Винную коллекцию абстракционист.
Валька мне из комнаты знаки подавала:
«Ну чего, хорош уже, подходи давай!»
Сколько ни ласкай её, всё ей будет мало,
У неё энергия хлещет через край!
Я от той энергии,
Будто в жар и пламя,
Падал, брошки-серьги ей
Покупал с камнями.
И, сгорая заживо,
Я, слегка поддатый,
На неё просаживал
Сразу пол-зарплаты.
Это так, отвлёкся я, ну, а тут — о, чудо! —
Валькин папа водки мне полный ковш налил
И сказал: «Неважно мне, кто ты и откуда,
Важно, чтоб скорее ты навсегда свалил!»
В общем, в шею выперли на мороз, на холод,
По каким-то лужам я шёл не глядя, вброд,
Но в душе для радости был хороший повод —
То, что на дорогу мне дали бутерброд.
Нет, ни в коем разе я не теряю веры
В то, что я художником тоже быть могу,
Что своеобразие творческой манеры,
Острый угол зрения есть в моём мозгу.
Абстракционисту лишь
Этот угол важен:
Ты ещё, мол, «выстрелишь»,
Мы им всем покажем!
Ну их, этих дуриков!
Может, не Гоген ты,
Но уже не Суриков!
Так держать, студенты!
А потом в бригаде мне парни подсказали:
«Ты попробуй всё это в книжке описать,
Прозой ли, стихами ли, чтобы люди знали,
Как у нас с талантами могут поступать!»
А чего, попробую, всё же до черта́ я
Накопил умища-то, а уж сколько сил,
Как вулкан, бурлит во мне! Вот и пусть читают
Бабы, Валька с Томкою, как я их любил!
(Я сюжет не комкаю.
Всё познал сполна я,
Но в сравненьи с Томкою
Валька — основная).
В жизни место подвигу
Сам найдёшь везде ты,
Но она мне по фигу,
Если баб в ней нету.
В общем, как-то всё оно лихо завертелось.
Спорт — моё призвание. А поэтом быть
Я и не рассчитывал, просто мне хотелось
Чем-то неожиданным Вальку удивить.
И теперь я с рифмами лихо упражняюсь,
У моей фантазии тот ещё полёт,
Даже не сказать, что я сильно напрягаюсь,
Как-то всё само оно у меня идёт.
По стране стихи мои скачут, словно кони!
Я тогда на холоде, на ветру озяб,
У высотки сталинской, но в итоге понял:
Всё, что люди делают, это ради баб!
Пусть из рук всё валится,
А вот ты поди-ка —
Чем зазря печалиться,
Бабу заведи-ка!
Вот я и не вякаю!
Я зимой и летом
Был на связи с Валькою,
Вот и стал поэтом!
«Он огонь умел глотать, он об стёкла спички чиркал…»
Он огонь умел глотать, он об стёкла спички чиркал,
Помнишь, как вы с ним гуляли в Ботаническом саду?
Он тогда был молодой, он хотел работать в цирке,
Он тянул ладони к небу, для тебя ловил звезду.
И пока ты под луной банку с пивом открывала
И под боком его жарким грелась, словно у костра,
Он шнурки тебе связал, чтобы ты не убежала,
И с тобою на скамейке целовался до утра.
Солнце встало, и привет, ты ушла искать другого,
Чтоб серьёзный был, при деле, чтоб не связывал шнурки,
Чтоб машину «Кадиллак» по Бродвею вел сурово
И держал на антресолях денег полные мешки.
Ох, вела тебя судьба по колдобинам, по кочкам,
Ох, валила тебя наземь, бесновалась, как в бреду.
Ты бы склеила тот день по осколкам, по кусочкам,
Как вы вместе с ним гуляли в Ботаническом саду!
Ты красивою была, адской страсти жаркий пламень
По тебе сто раз прошёлся, прогулялся, словно нож.
И остался узелок на шнурке тебе на память,
Ты над этим узелочком в уголочке слёзы льёшь.
Вот опять ты и опять, просыпаясь среди ночи,
Сад, скамейку вспоминаешь. Белый свет тебе не мил.
И в подушку, в простыню до утра впотьмах бормочешь:
«Ох, зачем ты меня, дуру, развязал и отпустил?»
«Били в рельсу, вставал затемно, пониманье имел смолоду…»
Били в рельсу, вставал затемно, пониманье имел смолоду,
Лес валил, в штабеля складывал, об колено судьбой гнут,
Рвался, прыгал — дурной, дёрганый — расплеваться с зимой, с холодом,
И, по мертвой земле шлёпая, в дом войти, где тебя ждут.
Воля вольная, жизнь жалкая — подворотня, сквозняк, сумерки,
Снег в лицо, и пойти не к кому — этот съехал, а тот — сел.
Вдоль домов, возле стен граждане ходят смирные, как суслики,
И всплеснул старый клён ветками, удивляясь, что я цел.
Ветер тащит меня за угол, где потёмки — хоть глаз выколи,
Шарит, сволочь, по мне лапами, воет, рвёт на груди крест,
Мол, тебя здесь вообще не было, и тебя мы в гробу видели,
Не в гробу, так в петле — прочь иди, зал заполнен, и нет мест.
Прочь иду — прямо в даль светлую, где уроды снуют толпами.
Пусть верёвки, шнурки с нитками из меня впопыхах вьют,
Пусть душа на ветру скорчилась, только б знать, где свои, только бы
Свет в окне увидав издали, в дом войти, где тебя ждут…
«Меня советский строй, как молот стопудовый…»
Меня советский строй, как молот стопудовый,
Утюжил, прессовал — хитёр, жесток, лукав,
А я крутил любовь с Лариской Комаровой —
Брюнеткой пышных форм, шалавой из шалав.
Я лирик. Это факт. Я пел стрезва и спьяну,
Мол, солнце ты моё, звенящая заря!
И подвиг трудовой мне был по барабану,
А светлый путь страны — вообще до фонаря.
В ударники труда я не прошёл по списку,
Точнее, всё проспал — я рано поутру
Лариске доставал из фантика ириску —
С похмелья, под сосной, в Серебряном Бору.
Стихи про мавзолей, про Ленинские Горки
У сверстников моих крутились в голове,
А я привержен был к портвейну «три семёрки»,
«Алжирское» лакал за рубль двадцать две!
Я в тему не вошёл, в чем фишка Первомая,
И что там учудил диктатор Пиночет.
С Лариской под луной в беседке выпивая,
Я так и не узнал, за нас он или нет.
Какие кренделя, какие я коленца
Выделывал тогда, я даже не пришёл
На общий сбор — клеймить врага и отщепенца, —
Того, в больших очках, что бомбу изобрёл.
Они там с бодуна жужжали, словно мухи,
Родной рабочий класс с трибуны горло драл,
А я в тот самый час за столиком в пивнухе
Амура со стрелой Лариске рисовал.
Я слушать не хотел комсорга-балабола —
Кто любит, тот уже не полный идиот!
Я Пушкина читать пытался для прикола,
Не ясно ни черта, но за душу берёт!
Да-да, иных уж нет. Санёк, дружище, где ты?
Ты кто? Ты наше всё! Теперь иной расклад —
Властители умов — советские поэты —
За бабки по щелчку с восторгом шестерят!
Ну ладно, пошумят, и всё, и в Лету канут,
А я, хоть не Шекспир, но тоже рифмовал —
Для храбрости махнув с соседом по стакану,
Лариске день и ночь сонеты вслух читал!
Она простила мне отдельные изъяны,
Мол, вижу, вот те крест, души твоей разбег,
Не все вокруг меня козлы и обезъяны,
Я знаю: есть один нормальный человек!
Её комсорг увел. Ей век не видеть воли!
А мне в строю стоять — ей-Богу, западло!
Я выпил. Я люблю. Друзья, чего же боле?
И соловьи поют, и на душе светло!
«Люди едут в далёкие дали…»
Люди едут в далёкие дали,
Поезд птицей летит на восток,
Конвоир у окошка печален,
Сероглазый простой паренёк.
И вокруг ледяная равнина,
И луна холодна, высока,
Хоть с верёвкою лезь на осину,
Вот такая на сердце тоска!
Девки машут с перрона руками:
«Эй, давай, на ходу соскочи,
Мы накормим тебя пирогами,
Спать положим на тёплой печи!
Чаю выпьем с малиной из блюдца,
Пусть шумит в чистом поле камыш,
Пусть они все к чертям разбегутся,
Те, кого ты с ружьём сторожишь!»
Он бросает монетку на счастье:
«Эх, остаться б, да путь мой далёк,
Надо мчаться, и мчаться, и мчаться
На восток, на восток, на восток!»
Рыжий чуб — как костёр из-под шапки,
Девки машут, глядят на него:
«Эх, не будет ни мамки, ни папки,
Ни тебя и ни нас, никого,
Ни рассвета, ни звонкого смеха,
Только туча — как чёрный сапог,
Если ты, как дурак, будешь ехать
На восток, на восток, на восток!»
Вот и скрылось за ёлками солнце,
И рычит паровоз, как бульдог,
И несётся, несётся, несётся
На восток, на восток, на восток…