Пил и пил до утра, а потом с ней в обнимку уснул.
Сердце, сердце во сне било, било ему и стучало:
«Где любовь, там и дом, больше нет у тебя ничего»,
И вдали, за окном ветер, ветер свистел одичалый,
И в пять тридцать его самолёт улетел без него…
«Я пить перестал, я закончил по улицам шляться…»
Я пить перестал, я закончил по улицам шляться.
Я в гору пошёл, мне маячит гастроль за бугром.
Мне завтра в Париж, я к ребятам зашёл попрощаться.
Я свой. Мне позволено дверь открывать сапогом.
Стаканы. Столы. Все путём. Я играю на флейте.
Сподвижники рядом, родные мои алкаши.
Вихляясь, волнуется хор: «Человеку налейте!»
Мы пляшем и пьём. Продолжается праздник души.
Народ с головою увяз в огурцах и капусте,
Народ погружён в полубред, но достаточно бодр:
«Товарищ, ты наш, мы тебя никуда не отпустим,
У нас тут ковчег для своих, и ты принят на борт!»
Качаются девки, худы, как колхозные клячи.
Мы выпивку делим. Дрожит под копытами пол.
И некто Степан мою шляпу за пазуху прячет,
И шарф, и ботинки, чтоб я никуда не ушёл.
«Флейтист, отвлекись! — мне моргает красавица Клава, —
Не ездий ты в свой Копенгаген, талант не транжирь!
Мы вот они, здесь, тебе дадено полное право
Душевное сбацать — про чубчик, про нож, про Сибирь!»
Гуляет залётный кулак по фарфоровым вазам,
Зигзаги на скатерти пишет случайный каблук,
А я на контроле, я галстуком к стулу привязан,
Чтоб не было шансов отбиться от дружеских рук!
Я к выходу рвусь, я попал под толпу, как под поезд,
И руки уже за спиной, и на морде мешок,
Меня уважают, мне флейту просунули в прорезь:
«Товарищ, работай и помни: тебе хорошо!»
Вблизи воробьями витают весёлые вопли:
«Дружище, мы рядом, а ты золотой наш запас!
Мы вместе с тобой обретали осанку и облик,
Мы любим тебя. Это факт. Ну, куда ты от нас?»
…Я вижу восход, я сквозь дырку в мешке наблюдаю,
Как башенный кран зарывается носом в зарю.
Он хочет взлететь, но колёса к земле примерзают.
Я в форточку лезу, я за ноги пойман и знаю:
Пора борзануть после крепкого чёрного чаю —
С ребятами вмазать за здравие по стопарю!
«Парни под раскладушками…»
Парни под раскладушками
Сходят на ноль, на нет.
Ёлка в углу игрушками
Гремит, как костями скелет.
И какой-то подвыпивший скот
Бахрому абажура грызёт.
«Эй, — кричит мне, — Сергей-Воробей, —
Хочешь — пей, а не хочешь — не пей!»
Вот я флейту
из футляра достал,
Пса погладил,
туфель пнул под кровать:
«Я к вам в гости —
с самолёта на бал,
Я хочу вам сонату сыграть!»
Играю. Друзья-приятели
Укутаны в чёрный чад, —
Ножи от греха попрятали,
Гогочут, ревут, мычат.
И какой-то подвыпивший скот,
Весь в опилках, нечёсан, небрит,
По роялю половником бьёт
И об люстру стаканом стучит.
Он меня на виду у ребят
Сгрёб за шкирку — смельчак, удалец:
«Я теперь тут заместо тебя!
Это музыка наших сердец!»
По окуркам,
по осколкам очков,
Спотыкаясь,
Клавка кружится всласть.
Скатерть, сволочь,
рвёт краями клыков:
«Это танец любви! Это страсть!»
Бемоли прыгают белками.
Диезы дают дрозда.
Хлебальники над тарелками
Гуляют туда-сюда.
И всё тот же мохнатый урод
Мне плечо сквозь рубаху грызёт,
Бельма щурит средь общей возни:
«Жрать охота, братан, извини!
Ты в Европах
за большие средства́
Чувства в душах
у людей пробуждал.
Ты уехал
к ним на месяц, на два,
А сказал, что в ларёк побежал…»
«Мы скучали,
мы так ждали тебя, —
Мишка с Гришкой
мне с балкона кричат, —
Всё напрасно.
Наше дело — труба,
Дым и пепел, туман, чёрный чад».
Мишка с Гришкой нахмурили лбы:
«Мы — солисты. Талант — это труд!»
И в кусок водосточной трубы
С двух сторон, надрываясь, орут.
«Да, таков твой родимый причал, —
Колька с Пресни сопит под столом, —
Ты нам нот не оставил. Ты знал,
То, что мы без тебя пропадём.
А теперь такова твоя роль, —
Чтоб долбать тебя мордой об стол!
Ты в Париж умотал на гастроль,
А сказал, что за хлебом ушёл.
Как играм мы, так и живём,
Так же держим приклад на плече,
Так же службу по жизни несём —
В том же самом скрипичном ключе!»
Колька свистнул в свисток: «Это «ми»!»
Он мне молнии мечет в упор
И над ухом цепями гремит:
«Это «ля», извиняюсь, мажор!»
Он зубами пролязгал ноктюрн,
Он с берданкой в обнимку застыл,
Он шепнул: «Всех вас, гадов, к ногтю́!»
И скворца на суку завалил.
Я сквозь слёзы исполнил запев
Про любовь, про судьбу, про печаль,
А друзья, от гульбы одурев,
Клонят головы: «Хватит, кончай!»
В небе радуга, вон, как удав,
Тихо дремлет в лазурной дали,
И ребята, от пьянки устав,
На полу среди польт полегли.
Сбившись с курса, упал у дверей
И сигналит мне друг мой, Степан:
«Мы от флейты устали твоей,
Убери её к чёрту, братан!»
Бобик руку мне, стар и сутул,
На прощанье лизнул и слинял,
И на клавиши лёг и уснул
Тот, который заместо меня.
Мишка с Гришкой, горбушку грызя,
Втихаря принимают по сто.
И заснули, затихли друзья.
Я играю. Не слышит никто…
«Осень нас развела, ты уехала за три моря…»
Осень нас развела, ты уехала за три моря
За удачей и счастьем, а я вот на этот пруд
Прихожу в сотый раз, где свистящему ветру вторит
Полуночник-трамвай, и последние листья жгут.
Сизым дымом асфальт накрыло.
Ты когда-то меня ждала
Здесь, давно. Всё, что было — сплыло,
Сожжено до конца, дотла.
Тихо в старом дворе. Ветви клёна висят, как плети.
Почему, почему на чужбину, на край земли
Едут прочь те, кого ты любил больше всех на свете?
Дай им Бог уцелеть от родного двора вдали!
Псу бездомному, тощему сердце от страха сводит,
Что разъедутся все, и не будет людей вокруг.
Одурев от отчаянья, ветер холодный бродит
Среди серых домов. Дьявол, чёрт ему — лучший друг.
Сквозняки в подворотнях воют,
Клён трясётся, как старый шут.
Осень нас развела с тобою.
На обочинах листья жгут…
«На дверях замки, и газон пострижен…»
На дверях замки, и газон пострижен, —
Наш Серёга-друг вышел в первый ряд:
Сто пудов деньжищ, вилла под Парижем,
И подлец в пенсне друг ему и брат.
И дела у них не идут, а скачут,
Без оглядки рвут конницей в галоп,
И летит мой друг, оседлав удачу,
Аж у всех у нас по спине озноб.
Помнишь — синий лёд, дальняя дорога,
Скалы, ночь, костёр, горная река —
Да забыл ты всё, что с тобой, Серёга?
Тишина вокруг, скука и тоска…
Мелкий дождь в ночи пробежал по крышам,
У ворот каштан на ветру дрожит,
И чугунный лев виллу под Парижем
И тебя от нас, сволочь, сторожит.
Будет жизнь, как дрейф без руля, без вёсел,
На мели, впотьмах, посреди реки,
Если ты своих позабыл и бросил
И в дому твоём на дверях замки…
«Мне страх царапает мозги, нутро кроит…»
Одна из главных примет советского времени — пивные на окраинах Москвы, это были такие дощатые сараи с небольшим прилегающим участком, где, как и внутри сарая, стояли столики — на них посетители и располагали выпивку и закуску. Уникальную человеческую атмосферу этих заведений невозможно передать ни в музыке, ни в стихах, это были настоящие оазисы искреннего, естественного общения чужих, формально, друг другу людей; мы там обсуждали всё — искусство, политику, спорт, инопланетян (тогда ещё не вполне был решён вопрос, есть ли жизнь на Марсе), свежие научные открытия, вопросы общечеловеческой и советской морали, кого за что посадили на районе, какой участковый инспектор достоин, чтобы ему налили, а какой нет, и т. д., и т. д.
В поздние советские годы почти все эти пивные снесли — дощатые сараи сровняли с землёй, а так называемые «стекляшки», они же «аквариумы», были сданы в аренду кому ни попадя. Ушла та уникальная дружеская атмосфера, да и Советский Союз перестал существовать. Указ о борьбе с пьянством, по мнению обитателей этих пивных, решающим образом повлиял на развал СССР. С этим можно спорить, можно соглашаться, но мне той атмосферы, тех пивных, тех людей сегодня не хвата