вдвоем. Как пылко тогда они любили друг друга! В их страсти причудливо сочетались беззаботность и отчаяние. Теперь Френсис знала, что счастье их недолговечно: обреченное счастье, отпущенное слишком скупой мерой. Наслаждаться им надо бездумно: только так можно было победить безнадежность. Теперь Френсис знала во всех подробностях планы Дугласа. Сначала она воскликнула: "Ты никогда не осмелишься на такой шаг!" Но он спокойно ответил: "Ежедневно тысячи людей топят котят и щенков. Вряд ли кому-нибудь это доставляет удовольствие. Однако все это делают..." - "Но ведь то котята и щенки!" - "Ну и что ж?" - спросил Дуглас.
Френсис долго не могла решить, согласна она или нет с мужем. Она никогда больше не говорила Дугласу о своих сомнениях. Для него это вопрос решенный, к чему терзать его понапрасну. Но затем, по мере того как она все яснее понимала, какие побуждения руководят Дугом и какие последствия может иметь его поступок, она постепенно начала соглашаться с ним, сочувствовать его планам, потом одобрила их и наконец приняла. Нет, не просто приняла, а стала поддерживать со всей страстностью ума и сердца сердца истерзанного, полного тревоги, но готового вынести все будущие страдания.
Тем временем все члены экспедиции: Крепе, отец Диллиген и Гримы возвратились на пароходе. Они привезли с собой двадцать самцов и оплодотворенных в разное время самок. На всю эту партию пришлось заключить особое соглашение с компанией фермеров. В одном из пунктов соглашения значилось, что потомство вывезенных в Англию тропи может быть востребовано компанией в любое время. По совету Дугласа это условие было принято, оно как нельзя лучше отвечало его планам.
Грим потребовал и сумел добиться от Королевского общества антропологов, чтобы приезд тропи в Лондон оставался в тайне и чтобы ему была предоставлена честь, на которую он имел полное право: первому сделать сообщение о Paranthropus Erectus в научной печати или в журналах. К счастью, излишняя развязность Джулиуса Дрекслера вызвала единодушное возмущение всех членов Королевского общества, что оказалось весьма на руку Гримам.
Таким образом, когда наступили сроки родов Дерри и других самок, привезенных в Лондон, о них еще ничего не было известно ни среди широкой публики, ни в деловых кругах, ни среди ученых. Поэтому у Дугласа были полностью развязаны руки, а только этого он и хотел.
Доктор Вильяме прилетел на самолете из Сиднея, чтобы присутствовать при родах. Самки разрешались от бремени в Кенсингтоне (с интервалами в несколько дней), в залах музея, специально переоборудованных для этого случая в клинику. Исключение было сделано только для Дерри, у которой Вилли принимал младенца, как и предполагалось, в Сансет-коттедже.
По телефону из Лондона были вызваны Грим и его жена. Месяца за два до этого Сибила, зная наверняка, что застанет дома только одну Френсис, без всякого предупреждения приехала к ним. Когда они расстались, Френсис с радостью признала себя побежденной. И впрямь, думала она, все условности, весь строй наших чувств рушится перед такой женщиной. Непосредственность, обаяние, жизненная сила и то искреннее расположение, с каким Сибила отнеслась к Френсис, сразу же, как потоком, смыли все уже порядком увядшие злые чувства. Напрасно Френсис заставляла себя думать: "Эти руки обнимали Дугласа, ласкали его. Эти губы его целовали". Но она именно заставляла себя представлять - и не могла представить.
Напротив, она неожиданно ловила себя на том, что Сибила вызывает в ней необъяснимое, почти родственное чувство... А главное, было так очевидно, так ясно, что она не предъявляет и никогда не предъявляла никаких прав на Дуга; поэтому Френсис могла чувствовать себя в ее обществе куда более спокойно, чем, думалось ей, в обществе какой-нибудь другой, менее откровенной женщины.
В дальнейшем она не всегда испытывала к Сибиле столь благородные чувства. Случалось, что образ непристойной Сибилы "с естественностью раковины", проскальзывал в какой-нибудь улыбке, жесте или слове. Но это длилось не больше минуты. Поток вновь уносил с собой все грязное, оставляя на берегах лишь светлый песок. Подчас Френсис раздражало также непринужденное поведение Дугласа в присутствии Сибилы, свидетельствующее о его слишком короткой памяти. Дуг действительно вел себя весьма непринужденно. Он первый, как это часто бывает, полностью и безоговорочно отпустил себе свои грехи.
В тайниках сердца Френсис страстно надеялась, что рождение детеныша тропи, слишком похожего на человека, поколеблет решимость Дугласа.
И вот новорожденный спал перед ними. С первого взгляда он ничем не отличался от всех прочих новорожденных: так же гримасничал, был такой же краснолицый и сморщенный. Но все его красновато-оранжевое тельце было покрыто тонким и светлым подшерстком, "будто свиной щетинкой", по словам Вилли. У него были четыре чересчур длинные ручки, слишком высоко посаженные оттопыренные уши и голова, как бы сросшаяся с плечами. Грим открыл ему рот и сказал, что челюсть изгибается в виде подковы, более широкой, чем у настоящего детеныша тропи; возможно, надбровная дуга развита не так сильно; череп... впрочем, еще рано судить о черепе. В общем, ничего интересного.
- Вы уверены в этом? - спросил Дуг.
- Да, - ответил Грим. - Это тропи.
Френсис молчала. Вдруг она почувствовала, как две холодные руки обняли ее сзади. Это была Сибила. Она увела Френсис в соседнюю комнату, и они долго просидели там вдвоем. Френсис все время судорожно сжимала руки своей подруги. Обе молчали. Но этот проведенный в молчании час окончательно скрепил их дружбу.
Френсис быстро справилась с минутной слабостью. На следующее утро она сама одела новорожденного - спеленала его, завернула в одеяло, прикрыла чепчиком его крошечный, покрытый пушком череп - и положила на руки Дугласа, словно это был их собственный ребенок.
Спустя час Дуглас звонил у двери церковного дома в Гилдфорде. Пастор открыл не сразу.
- Прошла моя пора вставать до света, - извинился он. - Ужасные головокружения. Мои печень и желудок не ладят между собой. Полная анархия в стареющем государстве... Мне так же трудно убедить их жить в согласии, как и моих прихожан... Прелестное дитя, - сказал он, рассеянно откидывая край одеяльца. - Вы, я полагаю, хотите его окрестить?
- Да, сэр.
- Мы сейчас пройдем в церковь. Крестные, должно быть, уже там?
- Нет, - ответил Дуглас. - Я один.
- Но... - начал пастор, с удивлением взглянув на Дуга.
- Меня принуждают к этому чрезвычайные обстоятельства, сэр.
Пастор отошел к двери.
- А!.. - произнес он, приближаясь к Дугу. - Понимаю, вы предложили свои услуги... Я слушаю вас, сын мой.
- Я только что женился, сэр. А это мой внебрачный ребенок.
Лицо пастора с чисто профессиональным искусством одновременно выразило строгость, понимание и снисходительность.
- Мне хотелось бы, чтобы эта церемония осталась в тайне, - продолжал Дуг.
Пастор закрыл глаза и кивнул головой.
- Говорят, у вас при церкви живет старый садовник с женой?.. Нельзя ли, сэр, попросить их...
Пастор продолжал стоять с закрытыми глазами.
- Очень хотелось, чтобы об этом знали только я и моя жена... Она с исключительным благородством отнеслась к рождению этого ребенка. И мой долг оградить ее от страданий, так сказать, от излишней гласности...
- Хорошо, мы сделаем все, как вы желаете, - ответил пастор. - Прошу вас, подождите минутку.
Вскоре он вернулся в сопровождении престарелой четы - садовника и его супруги. Все вместе они прошли в церковь. Старуха держала ребенка над купелью. Ей очень хотелось сказать Дугу, чтобы доставить ему удовольствие: "Вылитый папочка!" Но, хотя на своем веку она перевидала немало безобразных младенцев, такого, право...
Его записали под именем Джеральд Ральф.
- Рожденный от?..
- Дугласа Темплмора.
- И?..
- У матери нет фамилии. Она туземка из Новой Гвинеи. Ее зовут Дерри.
"Так вот почему он такой..." - подумала старуха.
Склонившись над книгой записей, пастор долго вертел перо в руках; он словно онемел, не зная, на что решиться. На сей раз он не сумел скрыть сурового осуждения, отразившегося на его лице. Наконец он записал в книгу, повторяя вслух каждое слово:
- ...и от женщины... туземки...
Потом попросил расписаться Дугласа, крестного и крестную. И молча закрыл книгу. Дуглас протянул ему пачку банковых билетов:
- На ваши благотворительные дела.
Пастор все так же молча и степенно наклонил голову.
- Теперь мне придется, - начал Дуг, - зарегистрировать его рождение в мэрии. Свидетелей у меня нет. Нельзя ли попросить вас еще...
Старики взглянули на пастора. Видимо, его ответный взгляд не выражал прямого запрещения.
- Что ж, мы согласны... - сказала женщина, и все втроем они вышли. У старухи на языке вертелись десятки вопросов, но она не решалась задать их вслух. Она по-прежнему несла на руках спящего ребенка. И старалась представить, какое лицо будет у этого мальчугана, когда он подрастет. Она уже видела его в public school [закрытая средняя школа для мальчиков (англ.)], видела, как издевается над ним детвора. "Бедный малыш, придется ему горя хлебнуть..."
В мэрии дело тоже не обошлось без осложнений. Клерку, по его словам, никогда еще не приходилось записывать ребенка, "рожденного от неизвестной матери"! Он упрямо твердил:
- Английским законом это не предусмотрено...
Дуг терпеливо разъяснял:
- Но ведь ребенок существует? Вот он, перед вами...
- Да...
- Если бы у него не было законного отца, ведь вы бы его все-таки записали: рождение любого ребенка должно быть зарегистрировано.
- Верно. Но...
- Эти люди подтвердят, что он родился у меня в доме, в Сансет-коттедже, что он крещен и носит мою фамилию.
- Но мать-то, черт возьми! Она же была там, когда его рожала! Должна же она существовать, должна же она быть известна, имя-то хоть должно у нее быть!