Я подала ей конверт. Она надела очки, поднесла конверт к флуоресцентной лампе и вгляделась.
— Жаль, — сказала она.
— Что?
— Нет корня. При увеличении он дал бы уйму информации и ДНК. Вам с ним не повезло. Волос, выпавший естественным образом, всегда имеет корешок. Млекопитающие теряют около трети волос в любое время… Я бы сказала, что этот волос срезан. Он не выпал, его не оборвали. Уточню, когда вернусь в лабораторию.
— Вы когда-либо раскрывали преступление с помощью волоса?
— Да, и немало. Самые легкие случаи — те, что оказываются на теле жертвы. По ДНК можно узнать, совпадают ли они с волосами подозреваемого. Перед вами раскрывается картина преступления. Мои любимые случаи были посложнее. Например, один человек задушил бывшую жену. После развода он переехал в Шотландию, она осталась в Лондоне. Он очень тщательно подготовил себе алиби. Сказал, что весь день был в Кенте в доме родителей. Он и в самом деле был там, но не весь день. Следователь заметил, что у родителей был маленький пекинес. Волоски этой собаки совпали с теми, что обнаружили на одежде жертвы. Это не было решающим фактом, однако привлекло внимание следователя. При обыске в доме подозреваемого в Глазго нашли недавно перекопанную цветочную клумбу. Мы обследовали ее и обнаружили, что он закопал туда одежду, в которой совершил убийство. Вся она была покрыта шерстью пекинеса.
Кларисса глянула на часы и сказала, что ей пора на работу.
— Я посмотрю ваш волосок позже. Позвоните мне домой вечером, часов в девять. Вот мой телефон, и я скажу, что нашла.
В Хэмпстед я поехала на метро, потому что не торопилась, а потом прогулялась по пустырю. Вернувшись в квартиру Марианны, разогрела себе суп и пошла с ним наверх — оттачивать свой доклад. Решила позвонить Озрену домой.
Кто-то взял трубку с первого гудка. Мужской голос — не Озрена — глухо спросил:
— Molim?
— Прошу прощения, я не говорю по-боснийски. Могу ли я попросить Озрена?
Человек легко перешел на английский, но говорил так тихо, что я едва его слышала:
— Озрен здесь, только сейчас он не отвечает на звонки. Вы не назовете себя?
— Меня зовут Ханна Хит. Я коллега Озрена. То есть, я хочу сказать, что работала с ним несколько дней в прошлом месяце, я…
— Мисс Хит, — прервал он меня, — может ли вам помочь кто-то еще из библиотеки? Сейчас не тот случай. Мой друг не думает о работе.
У меня было такое ощущение, будто надо задать вопрос, но ответ тебе уже известен, и ты не хочешь его слышать.
— Что случилось? Это Алия?
Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.
— Да, мне очень нелегко говорить об этом. Моему другу позавчера позвонили из больницы и сказали, что у мальчика сильный жар. Тяжелая инфекция. Сегодня утром он умер. Скоро похороны.
Я проглотила подступивший к горлу комок. Не знала, что сказать. Арабы обычно говорят: «Пусть все беды останутся позади». Но я понятия не имела, как утешают друг друга боснийские мусульмане.
— Как Озрен, в порядке? То есть я хочу сказать…
Он снова меня прервал. Очевидно, у сараевцев не было времени выслушивать соболезнования посторонних.
— Он отец, потерявший единственного сына. Нет, он «не в порядке». Но если вы думаете, что он готов прыгнуть в Милячку, то нет, он не готов.
Я чувствовала себя ужасно, но непрошеный сарказм подавил мои чувства и вызвал приступ гнева.
— Ваш тон неуместен, я просто пытаюсь…
— Мисс Хит… прошу прощения, доктор Хит. Другой книжный эксперт сказал мне, что вы доктор, мне следовало помнить об этом. Извините за грубость. Но мы все очень устали с подготовкой похорон, а ваш коллега оставался здесь так долго…
— Что за коллега? — на этот раз я его прервала.
— Израильтянин, доктор Йомтов.
— Он был у вас?
— Я думал, что вы знаете. Он говорил, что вы вместе работаете над Аггадой.
— Гм. Что-то в этом роде.
Возможно, Амитай и оставил записку в моей сиднейской лаборатории. Может, сообщил, что едет в Сараево. Впрочем, я в этом сомневалась. Его приезд в город меня озадачил. И потом… с какой стати он явился в квартиру Озрена? К человеку, горюющему по умершему сыну? Это, что называется, «из ряда вон». Но я, судя по всему, уже ничего не выпытаю у телефонного собеседника. Он положил трубку едва ли не в середине моей просьбы передать соболезнования Озрену.
Неожиданно для самой себя я принялась звонить в аэропорт и заказывать билет. Сказала себе, что мне нужно выяснить, зачем туда приезжал Амитай. Я уже говорила, что к слезам не расположена. Мне не хотелось видеть горюющего отца, так что вряд ли это решение я приняла из-за него.
До аэропорта дозванивалась довольно долго. Как только положила трубку, затрещал телефон.
— Доктор Хит? Это Кларисса Монтегю-Морган из криминального отдела.
— А, да, я собиралась позвонить вам в девять, я…
Интересно, откуда она узнала телефон Марианны, ведь я ей его не давала. Видимо, если работаешь в Скотленд-Ярде, сделать это нетрудно.
— Не беспокойтесь, доктор Хит. Я просто решила, что мои находки представляют интерес, и решила сообщить их вам как можно скорее. Это волосок кошки, в этом нет никакого сомнения. Ткани, отходящие от ствола волоса, остроконечные. Но в вашем образце есть нечто особенное.
— Что?
— Кутикула. В ней есть следы частиц, которые у животных не встречаются. Очень сильный краситель в желтом спектре. Такие частицы можно увидеть в человеческом волосе. Если, например, женщина красила или обесцвечивала волосы. Но у животного я никогда этого не встречала. Думаю, вы согласитесь со мной, что кошки волосы не красят.
Белый волосСевилья, 1480
Мои глаза сочатся горем и по воде идут круги.
Здесь не чувствуешь солнца. Даже по прошествии лет для меня это тяжелее всего. Дома жизнь протекала под ярким светом. Зной у нас пропек землю до желтизны и высушил крышу, так что растрескалась солома.
Здесь и камень, и черепица постоянно холодные, даже в полдень. Свет крадется, точно враг, просачивается сквозь решетки или падает из высоких окон и ложится на пол тусклыми осколками изумрудов и рубинов.
При таком освещении трудно работать. Я то и дело сдвигаю страницу, чтобы она попала в квадратик света, и это нарушает мою концентрацию. Я откладываю кисть и разминаю пальцы. Мальчик подле меня поднимается и идет к девушке за шербетом. Она новенькая. Интересно, где нашел ее Нетаниел Леви. Возможно, как и я, она стала подарком благодарного пациента. Если так, то подарок был щедрым. Она отличная служанка, по каменным плитам скользит, точно шелк. Я киваю, и она встает на колени, наливает жидкость цвета ржавчины.
— Это гранат, — произносит она с незнакомым акцентом.
Глаза у нее зеленые, словно камешки агата, цвет кожи указывает на южное происхождение. Когда она наклоняется над кувшином, одежда на горле расходится, и я замечаю шею цвета зрелого персика. Интересно, какими красками можно его передать. Шербет хорош, она смешала его так, что в сладком сиропе угадывается терпкость фрукта.
— Да благословит Всевышний твои руки, — говорю я, когда она встает.
— Пусть благословения упадут дождем на твои пальцы, — бормочет она.
Я вижу, как распахиваются ее глаза, когда она видит мою работу. Ее губы ожили, и, хотя акцент мешает, думаю, что молитва, которую она шепчет, совершенно другого свойства. Я смотрю на страницу и пытаюсь увидеть свою работу ее глазами. С пергамента на меня глядит доктор, голова его наклонена, он трогает завиток своей бороды, как это бывает, когда он задумывается над интересным явлением. Он мне и в самом деле удался. Замечательное сходство. Словно живой.
Неудивительно, что девушка так поражена. Я вспоминаю о собственном изумлении, когда Хуман впервые показал мне картины, которые так разгневали истовых фанатиков. Но Хуман и сам изумился бы, увидев меня сейчас: я исповедую ислам, а служу иудею. Не для того он меня учил. Но к чему только не привыкнешь, хотя поначалу мне стыдно было служить еврею. Но сейчас я стыжусь только своего рабского положения. Причем сам еврей научил меня этому стыду.
Мне было четырнадцать, когда мой мир изменился. Я обожаемый ребенок важного человека, мне и в голову не приходило, что меня можно продать. Та история встает перед моими глазами как сейчас.
Торговцы ведут меня к Хуману, и кажется, что путь лежит через все известные миру мастерские. У меня на голове мешок, однако запахи и звуки говорят мне, где мы идем: вот зловоние кожевенных мастерских, неожиданно сладкий аромат эспарто — здесь торгуют сплетенными из этой травы сандалиями, я слышу бряцание оружия, глухой перестук ткацких станков и нестройные звуки разных музыкальных инструментов.
Наконец подходим к книжной мастерской. Охранник снимает с моей головы мешок, и я вижу каллиграфов. Они сидят на высокой площадке, обращенной к югу. Там очень светло. Художники располагаются ниже. Торговец ведет меня мимо рядов с сидящими людьми. Ни один из них не поднимает головы от своей работы, ни один не смотрит на меня. Люди в мастерской Хумана знают, что он требует полной концентрации, а за ошибку сурово наказывает.
Две кошки, свернувшись клубком, дремлют в углу шелкового ковра. Движением руки Хуман прогоняет их, веля мне опуститься на колени там, где они только что лежали. Он холодно говорит что-то моему охраннику, и человек наклоняется и обрезает грязную веревку, связывавшую мои запястья. Хуман берет мои руки и видит израненную кожу, сердито кричит на охранника, и тот исчезает. А затем Хуман обращается ко мне.
— Итак, ты утверждаешь, будто ты муссавир, художник, — произносит он шепотом, похожим на шорох кисти, когда ею проводишь по гладкой бумаге.
— Я рисую с детства, — отвечаю я.
— И как давно это было? — спрашивает он насмешливо.
— К концу рамадана мне исполнится пятнадцать.
— В самом деле? — Он проводит рукой с длинными пальцами по моему гладкому подбородку.