Святого отца прорвало, когда речь зашла о регулировании численности населения. На некоторое время, пока обсуждали пророка на колесе, разум священника сдерживал бурление эмоций, но после этого накопившееся негодование излилось наружу.
– Я должен кое-что сказать, – пробормотал он. – Не могу молчать.
Священник начал швырять вопросами.
– Я хочу внести ясность в некоторые вещи. Например, желаю знать, в каком состоянии в этой так называемой Утопии находится мораль. Прошу прощения!
Он вскочил на ноги, постоял некоторое время с дрожащими руками не в силах продолжать, затем подошел к ряду скамей и, положив руки на спинку одной из них, расчесал пальцами волосы и попытался подавить глубокий вздох. Его лицо потеряло привычное спокойствие, покраснело, заблестело от пота. В уме мистера Коттеджа мелькнула жуткая догадка: видно, именно так святой отец начинал каждую неделю свою проповедь – бесстрашное обличение почти всего на свете – в церкви Святого Варнавы в Вест-Энде. Догадка превратилась в еще более ужасную определенность.
– Друзья мои, братья нового мира! Я должен вам сказать нечто не терпящее отлагательств. Я должен задать вам несколько вопросов касательно вашей души. Я хочу поговорить с вами простым языком о некоторых элементарных, незамысловатых, но крайне важных темах. Я намерен высказать вам без утайки, откровенно, без обиняков, кое-какие насущные, хотя и щекотливые, вещи. Позвольте мне без лишних слов перейти к делу. Меня интересует, существует ли в так называемой Утопии и пользуется ли уважением самый священный элемент общественной жизни? Уважаете ли вы брачные узы?
Мистер Камертонг замолчал. В уме мистера Коттеджа прозвучал ответ утопийцев:
– В Утопии не существует никаких уз.
Однако мистер Камертонг задавал вопросы не для того, чтобы услышать ответ. Это был тот тип вопросов, которые обличители швыряют с церковной кафедры.
– Я желаю знать, – грохотал его голос, – остается ли у вас в силе священный союз, заключенный нашими прародителями в Эдеме, является ли у вас правилом благословенное пожизненное соединение мужчины и женщины на хорошие и плохие времена, не допускающее интимной близости с другими? Да, я желаю знать…
– Но он вовсе не хочет знать, – прозвучал голос одного из утопийцев.
– …что стало с этой лелеемой и охраняемой взаимной чистотой…
Мистер Дюжи, вскинув длинную белую кисть, громко сказал:
– Отец Камертонг! Я бы попросил вас…
Рука мистера Дюжи по-прежнему была очень влиятельной, способной указать путь к более высоким церковным чинам. Редко что могло остановить отца Камертонга, когда он начинал сыпать молниями, обличая порок, однако рука мистера Дюжи составляла одно из таких исключений.
– …была ли она отброшена вслед за еще одним бесценным даром и полностью отвергнута людьми? В чем дело, мистер Дюжи?
– Я хотел бы, чтобы вы на данный момент не слишком углублялись в этот вопрос, отец Камертонг. Дайте нам возможность узнать побольше. Совершенно ясно, что здешние институты сильно отличаются от наших. Даже институт брака, возможно, имеет свои отличия.
Проповедник нахмурился:
– Мистер Дюжи, я обязан. Если мои подозрения верны, я хотел бы сорвать с этого мира обманчивый покров здравых нравов и добродетели.
– Какие там покровы… – подал громкую реплику водитель мистера Дюжи.
В голосе мистера Дюжи прозвучало нескрываемое раздражение:
– Тогда задавайте вопросы. Спрашивайте! Не витийствуйте. Наша риторика им неинтересна.
– Я уже задал свой вопрос, – набычившись, буркнул отец Камертонг, бросив красноречивый взгляд на Грунта и не меняя прежней позы.
Последовал четкий исчерпывающий ответ. В Утопии мужчин и женщин не обязывают бессрочно жить парами. Такой порядок большинству утопийцев неудобен. Нередко мужчины и женщины, которых свела вместе работа, становятся любовниками и все время держатся вместе, как это делали Садд и Прудди. Но их к этому никто не обязывает.
Такая свобода существовала не всегда. В прошлые времена перенаселенности и конфликтов мужчин и женщин, особенно из среды крестьян и наемных работников, если они влюблялись, под угрозой сурового наказания принуждали связывать себя пожизненными узами. Пара ютилась в маленьком жилище, которое женщине полагалось содержать в порядке для мужчины, жена прислуживала мужу и рожала столько детей, сколько получится, а муж добывал пропитание. Дети были желанны, потому что помогали возделывать землю и зарабатывать. Однако нужда, заставлявшая женщин мириться с подобным спариванием, давно миновала. Теперь люди вступают в парные отношения с избранниками, но делают это по внутренней потребности, а не под давлением извне.
Отец Камертонг слушал с плохо скрываемым нетерпением, наконец, не выдержал:
– Значит, я был прав. Вы действительно отменили семью?
Палец святого отца, направленный на Грунта, превратил его вопрос в личное обвинение.
Нет. В Утопии не отменили семью. Семью умножили, возвеличили, теперь весь мир – одна семья. В давние времена пророк на колесе, к которому отец Камертонг, похоже, проникся уважением, предрекал именно такой выход за узкие рамки архаического домашнего очага. Как-то раз во время проповеди ему сказали, что мать и сородичи зовут его и просят уделить им внимание. Но он не подошел к ним. Пророк повернулся к толпе, внимавшей его словам, и произнес: «Вы и есть мои мать и сородичи!»
Отец Камертонг громко, заставив остальных вздрогнуть, хлопнул ладонью по сиденью и возопил:
– Это уловка! Уловка! Сатана тоже умеет цитировать Писание.
Мистер Коттедж понял, что отец Камертонг больше не владеет собой. Священника страшили собственные действия, но остановиться он уже не мог. Он слишком возбудился, чтобы контролировать свои мысли и громкость голоса, и оттого голос его звенел и грохотал, как у дикаря. Он, как говорится, дал волю своим чувствам, рассчитывая на то, что его ухватки, приобретенные в церкви Святого Варнавы, помогут ему выйти из положения.
– Теперь я понял вашу позицию. Очень хорошо понял. Я догадывался об этом с самого начала, но долго ждал, чтобы полностью убедиться, прежде чем привести свое свидетельство. Бесстыдство ваших нарядов, непристойность манер говорят сами за себя! Юноши и девушки улыбаются, держатся за руки, чуть ли не ласкают друг друга, даже не потупив в дань скромности глаза. Даже не потупив глаза! А чего стоят напитанные ядом слова о любовниках, не ведающих ни брачных уз, ни благословения, ни правил, ни ограничений? Что они означают? К чему призывают? Не думайте, что несмотря на великие соблазны и будучи священнослужителем – человеком девственной чистоты, я ничего не смыслю! Разве мне не открыты тайные побуждения сердец? Разве ко мне не приползают уязвленные грешники, эти разбитые сосуды, со своими жалкими исповедями? Так кому, как не мне, прямо сказать вам, на какой путь вы встали и куда идете? Ваша хваленая свобода есть нечто иное, как распущенность. Ваша так называемая Утопия, как я отчетливо вижу, есть ничто иное, как геенна разнузданного потворства плотским страстям. Разнузданного потворства!
Мистер Дюжи вскинул руку в знак протеста, однако волна красноречия отца Камертонга легко перескочила через это препятствие.
Святой отец стучал ладонью по сиденью перед собой и кричал:
– Я свидетель, и, не колеблясь, скажу всю правду, не побоюсь назвать вещи своими именами. Вы все погрязли в разврате! Вот самое точное слово. Подобно животным. В скотском разврате!
Мистер Дюжи вскочил на ноги. Вскинув обе руки, он попытался заставить лондонского сына Громова[3] сесть на место и воскликнул:
– Нет! Нет! Вы должны остановиться, отец Камертонг. Право, вы должны остановиться. Вы их оскорбляете. Вы не понимаете. Прошу вас: сядьте! Я настаиваю.
– Вернитесь на свое место и успокойтесь, – прозвучал отчетливый голос. – Иначе вас уведут.
Что-то заставило отца Камертонга обернуться на спокойную фигуру возле своего локтя. Он встретился глазами с грациозным юношей, разглядывавшим его, как художник разглядывает новую модель. В позе юноши не ощущалось угрозы, он стоял совершенно спокойно, и все же отец Камертонг разом как-то сник. Громогласная речь проповедника внезапно оборвалась.
Мистер Дюжи попытался тактично уладить конфликт.
– Мистер Серпентин, я взываю к вам и приношу свои извинения. Он не вполне отвечает за себя. Мы сожалеем об этом досадном инциденте. Прошу вас, не уводите его, что бы под этим ни подразумевалось. Я лично ручаюсь за его хорошее поведение. Сядьте же наконец, мистер Камертонг: сколько можно вас уговаривать, или я умываю руки.
Отец Камертонг колебался.
– Мое время еще настанет, – обронил он, на мгновение заглянув стоявшему рядом юноше в глаза, и вернулся на свое место.
– Вы, земляне, оказались непростыми гостями, – спокойно и отчетливо произнес Грунт. – Но это не все. Нам ясно, что разум этого человека отнюдь не чист. Он явно содержит в себе воспаленные и болезненные сексуальные фантазии. Ваш спутник зол, возбужден и склонен к выпадам и оскорблениям, издает ужасные звуки. Завтра его обследуют и решат, что с ним делать.
– Что? – воскликнул отец Камертонг. Его лицо вдруг сделалось серым. – Решат, что со мной делать? Что вы имеете в виду?
– Прошу вас, помалкивайте, – сказал мистер Дюжи. – Прошу вас, больше ни слова. Вы и без того наговорили много лишнего.
Инцидент как будто был улажен, но в сердце мистера Коттеджа засела подозрительная заноза страха. Утопийцы вели себя тактично и любезно, однако на секунду ему показалось, что над группой землян была занесена карающая длань власти. Несмотря на солнце и красоту, гости все-таки были в этом неведомом мире беспомощными чужаками. Лица утопийцев светились добротой, глаза – любопытством и приветливостью, однако эти глаза скорее наблюдали за ними, чем радовались их присутствию, как если бы смотрели с другой стороны непреодолимой бездны различий.