне представляется прямо-таки комичным, какими детскими проблемами заняты наши дипломаты, в то время как общее единение Европы было бы единственным средством... Я работаю теперь над новыми вещами и между делом, для собственного развлечения, написал маленькую легкую оперу для Рихарда Штрауса, чтобы поразмять пальцы перед серьезным и трудным, что предназначил себе сделать».
Цвейг никогда не представлял себе единения Европы без Советской страны; именно она являлась для него основным фактором мира в годы, когда танковые армии Гитлера уже готовились к вторжению в родную Цвейгу Австрию.
В 1935 году книги Цвейга были сожжены в фашистской Германии. Фашисты заняли затем Вену и Зальцбург, уничтожили независимость Австрии. Письма Цвейга, успевшего уехать в Лондон, полны горечи. Но, даже покинув родину, он не перестает думать о великой стране надежд и свершений — Советском Союзе.
«Вы не поверите, как я был счастлив узнать от всех моих друзей, что жизнь в России улучшается и что трудности и тяжелые времена, будем надеяться, навсегда миновали. Как раз я только что обсуждал с моим другом Мазереелем возможность осуществить в будущем году совместную поездку в Россию. Мне эта поездка действительно необходима. Правда, в этом году я должен еще отправиться в Южную и Северную Америку, вообще какой скитальческой стала моя жизнь! Я покинул мой большой дом в Зальцбурге, потому что то, что происходит в Германии, становится слишком угрожающим... Вы можете представить себе, как живем мы, писатели, у которых внезапно отняли в Германии их читателей, их положение и их честь. Отражение этого вы найдете в «Эразме», которого я вам сегодня посылаю, и в другой книге, над которой я работаю. «Мария Стюарт» была, собственно, только попыткой изобразить психологические противоречия; однако, несмотря на фантастический успех, который имели на всем земном шаре «Мария Стюарт» и «Мария Антуанетта», книги эти мне внутренне не близки, и ближайшие книги будут снова книгами новелл. Мне нужно было некоторое время, чтобы самого себя привести в душевное равновесие. Занятие историей было только бегством от современности».
В другом письме, два месяца спустя, последнем, которое я получил от него, Цвейг повторяет:
«Многие мои друзья были тем временем в России, и я был счастлив услышать, что условия жизни разительно улучшились. Будем надеяться, что все то, что по ту и эту сторону построено в трудах, не будет разрушено новой войной».
Но война все же началась. Маленький, снятый Цвейгом домик на Халлам-стрит в Лондоне недолго служил ему приютом. Его скитальческий корабль держит теперь путь в Латинскую Америку. Душевно разбитый, разочаровавшийся, переживший трагедию изгнания из родной страны, Цвейг поселяется в Бразилии. Автор творчески-проникновенных биографий, он дописывает последние строки биографии человека, которого не спасло бегство в историю: на этот раз это биография самого Стефана Цвейга. Лучшие книги, которые он задумал, остались ненаписанными. Роман, над которым он работал, остался незаконченным. Возвращение от истории к современности не осуществилось. Три месяца спустя после дня своего шестидесятилетия, в Петрополисе, в Бразилии, он вместе с женой одновременно покончили жизнь самоубийством.
«Привет всем моим друзьям. Пусть они встретят зарю! Я слишком нетерпелив и поэтому ухожу», — этим призывом закончил он свое посмертное письмо.
Это письмо полно горечи. Но оно полно и веры в ту великолепную зарю, которая должна взойти над миром, когда темные силы будут повержены и поднимутся всходы, прославлению которых Цвейг посвятил лучшие страницы своих книг.
Я часто думаю о том, что Цвейг должен был побороть в себе слабость и дождаться зари, все шире и шире расходяшейся над миром. Он, конечно, был бы ныне всем своим существом вместе с теми, кто борется за мир и ненавидит войну. Как жаль, что неутомимый путешественник Цвейг не совершил этого последнего перехода!
На большом доме Цвейга в Зальцбурге есть стеклянная вышка; оттуда видны голубые отроги Альп и серебряная лента Зальцбаха. Вьющийся виноград поднимается между окнами, и на куртинах цветут штамбовые розы. Будет время, когда на этом доме или на том месте, где он стоял, прибьют мемориальную доску. Имя писателя, проникновенно и тонко писавшего о человеке, будет выбито на этой доске, на которой под датой рождения, поясняя истинную причину смерти писателя, может следовать надпись: «Убит фашистами в 1942 году».
НУРДАЛЬ ГРИГ
Григу нужен простор. Ему тесно в обычной комнате с окнами, с мебелью, даже с книгами, хотя книги до некоторой степени восполняют его потребность в пространствах. Он пронес в своей крови исконную страсть скандинавов к странствиям.
— У нас в Норвегии существует хороший обычай: молодой человек сначала плавает по всем морям в качестве простого матроса, а уж потом принимается сколачивать жизнь.
Григ плавал по морям и скитался. Его мужественное лицо как бы обращено к встречному ветру. В Советской стране он нашел то, чего так недоставало ему в Норвегии: огромные преобразования требовали развития и приложения всех способностей человека.
Григ прекрасным движением головы откидывает волосы назад, рука со стаканом вина осталась в воздухе.
— Мы, молодое поколение норвежцев, обязаны освободить наш народ от филистеров и обывателей... их еще слишком много в Норвегии. Вся наша норвежская литература, будь то Ибсен, или Бьернсон, или даже Ионас Ли, всегда была полна призывов борьбы с этими «столпами общества», однако и лучшие наши писатели не сумели указать народу путей, призыв оставался призывом. Но норвежцы — старые мореплаватели, они хорошо знают, что сейчас флагман — Россия, что в мировой армаде она идет впереди всех.
В тридцатых годах в Москве появился располагающий к себе, красивый по внешности и внутреннему облику человек. Дружелюбно заглядывая в лица прохожих, словно стараясь распознать существо строителей нового мира, проходил он по улицам Москвы. Это был молодой норвежский писатель, надежда норвежской литературы, Нурдаль Григ. В огромной степени ему были присущи все те свойства и качества, которые мы с юности привыкли любить в книгах лучших норвежских писателей прошлого: ненависть к мещанскому филистерскому миру и глубокое чувство природы родной страны с ее молчаливыми серебристыми фьордами и отважными мореходами и исследователями.
Как-то очень стройно, но освещенное по-новому великими идеями преобразуемого мира, сочеталось все это культурное наследие в душевном складе и политическом сознании молодого норвежского писателя. Нурдаль Григ проходил по улицам наших городов не в качестве дружественного наблюдателя, а как соучастник строителей этого нового мира. Его корреспонденции из Москвы были полны не только восхищения великими делами советского народа, но с вершин познания новой жизни он тревожно вглядывался в будущее родной ему Норвегии. Он чутко слышал приближение мировой грозы. Всего через шесть лет после того, как Григ покинул Москву, началась вторая мировая война, и Норвегии пришлось узнать тяжелые сапоги гитлеровских солдат, попиравших норвежскую землю.
— У норвежцев есть много общего с русскими: упорство, мужество, гордость. Но корабль Норвегии отстал, испытанные мореплаватели давно отсиживаются на берегу. Как жаль, что вы не понимаете по-норвежски! Это их исповедь.
Глядя мимо, в окно, держа в руке стакан с недопитым вином, Григ произносит стихи. В русском переводе они звучат так:
Какой же нищею душе вернуться
Приходится в туманное ничто!
Не гневайся, прекрасная земля,
За то, что я топтал тебя без пользы!
Это — «Пер Гюнт».
— Но уже поднимается молодая Норвегия, — говорит Григ. — Будущее за ней... это люди с гордой поступью. Они идут по земле, а не топчут ее без пользы.
Встречаются люди, нравственный облик которых как-то необыкновенно законченно являет собой совесть целого поколения, разумеется, в лучших, передовых его образцах. Узнав Грига лично, я так и воспринял его духовное существо: он представлял собой именно лучшего, передового человека современного Запада, и это первое впечатление с удивительной силой подтвердилось всей дальнейшей судьбой Грига.
Мы хорошо помним тот чудовищный сумрак средневековья, который разлился почти над всей Западной Европой во времена гитлеровского нашествия. Единственно, чего фашизм не смог смять и уничтожить, — это волю народов к свободе. Григ был в числе тех мужественных сынов непокоренной Норвегии, которые во времена унижения норвежского народа возглавляли его борьбу против тирании фашизма, и одна из заглавных страниц новой истории Норвегии написана именно им, человеком таланта, воли и мужества. Несколько лет спустя после разговора, который вели мы в Москве, Григ принял участие в налете бомбардировщиков на фашистский Берлин. Родная ему Норвегия была захвачена немцами, Советский Союз, ставший частью его существа, подвергся их нападени