Сергей Снегов родился ровно век тому назад — в 1910 году. Четыре поколения назад, по утверждениям социологов. За это время прошло несколько исторических эпох, одна страна рухнула, на ее месте возникла другая, которая тоже исчезла. Случились две мировые войны. Немало для одного человека — через все это нужно было суметь пройти.
Он странно и горько назвал автобиографию: «В мире иллюзий и миражей». Он считал, что его жизнью, как, впрочем, и жизнью его поколения (всех его поколений), правили химеры и призраки. Я не собираюсь с ним спорить — и все-таки мне кажется, что главным было другое. Дитя своего времени, Сергей Снегов был вневременным — и либо опаздывал к нужному моменту, либо опережал его. Совпадения бывали, конечно, но очень редко — и, к сожалению (к счастью?), не они определяли его существование. И еще одно: он был парадоксален по своей природе. При всей его удивительной цельности его жизнь и его характер определялись причинами, которые не могли и не должны были сочетаться.
Это началось с самого начала — с рождения. Появившись на свет, он не заплакал, а засмеялся. У его матери было 5 детей — все, кроме него, умерли. Похоже, его братья и сестры отдали ему свои жизни — иначе невозможно объяснить и снеговские 84 года, и хаотичность и взаимоисключаемость всего, что с ним происходило.
Впрочем, короткие периоды относительно нормального существования все-таки случались. В школу, во всяком случае, мальчик пошел вовремя. Но в первом же классе был исключен из гимназии за хулиганство: им с приятелем очень захотелось подергать за косы учительницу. До 12 лет Сережа шлялся по улицам — он был классическим одесским босяком.
Отчим пришел в ужас, когда обнаружил, что его пасынок не знает, что такое умножение. Мальчику наняли учительницу, чтобы подготовить к школе. Вердикт был унизителен: Сережа не способен учиться, максимум, на что он может рассчитывать, — фабрично-заводское училище: там все-таки учат работать руками, а не головой.
Отчим решил попробовать еще раз и сменил преподавательницу — меньше чем через год Сергей поступил в шестой класс (вместе со своими ровесниками) и стал лучшим учеником школы.
Но за год до окончания опять был исключен: мастер производственного обучения оскорбил одноклассниц — и Сережа ударил его тем, что попалось под руку. К сожалению, попался напильник. Мастер успел отшатнуться и, похоже, это спасло его от смерти, а девичьего заступника — от тюрьмы. Но со школой было покончено.
Просить и унижаться он не захотел — предпочел выкрасть документы и подать их в университет, на физический факультет (конкурс в тот год был 15 человек на место, пятерки ничего не гарантировали — помочь могло только соцпроисхождение, а с ним было неладно: и отчим, и мать — из служащих). Друзья заключали пари на исход экзаменов. Сергей поступил: помогло то, что два преподавателя (физик и обществовед) снабдили пятерки еще и особым мнением (примерно на страницу каждое) о знаниях абитуриента.
Дорога в будущее была прямой — но студент-физик увлекся философией, написал работу по диалектическому материализму. Об этом стало известно — и в 21 год третьекурсник физического факультета был назначен доцентом кафедры философии. Занятия отошли на второй план — Сергей погрузился в чтение лекций. Преподавание шло легко (по воспоминаниям, он был превосходным лектором) — гораздо трудней было вести себя соответственно: вежливо, корректно и отстраненно. Впрочем, скоро он нашел способ сбрасывать напряжение — вечерами они с друзьями выходили на Молдаванку и задирали проходящие парочки (ничего серьезного — так, чтобы душу отвести). Продолжалось это до тех пор, пока он случайно не напал на свою студентку — и с босячеством было покончено.
Тем временем в его лекциях были обнаружены отступления от догм марксизма-ленинизма. Ему еще повезло (как ни странно, ему вообще везло) — дело ограничилось только запретом на преподавание. И потом: у него оставалась физика!
После окончания университета он переехал в Ленинград, устроился на завод «Пирометр». Шел 1936 год, когда его арестовали. Готовился громкий процесс: три друга, дети видных и разных родителей (большевика, правого эсэра и меньшевика), объединились для того, чтобы уничтожить власть, которая дала им путевку в жизнь. Один из арестованных признал все обвинения — и вскоре сошел с ума и умер в пересыльной тюрьме. Судьба второго неизвестна. Третий — Снегов — остался отказником. И, возможно, спас и себя, и остальных, потому что открытого процесса не получилось.
Приговор Высшей Военной Коллегии Верховного Суда СССР (прокурор — Вышинский, судья — Никитченко, будущий главный советский судья на Нюрнбергском процессе), вынесенный в 1937 году, гласил: десять лет лагерей. Снегов отправился торной для того времени дорогой: Бутырка, Лефортово, Соловки, Норильск…
Он не любил рассказывать о том, что пришлось пережить, — он вообще предпочитал не нагнетать ужасы. А вот о карцере в соловецком лагере — каменном мешке под дном моря — в старости вспоминал с восторгом. Дело в том, что в этом поставленном на попа сыром пенальчике нельзя было сидеть — места не было. «Ты представляешь, я стою двое суток, вода по стенам стекает — и слышу, как над головой волны Белого моря перекатываются… Как бы я хотел еще раз этот шум услышать!». И после паузы виновато добавлял: «Только я теперь, наверное, не выдержу — умру через пару часов».
Срок заключения истек в конце сороковых — остались ссылка и поражение в правах. В Норильске начали строить завод по производству тяжелой воды (она используется в качестве замедлителя нейтронов при ядерных реакциях), и Снегова назначили главным инженером. Но использовать собирались термодиффузию, а не электролиз, и он отказался от должности, поскольку недостаточно разбирался в этом процессе. Это было спасением (ему опять повезло): завод так и не пошел, и новый главный инженер покончил жизнь самоубийством.
В 1951‑м, в Норильске, он познакомился со своей второй женой, Галей. Она была «вольняшкой», приехала в Норильск по собственной воле. За связь со ссыльным ее исключили из комсомола, выгнали с работы, выселили из общежития. В управлении НКВД пытались спасти от вражеских козней девичью идейную непорочность, Гале предлагали отдельное жилье, которого офицеры ждали по нескольку лет, — но она стояла насмерть!
На следующий год в Норильске началась чистка. В Москве готовилось «дело врачей» — после него из обеих столиц должны были выселить евреев, — и для них нужно было освободить места в Заполярье. На ссыльных заводили новые дела, приговоры разнообразием не блистали: либо расстрел, либо высылка в лагеря на побережье Ледовитого океана и на острова в Белом море. Собственно, это была тоже казнь — только медленная. Снегову определили Белое море. Узнав об этом, Галя стала почти непреклонной: ей нужен официальный брак. Она хочет стать членом семьи врага народа! Тогда (даже в лагере!) ей будет легче пережить все то, что им уготовано. И он сдался. На их свадьбе не было гостей, потому что он был уверен: он приготовил своей молодой (на семнадцать лет младше) жене не радость, а муки. Он фактически приговорил ее к смерти.
Но в марте, через три с небольшим месяца после их одинокой свадьбы, умер Сталин. Им снова повезло.
Очередной парадокс: Заполярье отбирало жизнь у тысяч людей — а Снегов нашел в Норильске то, что его жизнь продлило. В прямом смысле: Галя артистически умела перетягивать его болезни на себя. И ей ни разу не смогли поставить диагноз, врачи по большей части были не в состоянии ничего объяснить — если не считать объяснением то, что он выздоравливал, когда она заболевала. Это правда!
В середине 1950‑х стало ясно, что из трех дорог (философия, физика, литература — стихи он писал с юности), которые некогда открылись перед ним, осталась только писательская. Дело в том, что незадолго до этого одну из его научных работ, посвященную производству тяжелой воды, главный инженер Норильского металлургического комбината Логинов увез в Москву, и она попала на стол Мамулову, заместителю Берии, курировавшему ГУЛАГ. Интерес врага народа к запретной теме вызвал у бдительного Степана Соломоновича подозрение. Строительство завода сорвалось — явное вредительство! А тут еще это исследование… Не иначе этот гад подыскивает способ передать секреты Советского Союза Трумэну!
Логинов, вернувшись в Норильск, вызвал Снегова к себе, запер дверь кабинета и сказал: «Пей — сколько влезет, баб заводи — сколько посчастливится, но науку пока оставь. Пусть они о тебе забудут! Я сам скажу, когда можно будет вернуться…» И он сказал, только разрешение это запоздало. Потом, после освобождения, Снегова звали в Курчатовский институт, но все уже было решено.
Наступил 1955 год. Реабилитация шла негладко. Тем, кого судили «тройки», было попроще. Но решение Верховного Суда мог отменить только сам Верховный Суд, а там была очередь. Наконец Снегова вызвали в Москву получать чистые документы. Генерал КГБ сказал: «Сергей Александрович, я поздравляю вас! И хочу предложить написать заявление против вашего судьи Никитченко. Сейчас он живет у себя на даче, под домашним арестом. Нам нужен повод, чтобы завести на него дело». Снегов отказался. Он не хотел, чтобы главный советский судья на Нюрнбергском процессе был признан преступником. Генерал засмеялся. «Везет этому Никитченко! — сказал он. — Сами понимаете: вы не первый, кому мы это предлагаем. Но Иона Тимофеевич выбирал себе хороших обвиняемых: все отказались — и объяснили это так же, как вы».
А дальше наступила мирная жизнь.
Лагерные его рассказы должны были выйти в «Знамени» одновременно с «новомировским» «Одним днем Ивана Денисовича». Но Вадиму Кожевникову, редактору журнала, тоже было что сказать, а право первой ночи распространялось не только на красивых поселянок… Кожевниковская повесть не запомнилась, а тему после «Одного дня…» закрыли. Он опять опоздал.
До сих пор не могу понять: это было удачей или провалом? И публицистически-мессианский Солженицын, и трагический и пронзительный Шаламов, как правило, показывали, как обстоятельства ломали людей. Все было ужасно и — понятно: белое — черное, плохое — хорошее, охранники — заключенные, правые — виноватые. Когда случается катастрофа — кто-то в ней должен быть виноват, ведь правда? Есть кем восхищаться, есть кого ненавидеть…