Именно Торквемада добился изгнания евреев. Он не мог действовать во время Реконкисты: тогда монархи зависели от еврейских денег и сбора налогов, нужных на войну с арабами; еврейские купцы поставляли все необходимое войскам в труднодоступную горную местность. Евреи-переводчики, прекрасно говорившие на арабском, обеспечивали переговоры между христианским и мусульманским королевствами. Но после завоевания Гранады война была окончена, не стало арабских правителей, с которыми нужно было бы иметь дело, а способных к языкам и наукам евреев могли найти и среди выкрестов.
Прошло четыре недели с тех пор как монархи подписали эдикт об изгнании, намечен день исполнения указа. В этот промежуток времени требовалась строгая секретность, а потому Сеньор и Абрабанель надеялись, что все еще можно исправить. Каждый день этого месяца они собирали деньги, искали соратников. Наконец Абрабанель и Сеньор преклонили колени перед королем и королевой в тронном зале дворца Альгамбра. Мягкий свет лился в украшенные замысловатой резьбой окна и освещал усталые тревожные лица. Каждый защищал свои интересы.
— Взгляни на нас, о король, — сказал Абрабанель. — Не обращайся с подданными столь жестоко. Зачем поступаешь так со своими слугами? Лучше забери наше золото и серебро, все, чем мы владеем. Только оставь нас в стране.
Затем Абрабанель предложил свою дань — триста тысяч дукатов. Фердинанд и Изабелла переглянулись и, кажется, заколебались.
В это время открылась потайная дверь. Торквемада слышал каждое слово. Его возмущала богатая дань иудеев и их речи о пожертвованиях. Что они могут знать о жертвах? Он видел дань, которую они принесли государству. Свет из высоких окон упал на золотое распятие, которое он держал перед собой.
— Взгляните на распятого Христа, которого Иуда Искариот продал за тридцать серебренников! — воскликнул он. — Неужели ваши величества снова его продадут? Вот он, возьмите его.
Он положил распятие на стол, стоявший перед двумя тронами.
— Возьмите его, свершите сделку.
Торквемада круто повернулся, взметнув полы черной сутаны. Он вышел из зала, не дождавшись позволения монархов.
Абрабанель взглянул на своего старого друга Сеньора и увидел, что тот смирился с поражением. Позже, когда монархи уже не могли их слышать, он излил свой гнев: «Чтобы не слышать голоса заклинателя змей, гадюка забивает себе уши грязью. Вот так же ожесточил против нас свое сердце король — заткнул его ложью, услышанной от инквизитора».
Переплетчик явился на шиву самым последним из близких знакомых Давида Бен Шушана. Дождался шаббата, когда остальные плакальщики разошлись по домам. Миха хотел поговорить с Мириам наедине.
Его стратегия сработала. Мириам отказалась покинуть дом, несмотря на искренние увещевания деверя, и осталась одна за исключением служанки, которой дон Иосиф приказал побыть с нею. Мириам рассердилась, когда служанка объявила о приходе Михи. Ей нужно было подумать. Как могла она оставить Кахал, единственный мир, который был ей известен? Она родилась здесь. Тут жили ее родители, здесь они и скончались. Их кости, а теперь и тело ее мужа похоронены на еврейском кладбище. Разве можно оставить могилы без ухода? Да еще и среди христиан! Когда евреи уйдут, они станут рыть землю в поисках наживы, потревожат покой усопших. А как же старики, больные, те, что не могут передвигаться, беременные женщины? Ее мысли перескочили к жене осужденного сына. Она, по крайней мере, будет в безопасности. Родит внука, которого Мириам никогда не увидит. У нее снова полились слезы, а тут как на грех явился переплетчик, и теперь ей придется сдерживать себя.
Миха высказал обычные соболезнования, а потом подошел к Мириам ближе, чем это было положено. Приставил рот к ее уху.
— Ваша дочь, — сказал он, и она окаменела, готовясь принять новый удар.
Миха сказал ей о приходе солдата. В любое другое время быстрый ум Мириам заставил бы ее задуматься, почему Рути задержалась в мастерской. Ведь ей всего лишь надо было узнать, готова ли Аггада. Она расспросила бы с пристрастием, почему Рути оказалась в кладовке у переплетчика. Но от горя и волнений Мириам плохо соображала, и все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал Миха потом.
— Что значит «ушла»? Как может молодая девушка уйти одна, по южной дороге, ночью, когда начался шаббат? Что за чепуха?
— Ваша дочь сказала, что знает надежное место, где можно спрятаться до наступления шаббата. Она намерена скрываться там и даст вам знать о себе, когда сможет. Я дал ей хлеб и воду. Она сказала, что в потайном месте есть еда.
Миха заторопился домой по узким улицам Кахала. Мириам совсем растерялась — что за секретное место знает Рути? — да она еще забыла спросить Миху об Аггаде.
Но переплетчик отдал Аггаду Рути. Пока шел к дому, спрашивал себя, правильно ли поступил. Успел к самому началу шаббата. Услышал тихий звук бараньего рога, визг детей и тут же отбросил мысли о девушке и ее тревогах. У него и своих проблем довольно.
Рути приблизилась к знакомой пещере и услышала стон. Она уверенно передвигалась в темноте. Сюда она много раз ходила по ночам, когда засыпали родители. Рути по нескольку часов тайно читала здесь запрещенные книги.
Но неожиданный звук заставил ее остановиться на крутой тропе, покатились камешки, упали вниз с высокой скалы.
Стоны вдруг прекратились.
— Кто здесь? — послышался слабый голос. — Ради Спасителя, помогите мне!
Рути едва узнала голос Розы. От обезвоживания у нее распух язык, ужас и боль изнурили женщину. Двадцать часов она корчилась здесь одна. Схватки нарастали. Рути забралась в пещеру, говорила Розе ободряющие слова, пока искала спрятанную лампу и кремни, которые там хранила.
Свет озарил несчастную, покрытую синяками. Роза сидела, привалившись спиной к каменной стене, колени ее были согнуты и прижаты к груди. Ночная рубашка промокла от крови. Растрескавшиеся губы беззвучно произносили слово «вода». Рути быстро поднесла к ее рту мех с водой. Роза проглотила слишком много, и ее вырвало. В этот момент ее снова настигли схватки.
Рути старалась взять себя в руки. У нее было лишь слабое представление о том, как являются на свет младенцы. Мать умалчивала обо всем телесном, считая, что Рути не должна ничего знать об этом, пока не обручится. В Кахале жило много народу, дома стояли впритирку, так что Рути слышала крики рожавших женщин и знала, что это болезненное, а иногда и опасное явление. Но она не представляла, что будет так много крови и экскрементов.
Оглянулась по сторонам: чем бы вытереть рвоту с лица Розы. Все, что могла найти, были тряпки, в которые она завернула сухой сыр, поддерживавший ее во время продолжительных занятий.
Ночь тянулась бесконечно. Боли нарастали. Крики надсадили горло, так что слышался только хрип. Рути могла только смачивать лоб Розы и держать ее за плечи во время схваток. Неужели младенец так и не родится? Она боялась представить себе то, что происходит между ног Розы, но та снова застонала. Рути со страхом встала на колени перед женщиной, которую так любил ее брат. Мысль о нем и о муках, которые он переживал в этот момент, прибавили ей смелости. Она осторожно развела колени Розы и задохнулась от страха и паники. Темная головка ребенка проталкивала себе дорогу в тугой, сопротивляющейся коже. Роза преодолела страх и дотронулась до головы, стараясь ухватить маленький череп и облегчить ребенку проход. Роза была слишком слаба, чтобы тужиться. Шли минуты, час, прогресса не было. Все трое оказались в ловушке: ребенок в неподдающемся родовом проходе, Роза — в агонии, Рути — в страхе.
Она придвинулась ближе к искаженному отчаянием лицу Розы.
— Я знаю, ты устала и страдаешь, — прошептала она.
Роза простонала.
— Но у этой ночи могут быть только два окончания. Либо ты найдешь силы и вытолкнешь из себя ребенка, либо умрешь.
Роза взвыла и подняла руку в слабой попытке ударить Рути. Однако простой смысл слов дошел до нее. Когда подступила следующая схватка, она собрала оставшиеся силы. Рути видела, как детская головка нажала, плоть прорвалась. Рути обхватила рукой головку и извлекла ее. Затем плечи. И вот ребенок у нее на руках.
Это был мальчик. Но долгая борьба слишком измучила его. Крошечные ручки и ножки безжизненно болтались в руках Рути. Крика не было. Рути с отвращением перерезала пуповину маленьким ножом и завернула в тряпку, оторванную от собственного плаща.
— Он что… мертв? — прошептала Роза.
— Похоже, что так, — мрачно ответила Рути.
— Ну и хорошо, — вздохнула Роза.
Рути поднялась с колен и отнесла ребенка в глубину пещеры. Колени болели от долгого стояния на камне, но не потому глаза ее наполнились слезами. Как может мать радоваться смерти собственного ребенка?
— Помоги мне! — воскликнула Роза. — Здесь что-то такое… — Она взвизгнула. — Чудовище! Выходит из меня!
Рути обернулась. Роза изгибалась, лезла на стену, испугавшись вышедшего из нее последа. Рути взглянула на блестящую массу и содрогнулась. Потом вспомнила кошку, рожавшую котят в углу двора, и послед, который из нее вылезал. Глупая, суеверная христианская шлюха, думала она, давая волю гневу и ревности к этой женщине. Она положила безжизненный сверток, шагнула к Розе и ударила бы ее, если бы синяки на ее лице, видные даже в сумрачном свете лампы, не вызвали у нее жалости.
— Ты выросла на деревне… Неужели не видела послед?
Гнев и горе сделали дальнейший разговор с Розой невозможным. Рути молча разделила имевшиеся у нее запасы — сыр, хлеб и воду, которые дал ей Миха. Половину положила перед Розой.
— Поскольку сын тебя не интересует, тебе, думаю, все равно, если я похороню его по еврейским законам. Я возьму тело и закопаю его, как только настанет рассвет.
Роза громко вздохнула.
— Его ведь не крестили, так что какая разница?
Рути завязала провизию в то, что осталось от ее плаща. Перекинула узелок через плечо. На другое повесила мешок, в котором лежал маленький пакет, бережно завернутый со всех сторон и перевязанный ремешком. Затем взяла тельце младенца. Ребенок шевельнулся в ее руках. Рути посмотрела и увидела глаза своего брата, теплые, добрые, доверчивые глаза. Они смотрели на нее и моргали. Она ничего не сказала Розе. Та свернулась в клубок и спала. Рути быстро вышла из пещеры. По тропинке шла быстро и осторожно, боясь, что ребенок заплачет и выдаст секрет, что он жив.