— Я больше всего думаю о судьбе послевоенной Германии, — сказал он мне как-то. — Фашизм будет разгромлен, в этом я убежден, но сколько работы нужно будет еще провести против внутреннего фашизма! Я врач и хорошо понимаю, что значит, когда болезнь уходит вглубь. Конечно, главная борьба для нас еще впереди: ведь надо по-новому воспитать подрастающее поколение. Фашизм — не эпидемия, это болезнь, которая накапливалась десятилетиями, она разрослась благодаря пруссачеству и юнкерству, этим основным бедам общественной жизни Германии почти на протяжении целого столетия. Нам предстоит гигантская оздоровительная работа, — перевел он тут же на медицинский язык те поистине титанические задачи, которые должен был выполнить в числе других.
Вспомним, что во всех пьесах Вольфа звучит страстный политический пафос: так, «Профессор Мамлок» — это гневный протест против расизма, драма «Флорисдорф» посвящена классовой борьбе австрийских рабочих в феврале 1943 года, «Матросы из Катарро» — революционному восстанию австрийских матросов в феврале 1918 года, историческая пьеса «Бедный Конрад» посвящена крестьянской революции 1514 года... Вольфа волновали большие исторические события, и всю его драматургию можно по справедливости назвать героической трагедией — ветер истории всегда дышал в его пьесах и книгах.
Он радовался, что научился не только говорить по-русски, но и немного писать, и использовал каждую возможность оставить записку именно на русском языке, пусть даже с ошибками; у меня хранится несколько таких записок Вольфа, трогательно похожих на школьные упражнения. Он изучал русский язык не только потому, что любил русский народ и его литературу, но и потому, что думал о великой взаимосвязи между освобожденным немецким народом и той страной, которая способствовала этому освобождению; в ту пору это было только предвидение, но не за горами была и реальность.
Фридрих Вольф выполнил то, что назначил себе в трудную военную зиму 1942 года: он продолжал воевать и тогда, когда война во внешнем своем проявлении уже кончилась. Создавалась новая, демократическая Германия. Подрастало новое поколение молодых немцев, которые должны знать правду о трагедии своих отцов и которым с юных лет нужно внушить ненависть к фашизму. Фридрих Вольф должен был быть на передовой линии, и мы услышали вскоре его голос, призывающий к борьбе за великое национальное дело своего народа. Эта борьба, как мы знаем, не кончена и доныне, и можно по справедливости сказать, что Фридрих Вольф пал в бою.
Пятого октября 1953 года телеграфное агентство Демократической Германии сообщило о том, что скончался известный немецкий поэт и писатель Фридрих Вольф; похороны его были всенародными.
«Смерть, ребята, неужели вы не понимаете этого... смерть — наш лучший барабанщик!» — эти заключительные строки одной из драм Фридриха Вольфа, перекликаясь со словами Гейне о том, что назначение барабанщика — пробуждать спящих от сна, — эти строки могут служить эпитафией автору: и жизнь и смерть Фридриха Вольфа были полны призыва к действию.
Придет время, когда сама судьба Фридриха Вольфа станет темой исторической драмы о национальном герое в одну из наиболее критических эпох Германии, и драма эта будет пробуждать совесть народа, как будил совесть народа всей своей жизнью и деятельностью Вольф.
В ДОМЕ ФЛОБЕРА
Он жил здесь, великий труженик. Он любил этот берег Сены, домик на ее берегу, захолустье Круассе, провинциальный Руан. Старая Нормандия в изобилии поставляла ему всех этих аптекарей, ветеринарных врачей и оскудевших дворян, которые стали впоследствии его героями.
«Если ты вернешься сюда только через десять лет, ты найдешь меня, без сомнения, за моим столом, в той же позе, склоненным над той же книгой, поджаривающим ляжки в моем кресле и курящим трубочку, как всегда».
Это выцветшее письмо к Эрнесту Шевалье пополняет обильное собрание писем Флобера. Прошло не десять, а несколько десятков лет, кожаное кресло с высокой стеганой спинкой хранится в павильоне, единственно уцелевшем на месте старой усадьбы в Круассе.
«Внизу, у реки, более тихой, чем прославленной, где-то у меня есть белый домик, наглухо закрытый теперь, когда я там уже не живу... Я оставил большую стену, покрытую розами, и павильон на берегу реки. Куст жимолости цветет снаружи, на железном балконе. В час утра, в июле, под ясной луной, хорошо прийти сюда удить рыбу».
Павильон на этом берегу уцелел. Уцелел десяток деревьев той старинной липовой аллеи, по которой приходил сюда от дома Флобер. Только река стала не той, и не тот стал Руан. Бедной мадам Бовари незачем дожидаться дилижанса и мечтать в провинциальной глуши о далеком и великолепном Париже. Автобусы прозаически идут из Руана в Париж и из Парижа в Руан. Сена давно углублена до Руана, и большие пароходы приходят в его порт. Сотни портовых сооружений, подъемных кранов, бензиновых и нефтяных хранилищ возведены на берегу, где некогда с удочкой в час утра, при луне, любил удить рыбу Флобер.
Его кабинет с рукописями, книгами, креслом, в котором писатель «поджаривал ляжки», уцелел только на рисунке Рошфора. Той Франции, которую живописал Флобер, давно уже нет, в другой век вошла она со своей тревожной историей, но на многие десятилетия запечатлевает великий писатель человеческие характеры в их преемственной связи...
В Вувре, на берегу Луары, в одной из самых солнечных, богатых виноградом и вином долин Франции, стоит памятник с надписью «Знаменитый Годиссар», сооруженный в честь одного из персонажей Бальзака. Во фраке, с цепочкой, украшенной медальоном, через грудь, с поднятой рукой рассказчика, стоит этот бронзовый предок современных Годиссаров, которые не перевелись и до сих пор во Франции... Печальная история мадам Бовари и поныне волнует читателя, как волнует его и судьба Евгении Гранде: подлинное искусство всегда побеждает время.
Вещи обступают посетителя маленького павильона на берегу Сены. По ним познаешь провинциальный быт прошлого века и уединенную жизнь писателя. Чернильница в виде лягушки, в рот которой обмакивал гусиные перья Флобер; маленькие трубочки, которые он постоянно курил; афиша с объявлением о первом представлении «Саламбо»; волосы Флобера, которые сберег Анри де Ренье; чучело попугая, служившее Флоберу моделью для «Простого сердца», и синие листки писем, на которых уже выцвели чернила.
Но не отдалено, а лишь приближено временем искусство Флобера, сумевшего силой своего таланта сделать героев девятнадцатого века живыми нашими современниками. Обращаясь к великим прозаикам Франции, всегда в первую очередь думаешь о Флобере. Он дополнил «Человеческую комедию» Бальзака, показав в своих романах не только историю нравов современной ему Франции, но и с замечательной силой насытив эту историю плотью и кровью человеческих характеров. К источнику чистой речи Флобера припадет еще не одно поколение, принося свою благодарность великому труженику и искателю Слова.
С высокого холма, обвитого автомобильной дорогой, виден Руан. В дымке, в голубом тумане, лежит он со своей готикой, ажурными шпилями собора и со своей индустрией. Трубы заводов давно оттеснили память о провинциальных дельцах, начинавших эпоху промышленного капитализма. Робкий юноша уже не добирается до Парижа, чтобы с высокого холма оглядеть прекрасный и жестокий город, который он хочет покорить. Сентиментальное воспитание давно сменилось уроками двух мировых войн, и чувствительным сердцам пришлось познать не одно разочарование. Но на многие десятилетия вперед предусмотрел Флобер нравы тех людей, которыми движут лишь алчность, корысть и эгоизм, и поэтому страницы его писем и книг тревожат и поныне своим страстным призывом к труду и к борьбе за искусство.
Если не куст жимолости, то анемоны и розы, которыми богата долина Сены, зацветут еще не в одну весну на том месте, где жил Флобер, прославив этот мир процветания и не упустив в нем ни одной краски, ни одного запаха, ни одного щебетания птицы в своих неустанных поисках великолепия Истины.
НА МОГИЛЕ ШЕКСПИРА
Мы приехали в Стратфорд, на могилу Шекспира. Желтые с черным ленты — цвета шекспировских празднеств — украшали автомобили, дожидавшиеся представителей двадцати шести стран. Каждая страна поднимала свой флаг в честь великого драматурга.
Стратфорд сам походил на театральную постановку одной из шекспировских пьес, этот город со своими домами XVI века, из окон которых выглядывали женские лица. Девушки в голубых платьях образца моды елизаветинской эпохи, с золотыми сетками на головах, раздавали пучки вереска. Глашатай в красном камзоле, с золотой булавой возглавлял шествие. Золотая тяжелая цепь с гербами и эмалевыми эмблемами, синяя мантия и длинная трость с набалдашником из слоновой кости отличали мэра города. Музыканты в красных с золотом куртках шли впереди. Музыка напоминала вступление к одному из пышных и торжественных представлений Шекспира. На площади длинным рядом уходили мачты со спущенными флагами и государственными гербами двадцати шести стран.
Прозвучали фанфары, и двадцать шесть огромных стандартов всползли на вершины мачт. Потом заиграл оркестр, и полурота британских солдат и ученики школы, в которой учился Шекспир, в соломенных шляпах и отложных широких воротничках, накрахмаленных почти до сияния, возглавили шествие по улицам города.
Мы пришли в дом Шекспира, где он родился и жил. Это было бедное и грубое жилище. Провисшие потолки, источенная червями мебель, криво сколоченная школьная парта Шекспира. Все было скудно и убого в этом ветхом доме, связанном с именем одного из величайших людей. Часто застекленные окна, сквозь которые слабо проникает свет, кожаные кувшины, оловянная посуда и мебель с вырезанными изображениями святых...
Но во дворе дома была весна, такая же, как и несколько столетий назад, когда родился Шекспир, расцветала яблоня, на дереве трещали воробьи. Здесь, в солнечном дворе, было больше Шекспира в его живой и яростной плоти, чем в полумраке давно покинутого жилища. Страсти, изображенные Шекспиром, волнуют до сих пор. Его великолепная речь не потускнела от времени. Воробьи трещат и ссорятся на цветущих деревьях, которые как бы посадил почти четыре века назад Шекспир.