Колючий дождь ко мне цепляется,
Шумит, бузит, как горький пьяница,
И по асфальтовым обочинам,
По тротуарам раскуроченным
Иду, пою, почти что трезвый я,
Мерцает месяц, словно лезвие,
Как будто дьявол взял под нож мою
Москву — старуху суматошную.
Эй, ты, кривая, злая, лютая,
Я молод, весел, я люблю тебя!
По улице по Каланчёвской
Иду походочкой нечёткой,
А в переулках с утра до ночи
Менты снуют — не все там сволочи,
Верчусь, как ключ в замочной скважине:
«Неужто, братцы, не уважите!
Светла печаль ночами летними,
Я вам налью, и вы налейте мне!»
Туман вдали, потёмки мутные,
Душа поёт! Девчата ждут меня!
По Каланчёвке, как под плёткою,
Бегу, скачу, стучу чечётку я!
Вверху блестит чего-то, светится —
Юпитер, Марс или Медведица,
Шарфом машу: «Эй, вы там, чудики,
Рули сюда на звуки музыки!
Я дам вам килек и горошечку
Под водку с пивом, под гармошечку!»
У трёх вокзалов, вон, веселие,
Я пью со всеми. В доле, в деле я!
Ура! Баланс держу упрямо я!
Бурлит красавица-Москва моя!
Поёт и пляшет, во хмелю хрипя.
Эй, ты, я вот он, я люблю тебя!
«Дождь-доходяга отморосил, от мира сего отцепился…»
Дождь-доходяга отморосил, от мира сего отцепился,
Вдаль по-пластунски уполз во тьму поздний, пустой трамвай,
В чёрное небо светофор дёрганым глазом впился,
И во дворе на скамейке спит мирный алкаш Николай.
Звёзды ведут хоровод над ним, и вороньё хохочет,
И дядя Вася — дворник, друг рядом присел на край.
Рогом ворочает в небесах месяц, начальник ночи,
Тихо вздыхает — он видит всё — светит: «Держись, Николай!»
Вот милицейский мотор хрипит, как человек в удавке,
Люди из окон глазеют вниз, слушают свист и лай,
Люди горды: мы не пьяны, мы не лежим на лавке,
Нас никуда не увезут. В общем, прощай, Николай!
«Не отдавайте его, он свой!» — галки, грачи кричали,
Он пропадёт — грянет ваш черед сгинуть ко всем чертям!
Люди под лампами пили чай, со смеху подыхали,
Гладили кошек, несли, смеясь, ложки к раскрытым ртам.
Ветер деревья ломает-гнёт, гложет кору и корни.
Снова машина рулит во двор, льётся из кружек чай.
Всех увезли. Нет никого. Лишь дядя Вася, дворник,
Возле скамейки скулит, как пёс: «Эх, Николай, Николай!»
«Снова кровь бурлит во мне, волнуется…»
Снова кровь бурлит во мне, волнуется,
Снова март звенит ручьями талыми,
Но в окне напротив — через улицу —
Ты платком печально помахала мне.
Дождик потихоньку капает,
По щекам меня царапает.
Холодно сегодня очень мне,
Пропадаю на обочине!
Тыщу раз родня твоя удавится,
Но со мной не пустит на свидание.
Ты — в очках учёная красавица,
На гитаре шпарю в ресторане я!
Дождик, злой, холодный, капает,
Горло мне впотьмах царапает.
Эх, за что такие ночи мне,
Пропадаю на обочине!
Мне б любви и счастья хоть немножечко,
Ты со мной своё откуролесила,
Наглухо захлопнула окошечко,
Насовсем закрыла, занавесила!
Дождик прямо в душу капает,
Сердце мне, подлец, царапает.
Холодно, тоскливо мочи нет!
Пропадаю на обочине…
«Любовь у меня — хоть сейчас околеть…»
Любовь у меня — хоть сейчас околеть, —
Не праздник души, а сплошная комедь.
Она — музыкантша, а я — чёрт-те что,
Шопен мне в мозги — как вода в решето.
Я хитрых полонезов не подберу,
Мне уличная лирика по нутру, —
Куплетов и частушек живой огонь,
А в вальсах и фокстротах я — ни в зуб ногой.
У ней — ноль эмоций, хоть насмерть забей, —
Ко мне самому и к гитаре моей,
И некто во фраке, в часах золотых
К ней ходит со скрипкой, задумчив и тих.
Я весь погас на холоде, как свеча,
Они же там гоняют Шостаковича,
Они пьяны от счастья прикарманенного,
А вовсе не от классика Рахманинова.
Они, вон, умом и душой глубоки,
По клавишам долбят в четыре руки.
А я у соседа вчера, как дурак,
Губную гармошку купил за трояк.
Приплясывает дождик по мостовой,
А я под фонарём стою, как часовой.
Дежурю до утра под окнами,
Увидели б вы — со смеху подохли бы!
«Путь-дорога далека…»
Путь-дорога далека.
Пропивай до пятака
Всё, что есть, и хоть слегка
Сердцем отогрейся!
В окна скалится беда,
По вагонам — чехарда,
И зарылись в никуда
Рельсы, рельсы, рельсы…
Пусть на самый страшный суд
На цепи приволокут,
Буду спать, пока дают,
Я на верхней полке.
Опостылело враньё
Про прекрасное житьё,
Нет людей, одно зверьё,
Волки, волки, волки…
Сотням душ прямой резон
Заглянуть за горизонт.
Лезем рогом на рожон,
В замогильный холод.
Частокол помятых морд,
Этот пьян, а этот мёртв,
И к губам кривым примёрз
Хохот, хохот, хохот…
Впереди тупик, завал.
Эх, гуляем, стар и мал!
Голос глотку разорвал,
Отсырела память.
Нам лететь сквозь шум и гром
Без оглядки, напролом,
И с откоса кувырком
Падать, падать, падать…
«Он модель собирал, он приклеивал к планеру крылья…»
Он модель собирал, он приклеивал к планеру крылья,
И пришли два седых старичка, и сказали: «Привет!
Нам известно — ты староста класса, ты Саша Васильев,
Был великим героем Степаныч — наш друг и твой дед.
Ты сидишь и заветы отцов изучаешь за партой,
А вредитель опять приготовил подлянку, шакал!
Покажи нам тайник, где хранятся секретные карты,
Их Степаныч тебе (ты не помнишь) для нас завещал!
Мы с ним вместе в таёжных лесах пожирали поганки,
Убегая от царских ищеек, от пули лихой,
Мы глотали шрифты, чтоб они не достались охранке,
И рабочих в литейных цехах поднимали на бой!»
И, приклеенный ус теребя невпопад, между делом,
Старичок, что помладше, в сторонке скрипел костылём,
А другой, что постарше, достал пистолет «Парабеллум»
И вздохнул: «Говори, где тайник, а не скажешь — убьём!»
«SOS! Измена! Враги!» — Саша чиркнул тайком, втихомолку, —
Он бумажный клочок, ощущая спиной два ствола,
Уронил у дверей, и соседка, смотревшая в щёлку,
Куда надо, пришла и записку с собой принесла!
Он три дня их водил и сказал, наконец: «Мы у цели!»
А потом закричал: «Смерть шпионам! Стоять! Руки вверх!»
Сто служебных собак из засады на них налетели
И отборных бойцов двести семьдесят пять человек!
Их приёмами самбо сразили, их бросили наземь,
Все признали шпионы — как спутник хотели сбивать,
Связь морским патрулям перерезать, чтоб не было связи,
И кремлевские звёзды с Царь-пушкой к чертям подзорвать!
Саша планер доклеил, и вот он летит над землёю —
Голубь мира, точь-в-точь, птица белая, вестник весны,
И легки на подъём наши танки, готовые к бою,
И всегда начеку пионеры советской страны!
«У неё беретик набекрень…»
У неё беретик набекрень,
У неё косыночка в горошек,
Вот умчался поезд, как олень,
Вот перрон листвою запорошен.
У неё ненастная пора,
Снова уезжают мама с папой,
Снова коротать ей вечера
С плюшевым медведем косолапым,
Бабушкины сказки наизусть
Бормотать в потёмках до рассвета,
В сказках и стихах — печаль и грусть,
Если мамы с папой дома нету.
Не берут её на край земли,
Ей всего три года с половиной,
Маму с папой ветры унесли
В гости к кашалотам и пингвинам.
Даже ёлка хочет ей помочь,
Гладит по плечу мохнатой лапой.
Снова скорый поезд мчится в ночь,
Снова уезжают мама с папой…
«В ночь вцепилась лютой, мёртвой хваткой…»
В ночь вцепилась лютой, мёртвой хваткой
Лихорадка, лихорадка,
И деревьям на ветру несладко,
Их колотит и трясёт,
И дрожит под колесом трамвая
Мостовая, мостовая,
И иду я, в пол-лица зевая,
Бестолковый пешеход.
Я вчера сказал: «Послушай, Зинка,
Ты глаза свои разинь-ка, —
Приволок тебе опять корзинку
Незабудок, васильков!»