Но тут охваченный расстройством мистер Коттедж перехватил взгляд карих глаз Лихнис. Ее глаза были добрее, чем у большинства утопийцев. Ему показалось, что женщина по меньшей мере поняла его страхи и решила показать, что ее можно считать другом. Мистер Коттедж при взгляде на нее на секунду ощутил себя дворнягой, неуверенно приблизившейся к группе подозрительных людей и неожиданно встретившей ласковый взгляд и приветливое отношение.
Еще один разум, оказавший Утопии активное сопротивление, принадлежал мистеру Фредди Соппли. До споров о религии, нравственности и общественном строе Утопии мистеру Соплпи не было никакого дела. Он давным-давно усвоил, что джентльмену с серьезными заявками на звание эстета не пристало проявлять интерес к подобным вещам. Он считал собственное восприятие слишком утонченным, чтобы до них снисходить. Мистер Соппли выбрал другую тему и дал понять, что научный подход в Утопии разрушил нечто древнее и прекрасное, так называемое природное равновесие. Что это равновесие собой представляло и как функционировало на Земле, ни утопийцы, ни мистер Коттедж так и не смогли понять. Под перекрестным опросом лицо мистера Соппли зарделось и насупилось, монокль обиженно засверкал.
– Я сужу по ласточкам, – твердил он. – Если вам этого мало, то, право, не знаю, что еще сказать.
Он начал с того факта – и неоднократно к нему возвращался, – что в Утопии нигде не видно ласточек, а не видно их потому, что нигде нет гнуса и мошкары. В Утопии было произведено умышленное сокращение численности некоторых популяций насекомых, что серьезно затронуло и те существа, которые прямо или косвенно от них зависели. Как только в Утопии утвердился новый строй и заработало государство просвещения, вниманием общества завладела давно вынашиваемая идея о систематическом истреблении вредоносных, назойливых видов насекомых и растений. Был тщательно изучен вопрос о вредности и возможности полного устранения, например, комнатных мух, ос, шершней, различных видов мышей, крыс, кроликов и крапивы. На суд были вызваны десятки тысяч видов, от болезнетворных микробов до носорогов и гиен. Каждому виду был выделен адвокат. И каждый из видов спросили: какая от него польза? Какой вред? Как его легче уничтожить? Что еще может исчезнуть вместе с ним? Оправдывают ли его истребление затраченные усилия? Или же проще сохранить его и притерпеться? Но даже когда смертный приговор был окончательным и бесповоротным, в Утопии подходили к процессу чистки с великой осторожностью. Некоторое количество приговоренных особей сохранили в уединенных местах, а во многих случаях сохраняют по сей день.
Большинство инфекционных, заразных видов лихорадки было полностью ликвидировано. Некоторые болезни пропали сами, другие пришлось искоренять из жизни человека, объявив им войну и подчинив строгой дисциплине все население планеты. Многие паразиты человека и животных удалось извести полностью. Кроме того, планету как следует почистили от вредных насекомых, сорняков, грызунов и опасных для человека животных. Исчезли комары, домашние, навозные и многие другие мухи. С ними было покончено благодаря широким кампаниям, длившимся иногда несколько поколений. От крупных хищников вроде гиены и волка удалось избавиться куда быстрее, чем от вредной мелочи. Наступление на мух привело к фактической перепланировке большинства жилищ и скрупулезной дезинфекции почти всей планеты.
Наиболее щекотливым был вопрос о других видах, которые могли попутно исчезнуть вместе с бесполезными. Например, некоторые насекомые в начальной стадии своего существования были вредными и агрессивными личинками, а превращаясь в гусениц или куколок, наносили еще больший ущерб, но затем обретали красоту или приносили пользу, опыляя нужные растения и цветы. Другие вредные по своей природе насекомые служили незаменимой пищей для полезных и приятных существ. Ласточки не совсем перевелись в Утопии, но стали большой редкостью, как и ряд других птиц, питавшихся насекомыми, например мухоловки, эти воздушные акробатки. Однако птицы не вымерли. Истребление насекомых не зашло так далеко. Кое-где было сохранено достаточное количество видов, чтобы сделать эти районы обитаемыми для чудесных пичуг.
Многие вредные растения служили удобным источником химически сложных веществ, которые до сих пор было дорого или трудно синтезировать, благодаря чему они тоже получили ограниченное жизненное пространство. Растения и цветы всегда легче поддаются селекции, чем животные, и поэтому сильно изменились. В Утопии есть сотни разновидностей листьев, изящные и ароматные цветы, совершенно незнакомые землянам. Растения прививают и разводят, чтобы они давали новые, ранее неизвестные соки, воски, смолы, эфирные масла и прочие продукты высшего качества.
Много усилий было вложено в приручение и укрощение крупных животных. Большие хищники с расчесанной чистой шерстью, переведенные на молочное питание, утратившие агрессивность и превратившиеся в ласковых кисок, теперь играли роль домашних животных и украшали ландшафт. Почти вымершие слоны снова расплодились, жирафов тоже удалось спасти. Бурые медведи, и раньше предпочитавшие сладости и растительную пищу, заметно поумнели. Собаки отучились лаять и стали относительной редкостью. Охотничьи собаки и мелкие мопсы и вовсе перевелись.
Мистер Коттедж также не увидел ни одной лошади, однако отсутствие лошадей его как горожанина не смущало, и за все время пребывания в Утопии он ни разу не спросил об их судьбе. Он так и не узнал, вымерли они или нет.
Услышав в первый же вечер, проведенный в новом мире, о пересмотре и ревизии, прополке и культивации царства природы человеком, он воспринял этот подход как вполне логичный и необходимый этап человеческой истории.
«В конце концов, – подумал он, – совсем неплохо, что человек, как оказалось, был рожден садовником».
И вот человек-садовник принялся за прополку и культивацию своего собственного рода…
Утопийцы рассказали о появлении евгеники, о новых, точных способах выбора родителей, растущей безошибочности генетики. Мистер Коттедж про себя сравнил отчетливую, ясную красоту лица и тела, которой обладал каждый утопиец, с беспорядочным набором внешних черт и пропорций своих земных спутников и сделал вывод, что, оторвавшись от землян на три тысячи или около того лет, жители Утопии превзошли их в благородстве человеческой природы. Утопийцы воистину стали существами иного вида.
Они действительно были существами иного вида.
По мере обмена мнениями, вопросами и ответами мистер Коттедж все больше убеждался, что разница в физическом облике была пустяком по сравнению с разницей в мышлении. Изначально лучшего качества разум этих детей света с самого рождения не подвергался жутким несоответствиям, умолчаниям, двусмысленности и невежеству, которые уродовали разум детей на Земле. Утопийцы мыслили ясно, открыто и прямо. Они никогда не страдали от настороженной подозрительности к учителям и неприятия учебного процесса, которое всегда является естественной реакцией на методику обучения, наполовину состоящую из насилия. Они были бесподобно наивны в общении. Сарказм, скрытые намеки, неискренность, суетность и притворство, характерные для общения между землянами, похоже, были им неведомы. Мистеру Коттеджу эта нагота ума показалась такой же приятной и бодрящей, как горный воздух, которым он дышал. Он не уставал удивляться, с каким терпением и простотой утопийцы относились к вульгарным собратьям.
Вульгарность – именно такое понятие он использовал в своих мыслях. И к наиболее вульгарным относил самого себя. Он робел перед утопийцами, ощущал себя в их присутствии жалким лицемером, неотесанной деревенщиной, вторгшимся в земной светский салон и испытывающим жгучий стыд за свое низкое происхождение. Все остальные земляне, кроме мистера Дюжи и леди Стеллы, проявляли такую же обидчивую неприязнь существ, страдающих от комплекса неполноценности и отчаянно стремящихся его подавить.
Как и отец Камертонг, водитель мистера Дюжи, очевидно, был шокирован и оскорблен отсутствием на утопийцах одежды. Чувства водителя прорывались наружу в виде жестов, гримас и язвительных реплик вроде «Нечего сказать!» или «Какого?!». Шофер адресовал их по большей части мистеру Коттеджу, к которому как владельцу очень маленького старого автомобиля, видимо, испытывал смешанные чувства глубокого презрения и социальной близости. Он также направлял внимание мистера Коттеджа позой или жестом, пристальным взглядом или гримасой в сочетании со вскинутыми бровями на то, что ему казалось из ряда вон выходящим. У шофера была странная манера указывать на предметы носом и губами, которая в нормальной обстановке позабавила бы мистера Коттеджа.
Леди Стелла, поначалу показавшаяся мистеру Коттеджу современным эталоном женщины благородного происхождения, похоже, заняла оборонительную позицию и вела себя слишком уж по-женски. Один мистер Дюжи сохранял некоторый аристократический апломб. Он всю жизнь слыл великим человеком на Земле и не видел причин сомневаться в собственном величии в Утопии. На Земле он был мало чем занят, кроме как проявлением интеллектуального интереса, что приносило очень неплохие результаты. Его острый пытливый ум, лишенный каких-либо верований, убеждений и революционных порывов, с чрезвычайной легкостью позволял ему играть роль выдающейся личности, исследующей в дружелюбной, но ни к чему не обязывающей манере институты чужого государства. «Скажите-ка» – эта поощрительная фраза то и дело мелькала на протяжении всей беседы.
Наступал вечер. Чистое небо Утопии сверкало золотом заката, нагромождения облаков над озером поменяли цвет с розового на темно-багряный. В эту минуту вниманием мистера Коттеджа завладел мистер Руперт Айдакот, нетерпеливо ерзавший на своем месте, который пробормотал:
– Я должен кое-что сказать…
Вдруг он вскочил и вышел на середину полукруга, откуда раньше произносил свою речь мистер Дюжи.
– Мистер Серпентин, мистер Дюжи, я был бы рад высказать некоторые соображения, если вы предоставите мне слово.