Люди как боги — страница 5 из 11

Великий Разрушитель

Славьте меня! Я великим не чета.

Я над всем, что сделано, ставлю «nihil»…

В. Маяковский

Христос сказал: убогие блаженны,

Завиден рок слепцов, калек и нищих,

Я их возьму в надзвездные селенья,

И сделаю их рыцарями неба,

И назову славнейшими из славных…

Пусть! Я приму! Но как же те, другие,

Чьей мыслью мы теперь живем и дышим,

Чьи имена звучат нам как призывы?

Искупят чем они свое величье?

Как им заплатит воля равновесья?

Иль Беатриче стала проституткой,

Глухонемым – великий Вольфганг Гёте

И Байрон – площадным шутом?

Н. Гумилев

1

– Призрак! – закричал Осима. – Адмирал, это фантом!

Он снова ударил кулаком диковинное существо, возникшее у входа, и, охнув от боли, отскочил: на разбитых пальцах выступила кровь. Камагин и Петри, собиравшиеся кинуться вслед за Осимой, медленно опустились в кресла.

Ромеро переглянулся со мной, взгляд его сказал больше, чем любые слова. Я молчал, не двигаясь. В голове у меня молотом била мысль: «МУМ будет захвачена». Я лихорадочно пытался связаться с ней: она не откликалась. Коммуникации, вероятно, были повреждены. Но звездолет был цел, входы в него задраены, сами мы живы, – очевидно, и МУМ оставалась невредимой. Ужас в глазах Ромеро показывал, что и он понимал непоправимость случившегося. В плен попадали не одни наши маленькие жизни, но и сокровеннейшие секреты человечества.

Никогда я так отчаянно не напрягал свой мозг в поисках выхода, и никогда еще не были так пусты мои мозговые извилины!

– Откройте входы, или мы вас уничтожим, – повторил Орлан.

– Вас не задержали закрытые входы, – сказал я.

– Меня – нет, но мои солдаты не могут проникать сквозь вещественные барьеры.

Я повернулся к Камагину:

– Эдуард, хоть и без сражения, но мы еще можем погибнуть, как вы нас призывали. – Я с ненавистью посмотрел на Орлана. – Убирайтесь, и можете уничтожить звездолет.

Ни один из разрушителей не пошевелился. Заговорил Ромеро:

– Ваш приказ не может быть выполнен, завоеватель, уже по одному тому, что мы утратили командование механизмами корабля. Восстановите нашу связь с аппаратами.

– Чтобы вы попытались взорвать корабль? – В голосе разрушителя зазвучала вполне человеческая ирония. – Ваши аннигиляторы блокированы нашими полями.

– Тогда чего вам бояться? Другого пути открыть входы не существует – для нас, по крайней мере.

– Хорошо. Через три минуты по вашему счету обретете утраченную связь.

Я взглядом попросил у друзей совета, забыв, что при пропаже связи с МУМ могу прибегнуть к помощи наручного дешифратора, последнего творения Андре.

Мои помощники раньше обрели ясность сознания. Я расслышал внутренний, одними мыслями, шепот Осимы: «Адмирал, я помню ваш приказ о МУМ!» И сейчас же во мне зазвучал голос Камагина: «Будьте покойны, Эли, мы с Осимой постараемся!»

Связь с МУМ восстанавливалась медленно, МУМ словно просыпалась – не сбросив полностью дремоты, делала первые неуверенные шаги в яви.

И когда я почувствовал, что порванные было связи с мозгом корабля восстановлены, я судорожно, одной резкой мыслью, попытался связаться с аннигиляторами, но ничего не вышло: аннигиляторы были прочно блокированы. Я не сомневался, что такие же попытки совершили мои друзья: у Камагина вдруг вырвался стон, Петри чертыхнулся.

– Почему так долго? – спросил Орлан.

– Плохое соединение, – ответил я.

У Осимы было сонное лицо, Камагин раскрыл рот от напряжения, глаза его, вдруг ослепшие, полубезумные, уставились в какую-то точку на экране. «Хорошо!» – подумал я с надеждой.

Из миллиардов возможных сочетаний элементов, составляющих МУМ, только одно делало ее работоспособной – теперь сама МУМ, под диктовку Осимы и Камагина, создавала схему своей перекомпоновки. Когда кто-то из них скажет: «Все. Действуй», эта единственная комбинация будет заменена другой, случайной, бессмысленной, одним из многих миллиардов бессмысленных сочетаний.

– Все! – воскликнул Осима, энергично поворачиваясь в кресле.

– Все! – эхом откликнулся Камагин и радостно вскочил.

Я испытал болезненный удар, по нервам промчался электрический разряд. Прежней разумной МУМ, хранительницы знаний человечества, больше не существовало.

– Адмирал! – торжественно проговорил Осима. – Приказ выполнен.

– Петри, откройте вход, – распорядился я. – Ручное управление помните?

– Справлюсь, – проворчал Петри, направляясь к двери. – Призраки, пойдет кто-нибудь за мной? – Разрушители стояли неподвижно.

Ромеро в восторге хлопнул себя ладонями по коленям. За нашу многолетнюю дружбу я не помнил у него такой несдержанности.

– Как дурачков! – лепетал он. – Нет, как дурачков!..

– Радости мало, Павел! – возразил я печально. – Плен остается, звездолет захвачен. Да и нет комбинации, которую нельзя было бы восстановить…

– Дорогой Эли, теоретически возможное на практике чаще всего неисполнимо. Древний мыслитель Руссо говорил: «Случайно могут выпадать любые комбинации, это бесспорно, но если мне скажут, что типографский шрифт, рассыпанный по улице, сложился при падении в „Энеиду“, я и ногой не пошевелю, чтобы пойти проверить». Я думаю, этого мыслителя можно взять в качестве примера для подражания.

– Валом валят, твари, – сумрачно сказал возвратившийся Петри.

Разрушители потеснились, словно пропуская кого-то в командирский зал, однако новых фигур не появилось. Вместе с тем я явственно ощущал, что свободного пространства стало меньше.

– Невидимки! – предупреждающе сказал Ромеро.

До нас донесся бесстрастный голос Орлана:

– Вам разрешается идти к своим товарищам.

2

Ромеро направился в парк, мы четверо шли за ним. Головоглазы сгоняли людей. Бронированные опухоли с перископами вместо голов неуклюже шествовали от причальной площади, захватывая одно помещение за другим. На площадке стояли легкие корабли, похожие на наши планетолеты, из люков сыпались все новые головоглазы.

– Настройте дешифраторы! – посоветовал Ромеро и, когда мы проверили свои наручные ДН-2, продолжал уже одной мыслью: «Если у невидимок и нет тела, то уши, вероятно, имеются, а разобраться в индивидуальных излучениях им будет непросто».

И каждому, кого встречал, он говорил: «Настройте дешифратор».

В аллеях парка было полно народу. Я сел на скамью с Мери и Астром, с другой стороны поместился Ромеро.

В парке по земному графику шла осень, в деревьях шумел несильный ветер, на людей сыпались желтеющие листья.

– Нас будут убивать, отец? – Астр пристально смотрел на меня.

Я с усилием усмехнулся и отвел глаза.

– Зачем? Разрушителям наши жизни сейчас нужнее, чем нам.

Астр нахмурился, размышляя. Над толпой появился Труб с Лусином на спине. Ангел приземлился около нашей скамейки, и Лусин соскочил на грунт. Перья на крыльях ангела топорщились. Он поглядел на меня как на изменника.

– Вы же люди, Эли! – В его голосе громыхали металлические раскаты. – Покориться без сопротивления!.. Эли, ангелы в плен не сдаются, нет, Эли!

– Все, что я мог сказать, я уже сказал через МУМ, – ответил я. – Рассматривайте себя не как пленников, а как передовой отряд внутри вражеского лагеря.

– Мы-то можем себя так рассматривать, но согласятся ли наши враги видеть в нас не жертв их произвола, а действующий вражеский отряд? – возразил Лусин, и я поразился, до чего же ясно он может говорить через дешифратор.

Со временем я привык, что косноязычный Лусин становится красноречивым, если ограничивается мыслями. Сейчас, когда мы встречаемся с ним на Земле, мы надеваем дешифраторы, словно по-прежнему в дальних странствиях: одними мыслями нам объясняться легче.

– Поживем – увидим, – сказал Ромеро.

Мери молча прижималась ко мне плечом. Лусин, печальный, тихо разговаривал с Павлом, Астр и Труб присоединились к кучке, обступившей Камагина.

Листья падали все гуще, и я вспомнил тот осенний день на недостижимо далекой Земле, когда на аллее Зеленого проспекта повстречал Мери. Сейчас она была рядом, измученная, терпеливая, бесконечно близкая, тесно прижавшаяся ко мне, а я с нежностью думал о той, холодной, отстраненной, презрительно отвечавшей на мои вопросы…

– Не надо! – умоляюще прошептала Мери: дешифратор передал ей мои мысли.

– Не надо, конечно! – повторил я со вздохом и увидел Орлана, его сопровождали все те же два призрачных разрушителя.

Впоследствии мы разглядели, что они не призрачны, а только очень уж нечеловечны.

Непохожесть на людей становилась заметней, когда разрушители двигались – неподвижных, особенно издали, легко было спутать с человеком. Но движение выдавало их: они не шагали, а скорее, порхали, не сгибали колени при ходьбе, а выбрасывали вперед, как костыли, то одну, то другую прямую ногу. И при этом у них изгибалось все тело – как у древних спортсменов, которые занимались спортивной ходьбой. Зато и передвигались они много быстрее нас.

Еще меньше человеческого было в их лицах. Нет, у них были и глаза – тоже два, – и рот, и подбородок, но вместо носа зияло круглое отверстие, прикрытое клапаном, похожим на хобот, – при дыхании клапан то вздымался, то опадал. «Шевелят носами», – сказал Ромеро.

Лица их светились в зависимости от настроения, то разгорались, то гасли, были то белыми, то желтыми, то синими. Изменение цвета не было похоже на удивительный язык вегажителей, скорее – они просто краснели и бледнели, как люди, только это было усилено до зловещести.

Орлан поднял голову – именно поднял: шея вдруг вытянулась, и голова пошла вверх – сантиметров на тридцать. Потом мы узнали, что разрушители так здороваются: они учтиво вздымают головы, как наши предки поднимали шляпы.

– Ни один из ходовых механизмов корабля не действует. Что вы сделали с ними? – спросил Орлан.

– Виноваты в этом вы, ведь вы их заблокировали, – сказал я.

– Мы разблокировали их, но не знаем схем ваших механизмов. Объясни, как обращаться с ними.

– Этого не будет, – объявил я. – Командующий ими корабельный мозг поврежден. Но если бы мы и знали, как обращаться с аннигиляторами, мы все равно не раскрыли бы наших секретов.

Голова Орлана упала. Это было так неожиданно, что я вздрогнул, а Мери вскрикнула. Шея разрушителя исчезла, а голова наполовину провалилась в грудную клетку – при этом раздался звук как при ударе хлопушкой. Над плечами Орлана теперь торчали лишь лоб и два глаза, и эти неисчезнувшие остатки лица синевато пылали. Так мы впервые увидели, как разрушители выражают свое неодобрение и негодование.

– Я сообщу об этом Великому разрушителю, – донесся из недр Орлана, словно из ящика, измененный голос.

– Пожалуйста. Могу ли я задать несколько вопросов?

– Задавай. – Голова его возвратилась на место.

– Что вы собираетесь с нами делать? Кто такой Великий разрушитель? Откуда вы знаете, как меня зовут и кто я? Как выучили наш язык? Каким образом проникли в наш звездолет?

– Ни на один из этих вопросов ответа пока не будет. А ответят ли тебе потом, решит Великий.

– Тогда хоть скажите, что мы можем делать и чего – не можем.

– Можете делать все, что делали прежде, за одним исключением: доступ к механизмам корабля запрещен.

– Раскройте экраны в обсервационном зале. Надеюсь, вам не повредит, если мы полюбуемся вашими красочными светилами?

– Светилами любоваться можно, – бросил он, упархивая.

3

В отчете Ромеро описаны те первые дни плена, когда мы еще находились в звездолете, – и наши тревоги и недоумения, и овладевшее многими отчаяние, и бешенство, клокотавшее в других, и знакомство с суровыми стражами, и столкновения, возникавшие между ими и нами. А я из тех дней всего яснее запомнил, что меня непрерывно грызли жестокие вопросы, я непрестанно искал на них ответы и ответов не находил, а на некоторые и сегодня, по прошествии многих лет, ответить не могу. И самым мучительным было то, что я пытался определить степень моей вины в том, что случилось, – и ни на кого не мог переложить ответственности. Везде было одно: моя вина. Временами от этих мыслей сохла голова!

Я рассказывал об этом только двум людям – Мери и Ромеро, и оба спорили со мной. Мери считала, что это лишь катастрофическое сочетание несчастных обстоятельств, Ромеро твердил, что психологию нужно оставить историкам, а мое дело – анализировать положение.

– Я понимаю, как странно, что именно я обращаюсь с призывом забыть о психологии. Друг мой, копается много в прошлом тот, кто пасует перед будущим, а ваша область – будущее, уж таков вы. Давайте лучше распутывать загадки, поставленные появлением разрушителей.

Маленький космонавт с Астром лучше, чем Мери с Ромеро, разобрались в моем состоянии. Камагин остановил меня возле обсервационного зала.

– Адмирал, – сказал он, волнуясь, – у вас есть все основания быть недовольным мною…

– У вас еще больше оснований быть недовольным мною, Эдуард.

– Нет! Тысячу раз – нет! – воскликнул он. – Даже МУМ не предвидела того, что свершилось, а человек, вы или я, всегда не больше, чем человек. Я давно собирался извиниться, Эли…

Астр в тот же день сказал мне:

– Мне очень жалко тебя, отец!

Он сидел в моей комнате и смотрел стереопейзажи незнакомой ему Земли – Гималаи, Сахару, стоэтажные здания Столицы.

– Почему? – спросил я рассеянно.

Мне показалось, что он говорит о том, что видит.

– Я подумал, что не ты, а я адмирал и что я сжег два своих корабля, а третий сдал в плен… И мне не захотелось жить, а ведь тебе хуже, ты не играешь в адмирала…

– Играй, пожалуйста, в игры не выше солдата, – посоветовал я и вышел из комнаты. Я страшно разнервничался.

В обсервационном зале изо дня в день мы видели одно и то же: яркие звезды, зеленые огни эскадры.

То ли разрушители не хотели, чтобы мы разобрались в астрографии их полета, то ли механизмы корабля разладились, но трудно было понять, куда и с какой скоростью движется вражеская эскадра. Ясно было только, что мы несемся в центре флота и чужие корабли своими полями тащат наш замерший звездолет.

Оранжевая понемногу отклонялась от оси полета. В зените появилась другая звезда, горячей, почти синяя, но неяркая.

Со временем и она осталась в стороне, а приборы показали, что звездолеты выбрасываются в Эйнштейново пространство. Мы снова увидели – уже в оптике – малоприметное белое светило и темную планетку, ее спутника.

– Если здесь их база, то она хорошо укрыта, – сказал Камагин. – В этом переплетении гигантов и сверхгигантов непросто отыскать белого карлика, а затерянный в темноте спутник просто незаметен.

4

Звездолеты уносились в черноту, их пронзительные огни тускнели. Когда «Волопас» пошел на посадку, осталось около десятка кораблей.

Этот день я запомнил навсегда. Наши галактические суда не умеют причаливать к планетам. А гигантские корабли разрушителей опускались на поверхность легко, словно авиетки. На плоской равнине в считаные часы возникла своеобразная горная страна.

И на одной из долинок между звездолетами врага плавно опустился «Волопас».

– Выходить, – приказал Орлан.

Он появился в обсервационном зале с двумя телохранителями, бесстрастный, похожий на призрак, хотя теперь мы твердо знали, что и он, и его охрана вполне вещественны – уже не один Осима дотрагивался до них и сталкивался с ними.

Я распорядился надевать скафандры. Орлан отменил мой приказ:

– Излишне, адмирал Эли. На базе все условия, в которых вы нуждаетесь: атмосфера с азотом и кислородом, вода, привычные вам гравитация и температура, даже ваш любимый зеленый цвет.

Из «Волопаса» выкатили причальную площадку. Я вышел с Мери и Астром. Астр радостно сказал:

– Отец, правда, эта планета напоминает Землю? Мама говорит, что нет, а по-моему – похожа!

Если планета и походила на Землю, то так же, как сами разрушители копировали людей, – призрачным, а не реальным сходством. Объяснять это Астру было напрасно: он видел Землю лишь на стереоэкране. Крохотное белое солнце, висевшее над планетой, света давало ровно столько, чтобы видеть, но тепла от него не было. Местный полдень больше напоминал земные лунные ночи – над головой сумрачно поблескивали звезды. Планета была зеленой, но зеленью холодной, поблескивающей металлическим блеском. На белесом небе, затмевая звезды, висели облачка – они тоже были едко-зеленые.

– Металлическая! – грустно сказал Лусин. – Незнакомый металл.

– Отлично известный: никель, – поправил его Камагин. – В мое время никель являлся конструкционным материалом. Ручаюсь, что вся эта зелень – соли и окислы никеля.

По зеленой поверхности струились зеленые реки, реки впадали в зеленые озера, над озерами нависали зеленые холмы. Я потрогал рукой одно из зеленых растений – оно было неживое, просто гроздья кристаллов, мутноватых, скользких. Я зачерпнул ладонями жидкость из речки – это тоже были никелевые растворы. Неприятно и остро пахнущие, они окрасили мою руку в зеленый цвет, такой равномерно прочный, что казалось: я надел зеленую перчатку.

Потом мы шли по аллее металлических деревьев – стволы блестели синевато-бело, а кроны, тоже металлические, покрывали зеленые капли. Металлические ветки качались, ветер, то усиливаясь, то спадая, рвал металлическую листву – на почву глухо рушились созревшие зеленые кристаллы.

– Тоска зеленая, дорогой Эли! – со вздохом проговорил Ромеро. – Выть по-волчьи…

Во время высадки мы увидели своих стражей-головоглазов. На звездолете они охраняли служебные помещения и на глаза старались не попадаться. Здесь они были везде: на причальной площадке, у гравитационного эскалатора, перебрасывающего нас с корабля на планету. И прежде чем мы попали в металлический лес и на берега солевых речек, нам пришлось пройти через молчаливые аллеи стражей, бдительно наблюдавших, чтобы мы не приблизились к их кораблям: если пленник слишком отклонялся, его возвращали увесистыми гравитационными оплеухами. Мне первому досталась такая пощечина – и я уже не повторял своих попыток.

Так держали себя и другие люди, но с ангелами головоглазам пришлось повозиться.

Труба с его крылатыми сородичами высосало на планету по тому же силовому транспортеру, что и нас, но на почве ангелы вели себя по-другому. Труб взлетел, а за ним с гамом устремились остальные. Головоглазы заметались, их перископы страшно засверкали, но сила гравитационных ударов квадратично уменьшалась с отдалением, и ангелы быстро усвоили эту нехитрую истину: они взлетали повыше и там, недоступные для кары, дико резвились.

Вскоре в их пеструю толпу шумно ворвались пегасы, а за пегасами, огромный и величественный, вынесся Громовержец с Лусином на спине и круг за кругом стал уходить все выше. Драконы поменьше бросились за своим вождем, и образовалась трехэтажная суматоха.

Выше всех, полностью недоступные для головоглазов, реяли крылатые драконы, пониже сновали ангелы, а под ним бесновались летающие лошади, ошалевшие от вольного воздуха после тесных конюшен звездолета. Кое-кого из пегасов удалось сшибить, но и эти, побегав по грунту, вновь с радостным ржанием уносились к своим.

Стоявшие возле меня Камагин и Осима обменялись взглядами.

– Только без слов, – предупредил я мысленно. – Мы не знаем, какая на базе техника подслушивания. И не жестикулируйте, пожалуйста.

Они продолжали обмениваться взглядами, выразительно кривили лица, но рук из карманов не вынимали, чтобы не привлечь к себе внимания резким движением. К ним присоединились Ромеро и Петри, и разговор безруких глухонемых стал таким оживленным, что я встревожился.

Развязка затянувшейся неразберихи была жесткой. В одном из звездолетов засверкало желтым огнем пятно, и пляска в воздухе оборвалась. И лошади, и ангелы, и драконы, и Лусин верхом на Громовержце покатились вниз. Ангелы и пегасы с прежней энергией махали крыльями, но рушились, как лыжники с трамплина.

Ромеро вскинул бровь – мимика его была предельно выразительна.

– Ну что ж – звездолеты! – пробормотал Камагин. – Не везде же будут эти чертовы машины!

Передние ряды нашей колонны углубились в лес. К нам, обгоняя отставших, подобрались Труб и Лусин. Труб был сконфужен неудачным весельем в воздухе, а Лусин сиял. Громовержец показал свои летные способности – и это почти примиряло Лусина с пленом.

– Хорошо, а? – похвастался он вслух.

Я промолчал, а Камагин ответил через дешифратор:

– Отлично! Крылатые друзья облегчат нам заключение.

Я обратился к Трубу, уныло поджавшему крылья:

– Как летается на высоте? Отвечай через прибор.

В отличие от Лусина, который, разговаривая через дешифратор, становился красноречивым, Труб начинал мекать, чуть переходил на прямую мысль. Он был из тех, кого Ромеро называет косномысленными.

– Леталось… видишь ли, Эли… вроде на Земле! Лучше Оры. Выше – труднее… Быстрое разрежение – вверх.

– Падалось легче, чем поднималось, – добавил Лусин.

Из объяснений Труба я уяснил, что тяготеющее поле планеты сконструировано не по Ньютону.

За поворотом металлической аллеи открылось металлическое сооружение в зеленой чешуе окислов и оползнях солей. Внутрь его вел туннель. Я остановился и оглянулся. Позади шли все три экипажа звездолета, за ними, то шагом, то короткими взлетами, то отставая, то обгоняя, двигались ангелы, шествие завершали пегасы и драконы. Немыслимо было втиснуть в приземистое помещение такую ораву!

– Нас приглашают, и пока вроде вежливо. – Ромеро кивнул на охранников, усиленно мотавших мерцающими перископами.

– Подождем Орлана, – решил я.

Пока мы ждали, зеленая тучка, закрывшая солнце, пролилась зеленым дождем из солей никеля. Сперва падали отдельные капли, быстро запятнавшие нас, потом хлынул ливень. В потемневшем небе засверкали молнии, темно-красные, тусклые. Я отыскал Мери и Астра и укрыл их своим плащом. Мери дрожала, а сын с обидой доказывал, что способен вынести все, что выносят другие мужчины.

– Безусловно, – утешил я его. – И если бы этот ливень требовал духовных и физических усилий, я сам потребовал бы от тебя: ну, поборись! Но он только пачкает, а грязи добавлять не обязательно.

Ливень оборвался внезапно, в небе засветился тот же невыразительный белый карлик, медленно клонившийся к горизонту. Мы были мокры и перепачканы, люди превратились в зеленые статуи, ангелы топорщили намокшие зеленые крылья, Труб встряхивался, как пес, выбравшийся из воды, я выжимал отяжелевший плащ.

За этим занятием нас застал Орлан.

– У нас под душ идут, чтоб очиститься, у вас – чтоб запачкаться, – сказал я сердито.

– Никелевая планета! – пояснил он снисходительно и бесстрастно. – Среди наших баз имеются марганцевые, железные, свинцовые, кобальтовые, натриевые, золотые, ртутные… Для вас выбрана никелевая, потому что она – зеленая.

– Я предпочел бы золотую, они нам знакомы, – сказал я, намекая на то, что одну золотую планетку мы уничтожили.

Он пропустил намек мимо ушей.

– Вы не вынесли бы там хлорных соединений золота. Великий хочет сохранить вам жизни.

– Если вы заботитесь о наших жизнях, зачем загонять нас в эту тесную берлогу?

– Места хватит всем.

Туннель вел во вместительный вестибюль, откуда отпочковывались широкие коридоры с самосветящимися стенами. Под маской невзрачного домика скрывался обширный комплекс. Все здесь, как и снаружи, было никелевое, но соединения никеля потеряли мертвенную зеленую однообразность; металлически чистый, он уже синевато поблескивал.

– Направо – людям, прямо и налево – вашим союзникам, – сказал Орлан.

Ангелы повалили прямо, пегасы и драконы понеслись налево, мы с Орланом повернули направо. Самосветящийся коридор вел в огромный четырехугольный зал, стены и потолок его тоже светились. Вдоль стен тянулись похожие на желоба сооружения. В такой тюрьме можно было разместить команды целого флота галактических кораблей, а не только три экипажа.

– Нары! – показал Ромеро на желоба.

– Размещайтесь! – сказал Орлан. – Ты пойдешь со мной, адмирал.

Ко мне подошли Осима и Камагин, сзади встал Ромеро.

– Мы не пустим адмирала одного, – сказал Осима.

Ничто не изменилось на бесстрастном лице Орлана.

– Адмирал пойдет один. Вы не нужны.

Ромеро кивнул на телохранителей Орлана:

– Разрешите заметить, что вас тоже сопровождают адъютанты. Охрана по рангу положена каждому адмиралу.

– Он пойдет один, – холодно повторил Орлан.

– Не волнуйтесь, – сказал я друзьям. – Один я пойду или нас будет трое, все равно мы в полной их власти.

5

Я еле поспевал за моими проводниками: их плавные прыжки, напоминавшие танец, а не ходьбу, были даже быстрее моего бега. Временами они останавливались и поджидали не оборачиваясь, точно видели спиной так же хорошо, как глазами.

В новом помещении, маленьком и скудно освещенном, Орлан приказал мне остановиться. Я стоял посреди комнаты. Орлан с телохранителями подошел к двери напротив, и она открылась им навстречу.

В помещение вприпрыжку вбежал человек, и я сразу узнал его. Это был Андре. Он двигался не как Андре, у него была старческая сгорбленная фигура, он уныло, не как Андре, склонял голову, нелепо размахивая руками, нелепо, скрипучим голосом что-то бормотал. Ничего не было у него от Андре, все было иное, незнакомое, неожиданное, непредставимое!.. Но это мог быть только Андре!

– Андре! – закричал я, кидаясь к нему.

Он поднял голову, и я увидел его лицо, постаревшее, изможденное, до того непонятное, что восторг мой мгновенно превратился в страх. Я прижал Андре к груди, застонал от ликования и боли, но в ту же минуту понял, что не одну радость принесет воскрешение Андре из небытия, и, может быть, меньше всего – радость.

Андре оттолкнул меня. Он меня не узнал.

– Андре, – молил я. – Взгляни же, это я, Эли, твой друг Эли, вспомни, я же Эли, я – Эли, Андре! Андре!

Он с тоской отворачивался. Я рванул его к себе. Он смотрел на меня и не видел; зрячий, он был слеп. Такие глаза я иногда замечал у людей, которые тяжело задумались. Только здесь все было безмерно, нечеловечески жестоко усилено.

Я снова обрел Андре, но он не вышел ко мне, он был в каком-то своем далеком мире. Он лишь внешне присутствовал здесь – его не было!

– Андре! – кричал я в отчаянии. – Это же я, Эли! Андре!

Он сумел вырваться и побежал. Я догнал его, еще сильнее рванул к себе. В исступлении я был готов бить его, рвать ногтями, кусать, целовать, обливать слезами – только бы это вернуло его в сознание. Он должен узнать меня, должен вспомнить себя и друзей – лишь это одно я отчетливо понимал, когда, хрипя от ярости, тряс его.

Андре, страдальчески закрыв глаза, бессильно мотался в моих руках. Он вдруг побледнел, а длинные огненные кудри – единственное, что сохранилось от прежнего Андре, – то закрывали, то освобождали его лицо, вспышками пламени проносились перед моими затуманившимися зрачками, это одно я видел с ясностью: кудри Андре вспыхивали.

Орлан и два телохранителя бесстрастно стояли в стороне. Я оставил Андре и подскочил к Орлану:

– Уроды, что вы сделали с Андре? Зачем его лишили разума?

Ответ Орлана прозвучал так торжественно и скорбно, что, вероятно, только это удержало меня от рукопашной схватки:

– Великий не хотел лишать его разума.

В бешенстве я прикусил свою руку, чтобы внешней болью перебить внутреннюю. Еще лучше было бы заплакать в голос, проклиная судьбу, и врагов, и себя, ибо я сам больше всех людей был виноват в нынешнем состоянии друга. Но на слезы мне не хватило сил. И я кусал руку, чтоб хоть так перебороть себя. Андре, сгорбленный, жалко качающий головой, уже не старался убежать, хотя я его больше не держал.

А неподалеку равнодушно-неподвижно возвышались три призрачно похожих на людей нечеловека.

Внезапно до меня донесся тихий голос, Андре монотонно пел, покачиваясь в такт мелодии:

Жил-был у бабушки серенький козлик,

Ах, серенький козлик, ах, серенький козлик…

Пел он тоненько и жалобно, никогда прежде я не слыхал у Андре такого голоса.

Я повернулся к Орлану:

– Чего вы хотите от меня?

– Человек Андре поступает в твое распоряжение, адмирал Эли.

– Идем, Андре, – сказал я и потянул его за рукав. Я снова шел за Орланом, а позади покорно плелся Андре.

6

К нам кинулся Камагин и в ужасе отпрянул. Он мало общался с Андре, но узнал его сразу. Ромеро, побелев, подскочил к Андре. Среди наступившей тишины со стуком упала на пол его трость – он даже в плену не расставался с нею.

– Андре! – прервал молчание страшный шепот Ромеро. – Эли!.. Вы понимаете?

– Да, – сказал я горько. – Оболочка осталась, духа нет.

Ромеро взял Андре за руку. Теперь он говорил так спокойно, будто они встретились после недолгой разлуки и ничего не произошло:

– Здравствуй, Андре. У нас тебе будет хорошо, мы твои старые друзья. Идем, идем!

Он тихонько тянул и подталкивал Андре, тот, покачивая багрово-красными локонами, медленно шел – без охоты, без сопротивления, без понимания… Мой взгляд встретился с отчаянным взглядом Мери. Я хотел вздохнуть, но не хватило силы. Надо было напрячь мускулы, раскрыть рот – я не сумел ни того ни другого. Мери положила руку мне на плечо – я судорожно глотнул воздуха.

– Забавно, – только и проговорил я, силясь улыбнуться. – Вроде кратковременного паралича.

– Присядь, – сказала Мери.

Я примостился к сыну. Похожие на желоба нары неожиданно оказались удобными, на них можно было покачаться, как в гамаке. Астр со страхом смотрел на меня. Мне наконец удалось улыбнуться.

– Наши постели, кажется, покоятся на силовых опорах, – сказал я, только сейчас разглядев, что они висят в воздухе. – Почему ты не играешь, Астр? Я видел, как ангелы помогали тебе нести игрушки, а одного пегаса, хитрец, ты навьючил, как верблюда.

– Мне не до игр, отец, – сказал он грустно.

Астр был еще мал, чтобы узнать, что такое настоящая человеческая свобода, но с несвободой он столкнулся рано. Я не буду забегать вперед, черные главы в моем рассказе найдутся и без того, чтоб непрерывно вспоминать одно плохое.

– Играй! – сказал я настойчиво. – Играй, веселись, проказничай. Плюнь им в лицо весельем, разгневай их беззаботностью – ведь для них нет ничего приятней, чем наша скорбь. Лиши их этой радости.

Похоже, об этом он еще не думал.

– Я буду играть, – пообещал он. – Ты будешь доволен, отец.

Не знаю, сколько я сидел, молчаливый, рядом с молчащей Мери, пока не почувствовал, что мне опять стало тесно – словно вокруг снова начало исчезать пространство. Подняв голову, я встретил холодный взгляд немигающих глаз Орлана. «Машина с гляделками!» – с омерзением подумал я.

– Великий зовет тебя, адмирал Эли.

– Зачем я понадобился твоему повелителю?

– Он скажет сам.

– Такая тайна, что о ней нельзя рассказать?

– Тайны нет. Великий предлагает человечеству братский союз.

Если бы Орлан сообщил, что разрушители собираются нас освободить, я был бы поражен меньше. Все, что мы успели узнать, делало мысль о союзе с ними противоестественной.

До меня донеслось возмущенное восклицание Камагина.

Я сказал Орлану:

– У вас, похоже, решения единолично принимает властитель, а у нас они коллективны. Отойди, пока мы посовещаемся. Не исключено, что товарищи не разрешат мне идти к твоему хозяину.

– Не идти ты не можешь.

– Не идти я всегда могу. Другой вопрос, что вы способны доставить меня силой. Но насилие – неудачное начало для проектируемого вами братства…

Разрушители отошли. Для живых машин они держали себя, в общем, прилично. Я попросил настроить дешифраторы на мое излучение – совещаться будем мысленно.

Непосвященному наше собрание показалось бы странным: молчаливые люди уставились глазами в пол – и словно прислушивались к чему-то, совершавшемуся у каждого внутри.

Лишь Камагин временами импульсивно дергался и нарушал гармонию оцепенения, да из-за спин сидевших ближе ко мне доносилось унылое бормотание Андре – он все вспоминал дряхлого козлика и качал головой.

Я начал с того, что титул властителя – Великий разрушитель – не свидетельствует ни о его доброте, ни о широком разуме. Впрочем, о «доброте» разрушителей мы знаем еще с Сигмы. Он обратился с предложением о братстве не к адмиралу Большого Галактического флота, штурмующего его звездные заграждения, хотя ничто не мешало ему начать переговоры еще тогда, – нет, он предлагает союз своему пленнику, жизнью которого распоряжается, и это вызывает серьезные сомнения в честности его намерений.

И на каких принципах можно основать союз человека с разрушителем? Совместно покорять еще свободные народы? Рука об руку истреблять еще не истребленное, разрушать еще не разрушенное? Обратить в своих врагов всех звездных друзей человечества, высокомерно объявив их недочеловеками и античеловеками? Отказаться от союза с пока неведомыми нам галактами, так разительно похожими на нас самих?

Не лучше ли игнорировать обращение Великого разрушителя и, возможно заплатив за такую дерзость нашими жизнями, дать ему ясное представление о воле и намерениях человека?

– Никаких переговоров с преступниками! Всем оставшимся оружием!.. – донеслась до меня мысль Камагина.

– Единственное, чем мы владеем, – наши маленькие жизни, – сказал Ромеро.

– Значит, отдать наши маленькие жизни! – Камагину лишь с трудом удалось не прокричать об этом вслух.

– Я за переговоры! – сообщил Осима. – Умереть всегда успеется. Но раз адмирал будет говорить от имени человечества, пусть не забывает, что за ним стоит вся человеческая мощь. Мы в плену, но человечество свободно!

– Пусть освободит нас и вернет захваченный звездолет, – добавила Мери.

– Короче, разрушители должны капитулировать, – хладнокровно подвел итоги Ромеро. – И этот результат, которого мы не сумели добиться объединенной мощью человечества, должен быть получен с помощью речи адмирала. Неплохая программа, и я поддерживаю ее, хотя сомневаюсь, что она исполнима.

Я не стал говорить, что думаю, только заметил:

– Принципы, вызвавшие войну с разрушителями, остаются обязательными для нас и в плену. Лишь на их основе возможно соглашение.

После этого я сообщил Орлану, что согласен на встречу.

У выхода мне встретился Лусин, возвращавшийся от крылатых. Лусин еще не знал об Андре и сразу не обратил внимания на старческую фигурку, скорчившуюся на нарах, но до меня донеслось тоскливое бормотание: «Серенький козлик, серенький козлик…»

7

Великий разрушитель был еще больше похож на человека, чем Орлан, и еще менее человечен, чем тот.

Прежде всего, он был огромен, почти четырех метров роста. Непропорционально маленькая голова гнездилась на непропорционально длинной шее. На голове сверкали огромные глаза, жадно распахивался и прикрывался громадный рот. И оттого, что лицо властителя тоже было безносо, оно казалось скорее змеиной мордой. «Не образ человека, а образина», – сформулировал я первое впечатление.

Он смотрел на меня светящимися глазами. Это не метафора – из глазниц бил трассирующий свет. Цвет кожи Орлана показывал его настроение, а властитель старался напугать собеседников – для этого сверкание глаз подходило больше, чем озаренность лица.

Он тяжело восседал на помосте вроде трона. Для меня сиденья приготовлено не было. Я опустился на пол и скрестил ноги. В обширном зале мы были вдвоем.

– Ты знаешь, что я хочу предложить вам союз? – не то спросил, не то установил Великий разрушитель. Он разговаривал на сносном человеческом языке.

– Знаю, – ответил я, – но, прежде чем говорить о союзе, я должен задать несколько вопросов.

– Задавай. – Он, как и Орлан, не признавал нашего вежливого обращения на «вы».

– Вы похожи на человека и говорите по-человечески. Но мы даже отдаленно не родня.

– Я могу принять любой облик, лишь бы он был биологически возможен. Я облекся в человекоподобие, чтобы тебе было удобнее.

– Я бы предпочел ваш естественный вид. Мне было бы приятней, если бы вы меньше походили на меня.

Он разъяснил, что смена образа – дело хитрое. Изготовление новой оболочки требует немалого времени. И вообще он не злоупотребляет своей свободой трансформации. Про себя я порадовался: если смена облика непроста даже для властителя, то в ближайшее время нам не грозит появление псевдолюдей.

Было несколько мелочей, смущавших меня, и раньше, чем переходить к основному, я коснулся их:

– Наш звездолет был задраен, но Орлан появился в нем. Как он это сумел?

– Появился не он, а его изображение, сфокусированное в звездолет. Разве вы не применяете передачу изображений?

– Применяем. Но у нас силуэты-картинки… Осима же разбил пальцы об изображение Орлана.

– Вы, очевидно, передаете только оптические характеристики, а мы и другие свойства – твердость, теплоту, даже электрическую напряженность. Все очень просто. Еще вопросы?

Я сообщил, что облечен властью для войны, но не для союза. Если он собирается затрагивать проблемы, интересующие все человечество, то во всяком случае та часть человечества, что находится неподалеку, то есть все мои товарищи, должна участвовать в обсуждении. Он возразил: если транслировать нашу передачу, то его подданные тоже услышат ее. Мне это безразлично, сказал я. Он отметил, что я разговариваю тоном победителя, а не побежденного. Я ответил, что нужно различать разговоры и переговоры: разговаривает он со своими пленными, но в переговоры вступает со всем человечеством, – стало быть, ему нужно привыкнуть к тону, который свободное человечество для них изберет. Он объявил, что для начала удовольствуется соглашением со мной, а не со всем человечеством. Я поинтересовался, имеет ли он в виду меня одного или с товарищами. Он имел в виду всех нас. В таком случае без информации, передаваемой всем, не обойтись, стоял я на своем. Ему внове был такой дерзкий тон. Неплохо приучиться к любому тону, повторил я, и можно начать с меня. Уже не один пленник представал перед ним – и у всех тряслись поджилки, ибо он волен в их жизни и смерти. У меня, возможно, поджилки тоже трясутся, но волен он лишь в физическом моем существовании, а не в помыслах и желаниях. К тому же он добивается того, чтобы мы захотели с ним дружить, – трясущиеся поджилки вряд ли способствуют такому желанию. И вообще мучить пленников он может в соответствии со своими обычаями и на своем языке, но завоевывать их дружбу надо на их языке и согласно их обычаям.

После этого я замолчал, вызывающе глядя на него. Он тоже молчал – и достаточно долго. Я убедился, что старинное выражение «глаза метали молнии» отнюдь не гипербола. Складывалось впечатление, что меня ослепляют прожекторами.

– Хорошо, пусть наша беседа транслируется, – сказал он потом. – Но, если мы не договоримся, я должен буду показать своим подданным, как расправляюсь с упрямцами.

– Я это понимаю, – сказал я спокойно. Я очень волновался.

В ту же минуту дешифратор донес до меня возбужденные голоса друзей. Они, позабыв об осторожности, не мыслями, а словами обсуждали мое положение. Я прервал их разноголосый хор и пригласил послушать разговор с Великим разрушителем. Наступило удивленное молчание, потом Ромеро торжественно произнес одну из своих любимых напыщенных фраз: «Начинайте, адмирал, мы все превратились в слух».

Еще я услышал смятенное восклицание Лусина: «Какой ужас, Эли! Какой ужас!» – и понял, что оно относится к Андре.

– Приступим? – предложил Великий разрушитель.

Голос его угрожающе загремел. Приняв человеческий облик, он не усвоил человеческого обхождения. Для дружеских переговоров такой зычный рев был по меньшей мере нетактичен.

Он признавал наши успехи. Внешне мы похожи на старых его противников, галактов. Война с галактами, длившаяся бездну времени, близка к завершению. Они блокированы на оставшихся у них планетах. Вся их надежда ныне на то, что их оставят в покое, – напрасная надежда, он это объявляет твердо.

Но люди оказались неожиданно иными. Они сумели рассеять в Плеядах флот разрушителей, а в Персее взорвали одну из планет. Ему, Великому разрушителю, пришлось запретить своим кораблям выход на галактические дороги, захваченные людьми.

Зато тем прочнее он укрепился в звездном скоплении. Здесь его мощь опирается на шесть первоклассных крепостных планет со сверхмощными механизмами для искривления внутреннего звездного пространства. Нет в мире силы, способной прорвать такую ограду.

– Три наших корабля ее, однако, прорвали!

– Вам повезло: в момент вторжения вдруг ослабели защитные механизмы Третьей планеты. Больше это не повторится.

– Если вы не хотели нашего вторжения, то почему не выпустили нас обратно? – немедленно поинтересовался я.

– К переговорам это отношения не имеет, – прогремел он. – Важно, что вы захвачены нами, а не наоборот.

Что мы захвачены, я отрицать не мог.

Он повторил, что кое в чем мы превзошли разрушителей, зато многое у нас несовершенно, словно мы на заре цивилизации. Если мы объединимся, ничто не сможет нам противостоять.

– Так уж ничто? Зловреды… виноват, разрушители контролируют маленький район Галактики, звездные владение людей и того меньше. Не смело ли говорить о всеобщем владычестве?

Ответ Великого разрушителя был так неожидан, что я не сразу оценил его важность:

– Понимаю твой намек. Могущество рамиров, естественно, несравнимо с вашим и нашим. Но рамиры давно покинули скопление Персея и занялись перестройкой ядра Галактики: им не до людей и разрушителей, тем более не интересуют их трусливые галакты.

Я выслушал властителя так, словно знал о рамирах куда больше его. Мои друзья были более несдержанны: дешифратор донес до меня гул удивленных голосов.

– Оставим рамиров, у них хватает своих забот. Поговорим о принципах предлагаемого вами братства людей и разрушителей.

– Принцип элементарен: объединить в один кулак наше разрозненное могущество.

– Слишком элементарно для принципа. То, что вы назвали, – средство осуществления цели, а не цель.

– Я могу рассказать и о цели.

– Да, расскажите, пожалуйста.

Ничего нового о своих целях он не сообщил – те же подлые принципы угнетения слабого сильным, космическое варварство и разбой. Он предлагал не содружество, а совражество – ненависть ко всему, что будет не «мы». Он был безмерно упоен собой, если всерьез предлагал это людям. К тому же ему не хватало проницательности, этому Великому разрушителю с голосом водопада.

Я в ответ прочитал наизусть Конституцию Межзвездного Союза.

Великий разрушитель разгневался.

– Ты забыл, где находишься! – прогремел он.

– Хорошо помню! Я нахожусь у своих врагов.

– И ты осмеливаешься предлагать мне освободить покоренные народы и завести отвратительную взаимопомощь?

– Без этого немыслимо созидательное существование. Хотите вы или нет, с вами или против вас, но эти принципы пробьют себе дорогу.

Ему показалось, что он нащупал мое слабое место. Логика у него была доктринерского склада, в ней отсутствовала широта мысли. Наш спор был неравным – но не тем неравенством, на какое он рассчитывал.

– Ты сказал – созидательное существование? Чепуха! В мире существует один реальный процесс – разрушение, нивелирование, стирание высот. И мы своей разумной деятельностью способствуем ускорению этого стихийного процесса.

– Разумная деятельность людей иная.

– Значит, она неразумна. Вселенная стремится к хаосу. Разумно одно – помогать его распространению. Только в хаосе полное освобождение от неравенства и несвободы.

– Но ведь вы, разрушители, создали самую могущественную организацию в мире. Ваш жестокий порядок, ваша чудовищная несвобода для всех…

– Организация создана для увеличения дезорганизации, порядок служит для насаждения беспорядка, а всеобщая несвобода – лишь временный этап для абсолютного освобождения всех от всего… Мы содействуем глубинным стремлениям самой природы.

Он вел спор с самонадеянностью мещанина, уверенного, что мир исчерпан в его непосредственном окружении. Он был недоучкой, объявившим свое невежество философской системой, софистом, ловко сыплющим парадоксы. Разбить его было легко. Я сомневался лишь в одном: поймет ли он, что его разбили.

В голосе его грохотало торжество:

– Ты молчишь – значит, признаешь себя побежденным!

– Вы опровергаете самого себя.

– Это надо доказать.

– Разумеется. Начинайте обосновывать свое мировоззрение, а я покажу, что из каждой вашей посылки следует вывод, противоположный тому, какой делаете вы.

– Можно и так, – согласился он. – Моим подданным будет полезно лишний раз утвердиться в основах нашей философии, хотя она и без того прочна.

– И людям тоже полезно послушать курс вашей философии, – сказал я, но до него не дошла скрытая угроза этих слов.

Начал он, впрочем, оригинально. Вселенная возникла когда-то как бездна чудовищных различий. Пустое пространство – и звездные сверхгиганты, усложненная биологическая жизнь – и аморфная плазма; на этом полюсе – торчащий как пик, всегда индивидуализированный мыслящий разум, на том – скудость разобщенных тупых атомов.

Неравномерность и неодинаковость, отвратительное своеобразие всего и во всем, варварство организованных сообществ, тирания порядка, несвобода иерархических структур – таким предстается нам начало мира, таким в значительной мере он выглядит и доныне.

– Но все только начинается со сложности, а идет к простоте, – грохотал он. – Разве, решая задачи, ты не переступаешь от сложного к простому? И разве нахождение внутренней простоты не является высшей целью познания? Что может быть благородней обогащения мира простотой? А какая простота выше всех? Простота примитива, не так ли? Значит, нужно обогащать мир примитивом, все снова и снова порождать примитив! А теперь я спрошу тебя: какой примитив проще и благородней? Хаос – надеюсь, ты не будешь отрицать этого. Вот мы с тобой и пришли к выводу, что у разумного существа есть единственная вдохновляющая задача – сеять повсюду хаос! И в хаосе освобождать себя от всех связей и подчинений, достигать совершенного единения с собой, ибо лишь в нем ты опираешься на самого себя, а на все остальное тебе наплевать!

В пространстве, – продолжал он, – дано шесть направлений, во времени – одно: вперед! Только вперед! Вперед к высшей форме существования – стиранию всех различий, растворению всех разнообразий. Таково направление развития в природе – такую цель поставили перед собой разрушители. Ломать неравномерности и разрушать неодинаковости! Уничтожать пустое пространство, чтобы звезды сбегались!

А главное – обрывать высокомерную жизнь, самое древнее из космических своеобразий и несвобод, самую тираническую из всех иерархий порядка, обрывать надменную жизнь, отчаянно сопротивляющуюся всеобщему радостному обезличиванию!

Обязательная для всех примитивизация – и распад сложных структур как лучшая ее форма. Всюду, всегда заменять биологическую естественность искусственностью автоматов, ибо нет ничего сложнее и запутаннее естественности, примитивней, проще и свободнее хорошего автомата! Галакты обреченно цепляются за отжившую неодинаковость, вымирающие своеобразия. Поставить их на пользу истребляющей деятельности разрушителей – или покончить с ними со всеми!

– Насколько я понял, вы ратуете за искусственность против естественности?

– Ты правильно понял. Ибо естественность противоречит разуму! Ибо естественность оскорбляет эстетическое чувство омерзительным нарушением равенства! Любой организм считает себя центром мира: он самостоятелен, он своеобразен, он в себе, для себя! Беспардонная, безмерная, возмутительная индивидуализация – вот что породила в мире биологическая жизнь. Этот чувствует одно, тот – другое, один мыслит так, другой – эдак, кто любит, кто ненавидит, кто равнодушен – как, я спрашиваю, снести такую разноликость? Мы объявили истребительную войну любому своеобразию – и прежде всего любой форме биологичности. В этих серьезнейших философских разногласиях – корень нашей вражды с галактами, отсюда наша война.

Должен сказать, что парадоксальность Великого разрушителя была неожиданна для меня. Он не был глупцом, разумеется, но мышление его было уродливо, как видения параноика. Я молчал, обдумывая возражения.

– О, мы знаем, что поставили себе не только вдохновенную, но и трудную цель! – гремел он. – Но мы осилим все трудности, сметем все преграды. Нет сейчас в мире таких искусных к трудолюбивых работников, как мы, это я тебе скажу не хвастаясь. Мы переоборудуем планеты, строим тысячи городов и заводов! И нам вечно не хватает рабочих рук и мозгов, мы их ищем и захватываем везде, где находим. И вся эта бездна знаний и умений, руки и механизмы, заводы и мозги поставлены на великую космическую вахту – службу расширяющемуся хаосу, освобождению мира от диктатуры порядка!

– Теперь я понимаю, почему вы именуете себя разрушителями…

– Да, поэтому! – Он с гордостью добавил: – Я ничего не создал, но способен все уничтожить! Надеюсь, я убедил тебя, человек, в исторической справедливости миссии разрушителей во Вселенной?

Тогда заговорил я.

Властелин разрушителей утверждает, что ничего не создал, но может все уничтожить. Если бы это было правдой, то в глазах человека выглядело бы очень непривлекательно. К счастью, это неправда. Он далеко не всемогущ в деле уничтожения, и сама его свирепая деятельность несет в себе клеточки созидания – достаточно упомянуть о возводимых им городах, заводах, звездных крепостях…

Ему кажется, что он уравнивает неодинаковости, а если покопаться, он громоздит новые неравномерности. Своеобразие объектов есть сущность мировой гармонии.

Создавая тепловую смерть на материальных телах, разрушители перенасыщают энергией пространство, и начинается обратный процесс – нарождение новых масс вещества, концентрация в них накопленной пространственной энергии. Вымывание горных вершин своеобразия – лишь одна сторона развития, другая его сторона – непрерывное горообразование. Вселенная порождает высоты различий так же постоянно, как и стирает их в серой равнинности одинаковостей.

Он утверждает, что Вселенная начала со сложности и идет к простоте. Я утверждаю, что Вселенная идет от сложного к простому и одновременно от простого к сложному. Эти два процесса совершаются рядом. И разрушители помогают обоим, а не одному. В этом единственном месте владыка прервал мою речь. Разрушители к возникновению различий отношения не имеют. Новые неравномерности – исключение, стихийно возникшее уродство в гармоническом процессе.

Я ухватился за неловкий поворот его мысли. Если исключения возникают стихийно, то, значит, правилом является возникновение исключений. Сами разрушители – одно из таких гипертрофированных исключений среди звездных народов. Порождение жизни, они уничтожают жизнь, но тем и самих себя. Совершенствуя искусственность, они превращают ее в естественность. Ибо естественность – окончательный результат всякой совершенствующейся искусственности.

– Так утверждают наши враги-галакты. Но их софистика ненавистна разрушителям, отвергающим парадоксы.

– Я не заметил, чтобы вы отвергали парадоксы. А что до галактов, то мы и раньше были уверены, что они – естественные союзники людей.

– А мы – естественные враги, так?

– По-моему, да.

Он помолчал. Он еще не был убежден, что переговоры не удались.

– Не ты ли утверждал, что гармония мира требует единства разрушения и созидания?

– Да, я. Но то единство противников, а не друзей, взаимосвязь борьбы, а не дружеского союза.

Я помнил, что меня слушает не только кучка товарищей, но и масса неизвестных сегодняшних противников, – я взывал к их разуму: не все же были безумны, как их повелитель!

– Вы сами признаете, что мы сильнее галактов. Сегодня лишь передовой отряд человечества штурмует ваши звездные форты, завтра все человечество выстроится перед неевклидовой оградой Персея. Ваша философия разрушения восторжествует над вами самими – разрушители будут разрушены! От имени всех звездных народов объявляю вам войну. Отныне и непрестанно! Здесь и везде!

Властитель долго молчал, озаряя меня сумрачным сиянием глаз.

Молчание было заполнено взволнованным дыханием моих друзей, потом в него вплелись посторонние шумы. Мне хотелось верить, что это голоса подданных властителя, но холодной мыслью я понимал, что, вероятней всего, это помехи передачи.

Спустя некоторое время Великий разрушитель заговорил:

– Люди и их друзья – живые существа?

– Да, конечно.

– Самосохранение – важнейшая черта живого. Страх смерти объединяет всех живущих. Ты согласен?

Я понял, что он приговаривает нас к смерти. Эта надменная скотина жаждала смятения и отчаяния. Я знал, что никто из нас не доставит ему такой радости.

– Страх смерти велик, он объединяет всех живущих. Но людей еще больше объединяет гордость своей честью и правотой. Многое, очень многое для нас важнее, чем существование.

– Но вы не жаждете смерти, как радости?

Он расставил мне западню, но я не знал, как избежать ее.

– Разумеется, смерть – не радость…

Теперь его голос не гремел, а звучал бесстрастно, как голос Орлана, – это был вердикт машины, а не приговор властителя:

– Ты обречен на то, чтоб желать недостижимой смерти, как радости. Ты будешь мечтать о смерти, в глупом человеческом неистовстве призывать ее. И не будет тебе смерти!

После этого он пропал.

Я остался один в огромном зале.

8

Орлан увел меня назад. Петри пожал мне руку, Камагин кинулся на шею. Я переходил из объятий в объятия, выслушивал поздравления.

– Вы всыпали этому державному подонку будь здоров! – шумно ликовал Камагин.

Я не понял странного выражения «будь здоров», но восторг Камагина тронул меня.

– Будут репрессии, надо готовиться! – сказал Осима.

Он был энергичен и деловит, словно собирался немедленно отражать посыпавшиеся кары. А Ромеро печально сказал:

– Вы держались правильно. Но одно дело – декларации, другое – поступки. И поскольку жизнь ваша объявлена неприкосновенной…

– То будут мучить. Покажем, что муками человека не сломить.

Он смотрел на меня ласково и скорбно.

– Мне кажется, Эли, вы ожидаете грядущих мук с нетерпением, как недавно ждали боя. Вы – удивительный человек, друг мой. Впрочем, если бы вы были другим, вас не сделали бы адмиралом…

– Не будем об этом. Как вам нравится известие о рамирах?

Ромеро согласился, что главным в моей дискуссии с верховным зловредом является новость о существовании еще одной высокоразвитой цивилизации. К сожалению, рамиры слишком далеки от нас, и на помощь против разрушителей их не позвать.

– Отдохните, Эли, – посоветовал Павел. – Неизвестно, что нас ждет уже через час.

Я опустился возле Мери, рядом присел Лусин. Бедного Лусина терзали противоположные чувства: восхищение моим мужественным поведением – так он выразился, и страх, что я навлек на себя наказание. Но главным все-таки было отчаяние: Лусин все не мог прийти в себя после встречи с Андре. Притихший Астр глядел на меня такими восторженными и испуганными глазами, что я попросил Мери отвлечь его. Она отослала Астра, а мне с упреком сказала:

– Ты преувеличиваешь разум и знания своего сына, но недооцениваешь его человеческие чувства. Когда ты спорил с владыкой разрушителей, у тебя не было лучшего слушателя, чем Астр.

Лусин сказал со вздохом:

– Андре, Эли. Дешифратор тоже.

– Говори мыслями, их я разбираю легче, чем слова.

Он объяснил, что Ромеро надел на Андре дешифратор, но мысли Андре тоже не радуют. Я настроился на излучение Андре, он сидел в стороне от всех, качая головой. Мысли его были тоскливым повторением все той же фразы: «Жил-был у бабушки серенький козлик, ах, серенький козлик, ах, серенький козлик…»

– Как же должны были его мучить, чтобы весь мир сузился до какого-то паршивого козла, – сказал я.

К Андре подошел Астр. Андре встрепенулся, поднял голову – мне показалось, что на его тупом лице появился отблеск мысли. Астр о чем-то его спросил. Андре не ответил, но и не отшатнулся в испуге – он вслушивался.

Я вскочил. Лусин задержал меня.

– Не надо к ним подходить, – посоветовал он через дешифратор. – Астра, единственного, он не боится, пусть Астр с ним повозится. Поверь мне, я разбираюсь в поведении Андре.

– Да, конечно, Андре низвели до состояния животного, а животных ты изучил лучше нас.

Мери молчала, до меня не доносилось ее мыслей, но и без слов и мыслей я понимал, что мучает ее. Я сказал:

– Над обстоятельствами мы не властны, Мери. Немного первобытного фатализма нам теперь не помешает – будет то, что будет.

Она грустно улыбнулась и так растерянно кивнула, что мне показалось, будто она лишь притворяется внимательной, чтобы не обидеть. В дни перед пленом я редко встречал ее, а сейчас видел, что она изменилась. И уже не сомневался, что изменение будет неожиданным. Я не раз убеждался, что жду от Мери одного, а реально происходит совсем другое.

Она сказала, отвернувшись:

– Не то, Эли. Разве мы не считались с возможностью неудач, когда начинался поход? Я вижу сейчас, что была слишком эгоистична.

– Не понял, Мери…

– Сейчас объясню. Я хотела разделить твою судьбу, какая бы она ни была. Где ты, Кай, там и я, Кая, – так я думала. Но я не просто разделила твою судьбу, я меняю ее, и в плохую сторону: тебе сегодня было бы проще, если бы не было меня и Астра.

– Ты преувеличиваешь, Мери.

– Ты сказал Эдуарду: «Если бы не было рядом семьи, я принял бы решение о плене гораздо раньше». Не перебивай меня, мне нелегко будет снова… Я не облегчила, а отягчила твою участь. Мне надо исправить свою ошибку. Пока я в плену, я тебе не жена, а такая же пленница, рядовой член экипажа. Я не хочу занимать твоего времени больше других, не хочу особого отношения… И Астр тебе теперь не сын, он не обязан значить для тебя больше, чем любой наш товарищ! Ты должен быть полностью свободен в своих решениях!

Я молчал. Ничего нельзя было изменить, события вышли из-под контроля. И еще я с отчаянием думал, что взвалил на себя непосильную ношу.

– Слова, слова! – сказал я потом. – Разве из клеток мозга вытравить живую душу?.. И разве оттого, что я объявлю тебя такой же, как все, ты уже не будешь для меня особой? И если Астр скажет мне «адмирал Эли», а не «отец», он перестанет быть моим сыном?

Но Мери слушала только себя.

– Поцелуй меня, Эли! И пусть это будет наш последний поцелуй. Я освобождаю тебя от нас.

Я поцеловал ее. Она минуту обнимала меня, потом оттолкнула.

У меня разошлись нервы, я пошел поговорить с кем-нибудь, кто поспокойней. Я искал Осиму и Ромеро, но натолкнулся на Андре с Астром. Астр тянул Андре за руку, тот покорно ковылял за ним.

– Я говорю с ним, а он не понимает, – сказал Астр печально. – Слушает и не понимает.

Я схватил руку Андре – лицо его жалко исказилось, он отшатнулся. Он поглядел на меня слепыми глазами, в них не было ни намека на сознание. Я снова подумал: как должны были мучить его, чтобы довести до такого состояния, – и бешенство захлестнуло меня, ярость на разрушителей, на себя, на самого Андре.

– Узнай меня! – крикнул я. – Я приказываю: узнай!

Андре стал вырываться, я не пускал, впивался взглядом в его потухшие зрачки.

– Узнай меня! Не выпущу, пока не узнаешь!

Андре вырвался и кинулся прочь. Я, вероятно, бросился бы вдогонку, если бы Астр не загородил дороги. В его глазах были слезы.

– Так с друзьями не поступают, отец! – сказал он с негодованием. – Ты сильный, а он больной.

Мощная сила вдруг отшвырнула меня от Астра. Все вокруг сперва завертелось, потом помутилось. Я падал в мутной бездне, падал долго, падал отвесно, шли годы, бессчетное число лет, а я все падал – так мне казалось. Я состарился и умер за время падения, падал мой высохший труп, он сморщился, испарил свои атомы, превратился в крохотный комочек – и лишь тогда я возродился. Я находился в том же зале на том же месте. Вокруг меня были люди, мои друзья. Я видел страшное лицо Ромеро, помертвевшую Мери, полного ужаса Астра. Меня окликали, тянули ко мне руки, пытались пробиться ко мне.

Но я сейчас был недоступней, чем если бы унесся в другую Галактику. Великий разрушитель водворил меня в силовую клетку.

9

– Эли, что случилось? – кричала Мери. – Эли!

Она отчаянно пробивалась ко мне, другие тоже бились о неведомый барьер, как будто могли помочь, если бы очутились рядом. Осима, сохранивший спокойствие, приказал прекратить суету и вопли. Я отлично видел друзей, еще лучше слышал их – клетка, непроницаемая для тел, хорошо пропускала звуки и свет.

Осиме удалось наконец установить тишину. Он обратился ко мне так, словно испрашивал очередное распоряжение:

– Как чувствуете себя, адмирал? Повреждений нет?

– Все на высшем уровне, – отозвался я. Думаю, мне удалось говорить спокойно. Я попытался усмехнуться. – Меня изолировали от вас. И поскольку я лишен возможности свободно передвигаться, хочу передать власть, которой уже не способен нормально пользоваться. Назначаю своим преемником Осиму.

Ромеро размышлял вслух:

– Для чего разыгран этот спектакль, Эли? Вероятно, чтобы публично подвергнуть вас пыткам…

Пытки были навязчивой идеей Павла. Я потребовал, чтобы на меня не обращали внимания, что бы со мной ни случилось. Камагин молча сжимал кулаки, Мери плакала.

Больше всего я боялся, что разрыдается Астр, такое у него было перепуганное лицо, но ему удалось удержаться.

– Подходит время ужина. Ешьте и засыпайте, будто ничего не произошло, – сказал я. – Чем меньше вы станете смотреть на меня, тем легче будет мне и тяжелей разрушителям.

Вечером по эскалатору подали еду. В моей клетке ничего не появилось. Я усмехнулся. Фантазия Верховного разрушителя была скудна. Я растянулся на полу, как на постели. Никто больше не обращал на меня внимания, словно меня не было.

Когда половина людей заснула, к клетке подошел Ромеро.

– Итак, вас осудили на голод, дорогой друг. В древности голод считался одним из самых мучительных наказаний.

– Пустяки. Старинная пытка голодом многократно усиливалась неизбежностью смерти, а мне эта опасность не грозит – я должен возжаждать смерти, но не обрести ее.

Когда Ромеро ушел, я притворился спящим. Мери и Астр еще долго не засыпали, Лусин что-то горестно шептал, ворочаясь на нарах. Мало-помалу мной начал овладевать полусонный бред, перед глазами замелькали светящиеся облака, их становилось все больше, свет разгорался ярче.

Вдруг я услышал чье-то бормотание. Я приподнялся.

По ту сторону прозрачного барьера, прижимаясь к нему щекой и хватая его руками, стоял Андре. Лицо его кривилось, что-то лукавое проступало в безумной улыбке, а глаза, днем тусклые, яростно горели. Я подошел поближе, но и вблизи не разобрал его быстрого бормотания.

– Знаю, – сказал я устало. – У бабушки серенький козлик. Иди спать.

Андре захихикал, до меня донеслись слова:

– Сойди с ума! Сойди с ума!

Мне показалось, что я наконец за что-то ухвачусь в ускользающем мозгу Андре.

– Андре, вглядись в меня, я – Эли! Вглядись в меня, ты приказываешь Эли сойти с ума, Эли, Андре!

Не было похоже, что он меня услышал. Я перевел дешифратор на излучение его мозга, но и там был только совет сойти с ума. Он не жил двойной жизнью, как иные безумцы, и в тайниках его сознания не таилось ничего, что не выражалось бы внешне.

– Нет, Андре, – сказал я не так для него, как для себя. – Я не буду сходить с ума, мой бедный друг, у меня иной путь, чем выпал тебе.

Он хихикал, всхлипывал, лицо его кривилось, боль и испуг мешались с насмешкой. Он бормотал все глуше, словно засыпая:

– Сойди с ума! Сойди с ума!

10

Не знаю, как мучились те, кого в древности обрекали на голод. Голодовку превратили в мерзкое зрелище – вот что бесило меня. Я не получал пищи, а у друзей еда не лезла в рот. Я слышал, как Мери кричала на Астра, чтоб он ел, но не видел, чтоб она сама брала еду.

Лишь Ромеро и Осима спокойно ели, и я испытывал к ним нежность, ибо это им было нелегко.

Однажды я гневно сказал подошедшей Мери:

– Разве мне легче оттого, что ты истощаешь себя?

Глаза ее были сухи, но голос дрожал:

– Поверь мне, Эли…

– И слышать не хочу! Неизвестно, что ждет нас завтра. Истощенная мать – плохая защитница сына, неужели ты не понимаешь?

Она прислонилась головой к прозрачному барьеру, долго вглядывалась в меня, усталая и похудевшая. Ей наверняка было труднее, чем мне.

– Ты не выполняешь свои обещания, Эли…

– Ты о чем?

– Ты обещал относиться ко мне и Астру как ко всем другим.

– Я этого не обещал, Мери. Ты настаивала, но я не обещал. И ты сама нарушаешь собственные обещания, ты ведешь себя иначе, чем другие. Возьми пример с Осимы и Ромеро.

– А ты посмотри на Эдуарда. Он тоже не ест, Эли!

– Не мучайте меня хоть вы! – попросил я и лег, отвернувшись.

Она тихо отошла. Потом я видел, как она ела, Камагин тоже принялся за еду. Я сделал вид, что сплю, и так хорошо притворился, что и вправду заснул.

Вскоре я понял, что спать в часы общего бодрствования – это лучший способ. Вначале я делал усилие, чтобы задремать, но потом сон стал приходить, когда был нужен. Скорее всего, это было забытье – я просто выключал сознание. На минуты, на часы – на сколько было нужно.

Я слышал, что голодающие представляют себе еду – и распаляются до исступления. Меня не влекли картины пиршеств и обжорства. И муки жажды тоже, по-моему, преувеличены бесчисленными рассказами, сохранившимися в человеческой памяти.

Зато меня посещали иные видения, и они становились все ярче.

Я опять увидел странный зал с куполом и полупрозрачным шаром и бегал вдоль его стен. На куполе разворачивалась звездная панорама, и среди неподвижных светил снова мчались искусственные огни, и я знал, что каждый огонек – корабль нашего флота, штурмующего Персей. Я всматривался в огни звездолетов: вначале их движение было непонятно, потом до меня дошло, что они охотятся за темными космическими телами вне теснин Персея: Аллан подтягивал захваченные шатуны к скоплению, заканчивая подготовку к их аннигиляции у неевклидова барьера, чтобы ворваться внутрь вместе с новосотворенным пространством.

– Я еще раз побывал в галактической рубке разрушителей, – сказал я Ромеро.

Он печально и испытующе посмотрел на меня.

– В древности многие психологи считали сновидения исполнениями желаний, обуревающих людей в реальной жизни. Надо признать, друг мой, что ваши видения хорошо копируют ваши желания.

Боевая рубка приснилась мне один раз, зато Великого разрушителя я видел часто. Он появлялся, окруженный сановниками, среди них был и Орлан, докладывавший собранию, как ведут себя пленные.

Фантазия моя придавала разрушителям такой диковинный облик, они были так бредово фантасмагоричны, что ни до, ни после я не находил похожих среди реальных врагов.

Ромеро пишет в отчете, что своими видениями я иронизировал над врагами и вообще ирония – характерная форма моего отношения к действительности. Возможно, это и так, но сам Великий разрушитель и Орлан являлись ко мне в привычном нам виде, призрачно копирующем людей. Остальные, правда, были удивительны и разнообразны.

Одни были похожи на древние шкафы, у других, когда они начинали говорить, вместо голов распускались пышные кроны – и они становились чем-то вроде земных деревьев, третьи, когда к ним обращался властитель, растекались, их речь в полном смысле слова текла – то мутным, то красноватым, то голубым ручейком, клокочущим, извивающимся, и все вглядывались в их пенящиеся слова – а потом, замолчав, они спокойно стекались назад, снова становились телом, и тело, малоприметное, серенькое, скромно стиралось где-нибудь в уголке среди прочих сановников.

Но красочней всего были «взрывники» – так я назвал этих диковинных существ, разлетавшихся огненным веером, когда на них падал взгляд Великого разрушителя. Очевидно, сами по себе они были столь невыразительны, что глаз на них не задерживался. А речь их была так феерична, ответы сыпались такими пылающими комьями, что я сжимался в своей клетке, боясь, что меня опалит огненным словом.

И облик сановников Великого разрушителя, и способы их общения были так невероятны, что я все чаще думал: уж не схожу ли я с ума?

Однако было нечто, что удерживало от этого вывода. Тело мое слабело, но дух оставался ясным, все остальное, кроме бредовых видений, было реальным: я различал вещи и друзей, вещи не меняли своих естественных форм, друзья говорили со мной, я отвечал, ни один не засомневался в разумности моих ответов, беседы наши шли как обычно, только становились короче: мне все труднее было говорить.

И еще одно, тоже важное обстоятельство. Безумной была внешность сановников Великого разрушителя, но не сами дискуссии. Тут все было логично. Я и мои помощники, попади мы в аналогичное положение, рассуждали бы похоже – говорю о фактах и логике, но не о способе передачи информации.

– Вы сказали, что сон некогда рассматривался как исполнение желания? – как-то сказал я Ромеро и даже, собрав все силы, тихо засмеялся. – Я все больше убеждаюсь, что это так. Во сне я неотвратимо одолеваю наших врагов.

С некоторых пор Ромеро стал иначе относиться к моему бреду: теперь не было дня, чтобы он не поинтересовался, что я видел во сне.

– Я попрошу вас, дорогой друг, и впредь рассказывать ваши видения в мельчайших подробностях, – сказал он.

– Ищете развлечений? – Не знаю, уловил ли он обиду: мой голос был так слаб, что стирались все интонации. – Или вам нужны дополнительные сведения о моем душевном состоянии?

Он покачал головой.

– Ваши видения больше похожи на информацию – фантастически, правда, искаженную, но о реальных событиях, – чем на порождение болезненного бреда.

– Они порождены ежедневными вопросами Орлана, Павел. Чем я еще могу отплатить врагам, если не повторяющимся бредом об их неизбежной гибели?

Я ненавидел Орлана. Он ежедневно обрисовывался около моей клетки. Он стоял, полупрозрачный, неподвижный, лишь шея неторопливо вытягивалась, унося голову вверх, и бесстрастно интересовался:

– Тебе еще не хочется смерти, человек? Надеюсь, тебе плохо?

Я смотрел на его безжизненное лицо и весь накалялся.

– Мне хорошо. Ты даже вообразить не можешь, остолоп, как мне хорошо, ибо я до своей кончины еще увижу твою гибель, гибель твоего властителя, гибель всех его прихлебателей. Передай своему верховному чурбану, что я бесконечно радуюсь жизни.

Орлан со стуком вхлопывал голову в плечи и исчезал.

11

А затем произошел перелом – я помню его во всех подробностях. Вечером, перед ужином, я приказал себе уснуть, а когда очнулся, была ночь и все спали. Я сел – встать и пройтись по клетке, как делал еще недавно, не было сил.

Не открывая глаз, я вслушивался в сонное всхлипывание, шуршание поворачивающихся тел, храп мужчин, развалившихся на спине, свист носов тех, кто разлегся на боку… В последнее время я стал хуже видеть, к тому же в ночные часы самосветящиеся стены тускнели. Зато обострился слух – до меня свободно доходили звуки, которых в нормальном состоянии я просто не слышал.

И я легко разобрал (еще до того, как шаги приблизились), что кто-то подкрадывается ко мне. Так же безошибочно, все еще не открывая глаз, я определил, откуда послышался шум. Я поднялся на ноги и минуту стоял, пересиливая головокружение.

Перед глазами замелькали глумливые огоньки, в изменяющейся их сетке пропал тусклый, спящий зал. Я терпеливо дождался, пока погаснет последняя искорка, и, ощупывая воздух руками, чтоб не удариться о невидимые препятствия, медленно пошел к прозрачной стене. Я делал шаг и останавливался, от каждого шага в глазах вновь вспыхивали искры, нужно было не дать им разгореться до головокружения. Потом я долго всматривался в маленького человечка, который налег телом на невидимую стену.

– Астр, зачем ты пришел? Ты должен держаться, будто меня не существует.

Эту недлинную речь я произносил минут пять.

– Отец! – прошептал он, плача. – Может, хоть ночью я смогу передать тебе пищу?

Он тщетно старался просунуть сквозь прозрачное препятствие кусочки еды. Он вбивал их в силовой забор – они падали на пол, он поднимал их, снова пытался просунуть. Плач его становился все громче.

Я смотрел на него, вяло соображая, чего ему еще надо. Мне не хотелось есть, не хотелось разговаривать, я лишь одно понимал: рыдания могут разбудить Мери – и она не справится с приступом отчаяния.

– Астр, иди спать! – сказал я. – Даже атомные орудия наших предков не разнесут эти стены, а ты хочешь пробиться сквозь них слабыми кулачками.

На этот раз я говорил связной речью, а не словесными корпускулами. Астр бросил на пол принесенную еду, стал топтать ее ногами. Он все громче плакал. У него был слишком горячий характер.

– Перестань! – приказал я. – Стыд смотреть на тебя!

– Ненавижу! – простонал он, сжимая кулаки. – Отец, я так ненавижу!

– Иди спать! – повторил я.

Он уходил, через каждые два-три шага оборачиваясь, а я смотрел на него и думал о нем. Он был сыном шестнадцатого мирного поколения человечества, даже слово это – ненависть – было вытравлено из словаря людей задолго до его рождения, он тоже его не знал. И он сам, опытом крохотной своей жизни, открыл в себе ненависть, ибо любил.

Наш тихий разговор привлек Андре. Безумец спал мало и в часы, когда все отдыхали, неслышно прогуливался по залу, неизменно напевая: «Жил-был у бабушки серенький козлик…»

Он подошел к месту, откуда Астр пытался пробиться ко мне, и оперся локтями о силовые стенки. Он лукаво посмеивался истощенным постаревшим лицом, он подмигивал. Сперва я не разобрал его шепота, мне показалось по движению губ, что повторяется все тот же унылый совет сойти с ума, но вскоре я разглядел, что рисунок слов иной, и стал прислушиваться. Фразу «Не надо» я расслышал отчетливо.

– Ты даешь мне новый совет? – спросил я, удивленный. – Я правильно тебя понял, Андре?

Он забормотал еще торопливей и невнятней, лицо его задергалось – слова так быстро сменяли друг друга, что я опять ничего не понял.

– Уйди или говори ясно, я очень устал, Андре.

На этот раз я услышал фразу:

– Ты сходишь с ума! Ты сходишь с ума!

– Радуйся: я схожу с ума! – сказал я горько. – Все, как ты советовал, Андре. Я искал другого пути, кроме безумия, и не нашел его. Что же ты не радуешься?

– Не надо! Не надо!

Только теперь, когда он повторил эту фразу, я понял, к чему она относилась. У меня снова закружилась голова. Я привалился к стенке, простоял так несколько минут, опоминаясь. Когда я очнулся, Андре уже не было. В полумраке сонного зала я увидел торопливо удаляющуюся согнутую фигурку.

У меня не хватило сил добраться на тряпичных ногах до середины клетки, я опустился на пол, где стоял, и вскоре забылся, а еще через какое-то время увидел штурмующие Персей корабли Аллана.

Однако в этот раз не было зала с подвешенным посредине полупрозрачным шаром – только звездная сфера.

Я несся среди звезд, я сам стал неким подобием космического тела.

Но я и в бреду сознавал, что я не космическое тело, а человек, и не лечу в космосе, а где-то покоюсь, и вокруг не реальные светила, а их изображения на экране, и бешеный мой полет – не настоящее движение, а лишь поворот телескопического анализатора: я не мчался, рассекая проходы между светилами, а прибором отыскивал эскадры Аллана.

И когда засверкали галактические корабли, я жадно, повторяя вслух цифры едва шевелящимися губами, считал их. Две светящиеся кучки, две растянувшиеся струи огней по сто искр (каждая искра была хорошо мне знакомой сверхсветовой крепостью) неслись клином – острие нацеливалось на Оранжевую, тусклую, постепенно гасшую; я уже хорошо знал, что означает ее зловещее исчезновение.

«Пробьются или не пробьются?» – думал я, трясясь слабой дрожью: у меня не хватало сил и на дрожь, лишь мысли пока не теряли ясности. «Пробьются или нет?» – думал я, выискивая темные тела в густо пылающей массе огней. Тел было не меньше десятка. Они неслись, покорные могучим механизмам кораблей, каждое в миллионы раз превосходило звездолет по объему и массе, а самое массивное составляло острие клина – вытянутая шея желтовато-белых огней кончалась черным клювом.

– Сейчас клюнет! – шептал я, меня все мучительней била дрожь, я плотнее закрывал глаза, чтобы отчетливее увидеть, что будет.

А затем темное тело взорвалось – и сотни звездолетов ринулись в фокус взрыва. В моем мозгу путались звезды и корабли: звезды ошалело неслись в стороны, расшвырнутые новым пространством, а корабли пожирали новосотворенный простор пастями аннигиляторов и рвались вперед, на исчезнувшую Оранжевую – к нам на помощь…

Потом я стал уноситься вверх. Я лежал на боку, скрючившись, меня по-прежнему била слабая дрожь, жизнь еле теплилась во мне, а в чадном бреду тело мое, могучее, как галактический корабль, вольно летело в пространстве. Я не знал, куда меня уносит, ликующее ощущение заполнило меня всего – свобода!

Я упал на пол в знакомом зале, на троне восседал властитель, обширное помещение заполняли странные лики и фигуры – образины, а не образы, я много раз видел их во сне…

Я попал на совещание у Великого разрушителя.

12

Я знал, что увидеть меня нельзя, но отполз в угол, откуда открывался хороший обзор. Властитель чего-то ждал, и все молчали. «Плохи у них дела, если они так подавлены», – злорадно подумал я.

Сановники внезапно зашевелились. Один, темная уродливая тумба, пышно разбросал крону – теперь был похож не то на орех, не то на платан и все рос, ветви ползли вверх и на середину зала, листья наливались фиолетовым сиянием. Разрастается речью, подумал я огорченно; по опыту прежних снов я знал, что не пойму их языка. Они могли разражаться, разряжаться, взрываться, растекаться, разрастаться, вызваниваться словами – смысла я не понимал.

Но сейчас с удивлением сообразил, что отлично разбираюсь в произнесенном: сановник информировал собрание, что лишь неполадками на Третьей планете можно объяснить опасное вклинивание человеческого флота во внешние обводы неевклидовой улитки.

– Вторая и Четвертая планеты приняли на себя гравитационное напряжение Третьей, – шелестел платаноподобный сановник. – Флоту врага не проникнуть в нашу звездную ограду, Великий…

Владыка раздраженно сверкнул глазами – они вспыхнули, как прожекторы. Пышная крона оратора стала морщиться и опадать, он превращался из дерева в прежнюю тумбу. Голос Великого разрушителя гулко гремел (в моих снах нормально разговаривали лишь он да Орлан):

– Удалось ли отбросить врага на исходные позиции?

Ему ответил один из тех, что превращались в ручьи, и я опять хорошо разобрал его льстивую, извилистую, журчащую и пенящуюся речь:

– Сделано много, очень много, о Великий, флотилии врага не проникнуть внутрь, им не удалось проникнуть, нет, не удалось, их выпирает назад крепчающая неевклидовость, их выпирает…

– Они выброшены за пределы скопления?

– Нет, пока нет, не выброшены, нет, – завертелся говорливый ручей, – но их оттесняют, их оттесняют, их оттесняют…

Великий разрушитель махнул рукой, и ручей мгновенно иссяк.

– Они аннигилировали одну планету, а тащат с собой больше десяти. Что произойдет, если они повторят аннигиляции?

Теперь разлетелся один из «взрывников». Его пылающие осколки еще парили над вельможами и властителем, а я уже знал, какие сведения передавал фейерверк.

– Каждая аннигиляция – прорыв около одной десятой неевклидовых препятствий. Если враги полностью превратят в пустоту захваченное космическое вещество, им удастся проникнуть в скопление.

– Что останется нам тогда?

В ответ зазмеился новый сановник. Он так переламывался, извивался и скручивался, что страшно было смотреть. Его информация была малоутешительна для разрушителей.

– Последний шанс тогда, последний шанс – сражение, флот против флота, флот против флота, собрать все корабли, все корабли отовсюду и ударить, ударить, задушить, распасться, распасться!..

– Сам распадайся! – рявкнул Великий разрушитель.

Оратор не распался, а опал и быстренько уполз на старое место. Владыка продолжал свой громогласный допрос:

– А если не сумеем нанести врагам поражение в бою? Каковы прогнозы на этот случай?

Очередной оратор, вспыхнув столбом пламени, так бешено завертелся у трона, что я чуть не ослеп от буйного информационного огневорота.

Этот стратег предлагал бежать на защищенные планеты и закольцеваться на них.

– Иначе говоря, покинуть межзвездные просторы, которыми столько поколений мы владеем безраздельно, – сумрачно сказал властитель. – Перейти на положение галактов, заблокированных в своих звездных логовах? Обороняться без шансов на победу? И все с этим согласны? Неужели нет другого решения?

Оказалось, что все, наоборот, не согласны с огненным пораженцем. Ораторы разрастались, рассыпались, растекались протестами, взрывались и змеились возражениями, пылали опровержениями, разряжались молниями критики. Для всех было ясно, что бегство на укрепленные планеты – лишь начало конца.

На меня особое впечатление произвело туманное слово одного из военачальников – туманное не потому, что мысль, заключенная в нем, была неясна, нет, высказывался он четко. Но, рассказывая о своих соображениях, он использовал еще никем не примененный способ – заклубился синеватым облачком и стал оседать на присутствующих.

– Наши противники и не будут атаковать защищенные планеты, – зловеще моросила холодная информация туманного стратега. – Они не станут подвергать опасности свои корабли, не надейтесь на это. Враги соединятся с разблокированными галактами, выпросят ужасные биологические орудия и расстреляют нас. Не забывайте, что переавтоматизация наших организмов на более надежную механическую основу не завершена!

Властитель задумался.

– Верно, все верно! – прогремел он. – Прогрессивный процесс примитивизации только начат. Философски мы давно определили свою историческую миссию как превращение организмов в механизмы. Я недавно подробно об этом рассказывал в споре с тем упрямым дурачком, которого мы захватили в плен. Но практически – сделали недостаточно. И если биологические орудия галактов появятся у наших планет, спасения не будет. Соединения людей с галактами допустить нельзя. Я хотел бы узнать: что на Третьей планете? Передачу информации разрешаю только для новостей.

Выступил новый оратор – и я понял, почему Великий разрушитель заранее ограничил его выступление. По залу поплыло зловоние.

Сановник – существо, похожее на головоглаза, но без сверкающего перископа – окутался желтым дымом, и я, задохнувшись, схватился за нос, и если не зажал его полностью, то лишь потому, что не хотел упускать интересной информации. Оратор просмердел, что новый Надсмотрщик Третьей планеты принял командование над Управляющим Мозгом, неполадки незначительны, хотя в сложившейся острой ситуации едва не вызвали катастрофических последствий. Ныне их исправили, и Третья планета, мощнейшее сооружение Персея, снова в строю.

И если в первой фазе прорыва она ослабила противодействие, – дышала на меня нестерпимой вонью речь оратора, – то сейчас ей удалось ввести в свои неевклидовы захваты новосозданные объемы пустоты. Помощь Второй и Четвертой планет значительна, но исход схватки решила Третья, я на этом настаиваю и, если будет дозволено…

– Хватит! – загрохотал властитель. – Для присущего тебе способа передачи мысли твоя речь излишне многословна. Пусть Орлан доложит, как чувствуют себя пленники и что с ними делать.

Я не услышал от Орлана чего-либо важного. Пленники подавлены испытаниями, выпавшими на долю адмирала, сам адмирал бодрится, хотя ослабел и уже не может передвигаться. Ничего, кроме того, что он восхищен такой жизнью, от него не добиться.

– Как поступить с пленниками, зависит от того, что собираемся делать мы сами, – сказал Орлан.

– Эвакуироваться! – прогремел властитель. – Никелевая планета в опасной близости от района штурма. Мы перебазируемся на Марганцевую или на Натриевую. Пленников прихватим с собой.

– Ни на Марганцевой, ни на Натриевой не удастся обеспечить их существование, Великий. Люди – биологически слабые объекты, у них трагически узок спектр жизненных условий.

– Это их дело – узок он или широк! Пусть знают, что с такими биологическими структурами не завоевать господства во Вселенной. Погрузить людей и всех, кто с ними, в захваченный звездолет и завтра же отправить на Марганцевую.

– Будет исполнено, Великий! Что до адмирала… Ты гарантировал ему жизнь, Великий.

– Я гарантировал лишь то, что не буду покушаться на его жизнь. А если этот чванливый неудачник подохнет благодаря собственным усилиям, не опечалюсь. Еще меньше буду страдать из-за гибели его друзей. Из всех звездных народов, которые мы покоряли, люди самые отвратительные: неудачное телосложение, отсталая философия, аристократического примитива ни на грош. Правда, мы их еще не покорили, но, когда это случится, пусть пеняют на себя!

Я расхохотался. Я катался по полу и задыхался от смеха. Я уже не боялся, что мое присутствие обнаружат, – мне было плевать на их месть: часы их сочтены, они сами это понимают.

И вдруг бред оборвался, я услышал словно со стороны то, что представлялось мне торжествующим хохотом, – слабое всхлипывание, жалкое бормотание. Я лежал у невидимой стены, ослабевший так, что уже не мог пошевелить рукой. И вероятно, самым тяжким физическим усилием всей моей жизни было то, какое понадобилось, чтобы приподнять голову.

С другой стороны барьера на меня смотрел Ромеро. Он с надеждой сказал:

– Мне кажется, дорогой друг, вам привиделось новое сновидение?

Он так впился в меня глазами, такая внутренняя страсть была в его вопросе, что это подействовало на меня лучше лекарства. С каждым его словом ко мне возвращалось сознание.

13

Я поднялся на ноги.

– Замечательный сон! – прошептал я. – Вы посмеетесь, Павел.

К Ромеро присоединились Камагин и Лусин, за ними подошли Осима и Петри. Они слушали, но не смеялись. А я все не мог удержаться от смеха – при озаренных по-дневному стенах фантастические фигуры и лики ораторов, нелепый язык их речей казались еще забавней.

– Интересный сон! – неопределенно сказал Петри.

Осима молча пожал плечами, а Камагин воскликнул:

– Видения фантастичны, а действительность чудовищна! К сожалению, единственный отпор, который мы можем оказать этим мерзавцам, – поиздеваться над ними в воображении.

– Очень уж сложны эти сны, чтоб быть только снами, – с сомнением сказал Ромеро.

Как и все люди его эпохи, Камагин был последовательным рационалистом. Ромеро искал в суевериях зерно истины, Камагин начисто ее отвергал. Нас с Камагиным разделяло пятьсот лет человеческого развития, но во многом он был мне ближе Ромеро.

– Уж не хотите ли вы сказать, что какой-то неведомый друг снабжает адмирала секретной информацией, зашифровав ее в сны?

Ромеро раздраженно возразил:

– Я хочу сказать, что нисколько не был бы удивлен, если бы это было так. Во всяком случае, я запомнил и галактическую рубку, которую дважды посетил адмирал, и то, что Аллан штурмует Персей, вбивая между его светилами таран аннигилируемых планет, и то, что на Третьей планете, мощнейшей крепости разрушителей, неполадки, и, наконец, то, что наши друзья-галакты обладают какими-то биологическими орудиями, приводящими в ужас разрушителей. Согласитесь, что до того, как Эли стали посещать его сны, ни о чем подобном мы не слышали. Стало быть, сновидения несут в себе принципиально новую информацию. Другой вопрос – правдива ли она.

Маленький космонавт вспылил:

– Бредовые видения голодающего – вот что это такое! – Он с раскаянием повернулся ко мне: – Адмирал, я не хотел вас оскорбить.

Я через силу улыбнулся.

– Разве я не голодающий? И что все это бред – не отрицаю.

Ромеро холодно проговорил:

– Я выдвигаю такое утверждение: если хоть один из фактов, открытых нам в сновидениях адмирала, окажется реальным, то и все остальные также будут правдивы. Согласны?

– Согласен! – Камагин насмешливо добавил: – Вы забыли, Ромеро, одно известие из сна адмирала. Оно допускает непосредственную проверку: нас сегодня собираются эвакуировать на какую-то Марганцевую планету. Сегодня, Павел! И если день пройдет и эвакуации не будет…

Камагин еще не закончил, как Ромеро поднял трость:

– Принимается. Итак – сегодня!

– Стены посветлели, – сказал я со вздохом. – Сейчас появится наш мерзкий тюремщик и поинтересуется, не возжаждал ли я смерти.

Орлан появился, словно вызванный.

– Адмирал Эли, первое испытание закончено, – сказал он бесстрастно. – Тебе дадут поесть. После еды вы все должны собраться. Пленных эвакуируют с Никелевой планеты на Марганцевую.

Ромеро выронил трость, Осима, всегда сдержанный, вскрикнул. Камагин распахнутыми, полубезумными глазами смотрел на меня.

Орлан исчез так же внезапно, как и появился.

Часть третья