Мистер Коттедж посмотрел на часы. Без десяти девять утра. К Геккону его вызвали в полшестого. В полседьмого он подавал во дворе завтрак. Серпентин и Кедр, очевидно, прибыли около восьми. Через десять минут Серпентин был убит. Потом – побег и преследование. Как быстро все произошло!
У него был в запасе весь день. Мистер Коттедж решил возобновить спуск в полдесятого, а до тех пор – отдохнуть. Чувствовать себя голодным в такую рань – совершенная несуразица.
Он начал спуск даже раньше намеченного срока. Первые сто футов дались легко, но потом расселина едва приметно стала шире. Мистер Коттедж заметил это, только начав соскальзывать вниз. Он проехал, отчаянно сопротивляясь, примерно двадцать футов, а последние десять пролетел в свободном падении, шмякнулся о скалу. Падение задержал еще один уступ, шире прежнего. Мистер Коттедж с гудящей от боли головой благодарно откатился от края уступа. Пара синяков – ничего страшного.
– Повезло, – прошептал он. – Удача все еще на моей стороне.
Мистер Коттедж немного отдохнул, затем, успокоив себя, что все будет хорошо, принялся исследовать очередной этап спуска и с удивлением обнаружил, что расселина под уступом совершенно непреодолима. Она представляла собой две гладкие скальные стенки на расстоянии не менее шести футов друг от друга и уходила в глубину футов на двадцать. В нее было проще броситься вниз головой, чем спуститься. Вслед за этим он обнаружил, что обратный путь тоже закрыт. Мистер Коттедж отказывался поверить: как же глупо он попался. Его разобрал смех как человека, которого после однодневной отлучки не узнала родная мать.
Смех резко оборвался.
Мистер Коттедж поочередно повторил все стадии осмотра, ощупал гладкую скалу над головой и прошептал, покрываясь холодным потом:
– Какая нелепость!
Из закутка, в который он пробрался с таким трудом и мучениями, не было выхода! Ни вперед, ни назад. Он в ловушке! Удача изменила ему.
В полдень, если не врали часы, мистер Коттедж сидел в своей нише, как сидит в кресле в промежутке между приступами боли измученный инвалид, страдающий неизлечимой болезнью, – ничем не занятый, потерявший всякую надежду. У него не было ни единого шанса из десяти тысяч, что какое-нибудь событие поможет выбраться из западни. По стене струилась вода, но не было никакой еды, даже травинки пожевать. Если не хватит духу спрыгнуть в пропасть, то впереди ждала голодная смерть. Ночью, возможно, будет холодно, но не настолько, чтобы умереть от гипотермии.
Вот к какому концу он пришел, оставив далеко позади суетливую лондонскую редакцию и домашний быт Сиденхема.
Какое странное путешествие проделали он и «желтая угроза»! Камберуэлл, вокзал Виктория, Хонслоу, Слау, Утопия, горный рай, тысячи завораживающих, дразнящих картин мира истинного счастья и порядка, долгий-предолгий полет на аэроплане через полсвета и… смерть.
Мысль броситься в пропасть и покончить со страданиями одним махом его не прельщала. Нет, он стойко примет любые мучения, пока конец не наступит сам собой. К тому же всего в трехстах ярдах соотечественники мистера Коттеджа тоже ждали своей участи. Как непостижимо и как прозаично!
В конце концов, похожий исход наступит для подавляющей части человечества. Рано или поздно человек вынужден лечь, принять мучения и предаться мыслям, сначала лихорадочным, потом все больше слабеющим, пока разум окончательно не угаснет.
В целом, как считал мистер Коттедж, такая смерть была лучше внезапной: не так уж плохо некоторое время смотреть смерти в лицо, получая достаточно времени, чтобы мысленно поставить последнюю точку в жизни, поразмыслить о бытии – и всеобщем, и своем собственном, посмотреть на жизнь отстраненным взглядом, перестав за нее цепляться, что можно сделать только тогда, когда уже ничего нельзя изменить.
В уме наступили ясность и спокойствие. Душу охватила грустная умиротворенность, напоминающая ясное зимнее небо. Да, его ожидали страдания, он это знал, но не мог поверить в нестерпимые муки. А если ошибался – пропасть всего в двух шагах. В этом плане скальный карниз или уступ представлял собой идеальное смертное ложе, удобнее многих других. На больничной кровати боль приходит к человеку надолго, заставляя познать ее в мельчайших подробностях. Голодная смерть, как пишут в книгах, не так уж страшна. Сначала человек испытывает муки голода, наиболее острые на третий день, потом слабеет и почти ничего не чувствует. Никакого сравнения с изнуряющей пыткой раковых заболеваний и адскими болями при воспалении мозга. Смерть от голода ни капли на них не похожа. Да, он умрет в одиночестве. Но разве человек, умирающий дома в своей постели, менее одинок? Родственники приходят, шепчут: «Тише! Тише!» – что-то там делают, чтобы облегчить твою участь, но что с ними обсуждать? Ты уходишь один, своей дорогой; речь, способность двигаться и желание участвовать в разговорах постепенно покидают тебя, голоса близких тают. Человек повсюду встречает смерть и уходит один-одинешенек…
Кто-нибудь помоложе счел бы полную оторванность от людей в глубине ущелья ужасной участью, но мистер Коттедж давно вышел из того возраста, когда питают иллюзии насчет дружеских отношений. Он не отказался бы поговорить напоследок с сыновьями, успокоить расстроенную жену, но даже эти желания были скорее сентиментальными, ненастоящими. Прежде, когда ему приходилось говорить с сыновьями, он часто смущался. По мере становления их личности и взросления ему все больше казалось, что задушевные разговоры посягали на право детей развиваться без чужого вмешательства. Они тоже – он это чувствовал – робели в его присутствии, замыкались в себе. Говорят, потом сыновья сближаются с отцами, но это «потом» для него никогда не наступит. Если бы он мог хотя бы сообщить им, что с ним произошло. Вот что его тревожило. Такое сообщение оправдало бы его в глазах сыновей, помогло бы их репутации, они бы больше не думали, как наверняка думают сейчас, что он сбежал из дому, тронулся умом или даже попал в дурную компанию и был ею погублен. Они могли волноваться, испытывать беспричинный стыд или, что еще хуже, тратиться на бесполезные поиски.
Все когда-нибудь умирают. Многие люди умерли такой же смертью в причудливых местах, потерявшись в темной пещере, попав на необитаемый остров, заблудившись в австралийском буше, брошенные в подземелье и забытые там. Лучше уж умереть без душевных мук и унижений. Он вспомнил бесчисленных страдальцев, распятых римлянами на кресте. Сколько их было, воинов армии Спартака, казненных таким образом вдоль Аппиевой дороги? Восемь тысяч? Десять? Сколько негров умерли в кандалах от голода и бесчисленных других причин? Такие вещи пугают молодые впечатлительные умы, но ужасны они скорее в мыслях, чем в действительности. Чуть больше мучений, чуть меньше – какая разница? Бог не расточает страдания попусту. Распятие, колесование, электрический стул или больничная койка – исход один и тот же: ты умрешь, и мучениям наступит конец.
Как приятно размышлять о таких вещах без тени страха. Приятно, что, когда тебя застали врасплох, ты не засуетился. Мистер Коттедж с удивлением отметил, как мало его заботила при ближайшем рассмотрении мысль о бессмертии души. Он вполне допускал собственное бессмертие или, на худой конец, жизнь после смерти всего себя или какой-то части. Глупо придерживаться догм и отрицать, что какая-то доля, какой-нибудь отпечаток сознания или даже воли не продолжит существование в том или ином виде. Однако его разум отказывался представить, в какой форме это могло произойти. Такое невозможно вообразить, невозможно предугадать. Подобное развитие событий его не пугало. Мысли о жестоком наказании не приходили ему в голову, и он его не боялся. Вселенная временами казалась ему устроенной беспорядочно, но он никогда не считал ее творением сумасшедшего маньяка. Она оставляла впечатление скорее колоссальной безалаберности, нежели преднамеренной жестокости. Мистер Коттедж всегда был слабым, недалеким и подчас не очень умным, однако наказанием за эти пороки были они сами.
Он оторвался от мыслей о собственной кончине и стал думать о жизни как таковой, о ее повседневной пошлости и возвышенных упованиях. Ему было очень горько, что он больше не посетит другие части Утопии, которые во многих отношениях показывали, какой могла бы, возможно, стать Земля. Душу согревала картина того, как здесь воплощались человеческие мечты и идеалы, но ранила боль от сознания, что этот шанс отнимают у него так рано, когда он только-только начал делать свои наблюдения. Мистер Коттедж осознавал, что на многие вопросы у него пока нет ответов: о местном экономическом устройстве, любви, борьбе, – и все-таки был счастлив, что увидел хотя бы то немногое, что выпало на его долю. Эти наблюдения очистили душу и вырвали ее из беспросветности, пропитавшей редакцию мистера Стона, вновь подарили надежду.
Страсти, конфликты и бедствия 1921 года от Рождества Христова напоминали маету больного лихорадкой мира, не получившего спасительной прививки. Эпоха Смятения когда-нибудь иссякнет – залогом тому служит смутная, неукротимая тяга к правде в крови человека. Эта мысль приносила несказанное утешение прихотливому уму озябшего, голодного и неприкаянного мистера Коттеджа, сидевшего на корточках в расселине огромной скалы, отрезанного от мира непреодолимой высотой над головой и бездонной пропастью под ногами.
Как бесславно упустили он и его попутчики шанс подняться до высокого уровня Утопии! Никто даже пальцем не пошевелил, чтобы остудить ребяческие фантазии мистера Айдакота и тупую агрессивность его спутников. Почему никто не заметил, как мистер Камертонг присвоил себе роль проповедника, имеющего право обличать, ненавидеть, преследовать и сеять раздор? Каким жалким, слабым и бесчестным показал себя мистер Дюжи? А он сам чем лучше? Вечно выражающий недовольство и вечно ничего не предпринимающий. Какая недалекая самка эта Грита Грей, загребущая, жадная, глухая к любым мыслям, кроме ожидания награды за свою женскую покладистость. Леди Стелла – натура более тонкая, но не закаленная и оттого бесполезная. Женщины, подумал он, представлены в этой случайной экспедиции не лучшим образом: одна – ту