«То, что я делаю, это я, ибо для этого я пришел», — я теперь знала, как прозвучит в его устах эта строка из стихотворения Хопкинса.
«То, что я делаю, это я».
Он делал искусство, а я его спасала. Это работа моей жизни. То, что я делаю. Но это — риск. Большой риск. А это — совершенно определенно — не то, что делаю я.
Я повернулась и прислонилась к столу. Ноги дрожали. Мужчины смотрели на меня.
— А если меня поймают? Обнаружат украденную работу стоимостью пятьдесят… шестьдесят миллионов долларов. Что тогда?
Амитай вдруг очень заинтересовался собственными руками. Лоуэри, глядя из окна, уставился на сотрудников офиса, завтракавших и загоравших между делом в Ботаническом саду. Оба молчали.
— Я задала вам вопрос. Что, если меня поймают и обвинят в краже великого произведения мировой культуры?
Амитай посмотрел на Лоуэри, а тот все не мог оторвать взгляд от окна.
— Ну?
Амитай и Лоуэри заговорили одновременно.
— Австралийское правительство…
— Израильское правительство…
Оба остановились, посмотрели друг на друга и одинаково показали рукой: «после вас», мол. Это было почти комично. Лоуэри заговорил первым:
— Видите то место, под фиговыми деревьями? — Он указывал на травянистую возвышенность в гавани. — Какое совпадение. Здесь снимали финальную сцену фильма «Миссия невыполнима-2».
В Сараево построили новый аэропорт. Нарядный, гражданский, с красивыми барами и магазинчиками сувениров. Одним словом, нормальный.
А вот я нормально себя не чувствовала. Стоя в очереди на пограничный контроль, радовалась бета-блокаторам, которые Амитай дал мне час назад в Вене.
— Они уберут внешние признаки нервозности, — сказал он. — Потные руки, неровное дыхание. Девяносто девять процентов того, что таможенники принимают за нервозное поведение. Внутри ты, конечно же, будешь испытывать страх. Таблетки этого не остановят.
Он был прав. Чувствовала я себя ужасно. Таблетки пришлось принять дважды. Первой порцией меня стошнило.
Он дал мне также сумку, в которой сам перевозил Аггаду из Израиля в Австралию. Это была черная нейлоновая сумка на колесиках. На вид она была такой же, как любая другая сумка, но у нее имелось потайное отделение, сделанное из ткани, не пропускавшей рентгеновские лучи.
— Никакие новые технические средства ее не обнаружат, — заверил меня Амитай.
— В самом ли деле мне это нужно? — спросила я. — Что такого, если аппарат покажет книгу в моей сумке? Никто, кроме специалиста, не узнает, что это такое. А если обнаружат, что у меня хитрое отделение…
— Зачем рисковать? Ты едешь в Сараево. В этом городе есть люди, пусть даже не евреи, которые купили себе факсимильные копии Аггады, пожертвовав ради нее деньгами на еду. Там это самая любимая книга. Любой человек — таможенник, человек, стоящий позади тебя в очереди — может узнать ее. Сумка — это лучшее, что мы можем сделать. Не бойся, никто тебя с ней не поймает.
На моем рейсе было с полдюжины иранцев, и оказалось, что это для меня удача. Бедные парни сосредоточили на себе все внимание чиновников. Сараево сделалось любимым портом для людей, пытавшихся проникнуть в Европу. Дело в том, что границы Боснии до сих пор довольно ненадежны, и Евросовет требует от боснийцев, чтобы те контролировали наплыв нежданных гостей. Иранец, стоявший впереди меня, открыл свои чемоданы. Чиновники изучали его документы. Судя по всему, бета-блокаторами он не воспользовался: пот лил с него градом.
Подошла моя очередь. Я улыбнулась и услышала: «Добро пожаловать в Боснию». И вот я уже за дверями аэропорта, сажусь в такси и проезжаю мимо огромной новой мечети, построенной с помощью Саудовской Аравии, затем мимо секс-шопа и ирландского паба, предлагающего «20 брендов мирового пива». Гостиницу «Холидей инн», сильно поврежденную во время войны, отремонтировали, и теперь она яркая, словно игрушечная башня «Лего», светится желтыми огнями. На месте деревьев, вырубленных для отопления, высажены клены. Они выстроились вдоль главных проспектов. Когда въехала в узкие улицы Башчаршии, увидела нарядных женщин и мужчин в выходных костюмах, прогуливавшихся между торговцев, предлагавших воздушные шары и цветы.
Спросила у водителя такси, что происходит. Указала на группу маленьких девочек в бархатных платьицах.
— Байрам, — ответил он с широкой улыбкой.
Ну, конечно. Как же я не сообразила? Только что окончился рамадан, и город праздновал один из самых больших праздников мусульманского календаря.
Знакомая кондитерская «Сладкий уголок» набита до отказа. Я едва протолкалась к прилавку со своей сумкой на колесиках. Кондитер меня не узнал, и немудрено через шесть-то лет. Я указала на ступени, идущие к чердаку.
— Озрен Караман? — спросила я.
Он кивнул и указал сначала на часы, а потом на дверь. Я сделала вывод, что Озрен скоро придет. Подождала, когда в шумном магазине освободится стул. Села в теплом углу с чересчур сладким пирожным из слоеного теста, уставилась на дверь.
Ждала час, другой. Кондитер начал подозрительно на меня коситься, поэтому я заказала у него еще одну медовую сладость, хотя и первую-то не осилила.
Наконец, около одиннадцати часов в дверях появился Озрен. Если бы я не вглядывалась в каждого входившего, то на улице, не узнав, прошла бы мимо него. Его волосы, по-прежнему длинные и спутанные, стали совсем седыми. Лицо не смягчилось, он был по-прежнему худ — ни грамма жира, но на щеках и на лбу пролегли глубокие складки. Он сбросил пальто — все то же, поношенное, которое я видела на нем шесть лет назад — но сейчас на нем был костюм. Должно быть, директору музея так положено. Вряд ли он надел его добровольно. Костюм хороший, добротная ткань, и сшит хорошо, но складывалось впечатление, что он в нем спит.
Пока я, извиняясь, проталкивалась мимо столов и стульев, он уже поднялся до середины лестницы.
— Озрен!
Он обернулся, взглянул на меня, моргая.
Похоже, не узнал. Как бы ни была я напряжена, самолюбие внушило мне, что тому виной, должно быть, плохое освещение или моя короткая стрижка. Мне не хотелось думать, что я настолько постарела.
— Это я. Ханна Щар… Ханна Хит.
— О господи! — Он больше ничего не прибавил. Просто стоял и растерянно моргал.
— Могу я подняться? — спросила я. — Мне нужно поговорить с тобой.
— В мою квартиру? Сейчас не… Уже поздно. Может, завтра, в музее? Сейчас праздники, но утром я буду на работе. — Он оправился от изумления и взял голос под контроль. Его тон был очень вежливым, прохладным и профессиональным.
— Мне нужно немедленно поговорить с тобой, Озрен. Думаю, ты знаешь, о чем.
— Я не думаю, что я…
— Озрен. У меня с собой есть кое-что. Здесь, — я мотнула головой в сторону сумки на колесиках.
— О господи! — повторил он.
Я заметила, что он покрылся потом, и виновата в том была не духота кондитерской. Он протянул руку.
— После тебя.
Я прошла мимо него по лестнице, таща за собой сумку. Озрен попытался взять ее у меня, но я ухватилась за ручку так крепко, что побелели костяшки пальцев. Люди в кондитерской, включая шефа, уставились на нас: должно быть, что-то почувствовали. Я шла по ступеням. Сумка громыхала позади меня. Озрен следовал за мной. В помещении снова стало шумно: поняв, что спектакля не будет, люди вернулись к своему кофе и веселым праздничным разговорам.
Озрен впустил меня в квартиру. Запер на железный засов дверь и привалился к ней спиной. Серебристые волосы, касавшиеся балок, вернули воспоминания.
В маленьком камине лежала растопка. Дрова в Сараево по-прежнему были в дефиците. В прошлый раз мы вообще не разжигали камин. Озрен наклонился над решеткой и положил в камин единственное полено. Взял с полки бутылку вина, налил в два бокала. Подал мне один, не улыбаясь.
— За счастливое воссоединение, — сказал он и осушил бокал одним глотком.
Я медленно пила свое вино.
— Ты приехала засадить меня за решетку? — сказал он.
— Не будь смешным.
— А почему бы и нет? Я это заслужил. Каждый день все шесть лет ждал этого. Пусть лучше это будешь ты. У тебя на это больше прав, чем у кого-то еще.
— Не знаю, о чем ты.
— То, как мы поступили с тобой, ужасно. Заставили тебя сомневаться в собственной оценке. Лгали тебе.
Он налил себе еще вина.
— Когда ты увидела это, следовало сразу все прекратить. Но я был сам не свой, и Вернер… Ты знаешь, что это был Вернер?
Я кивнула.
— Вернер был одержим этой идеей. — Его лицо вдруг прояснилось, жесткие складки разгладились. — Ханна, не было дня с тех пор, как книга покинула страну, чтобы я не пожалел об этом. Несколько месяцев спустя я пытался убедить Вернера вернуть ее. Говорил, что сознаюсь. Он сказал, что, если я сделаю это, он будет все отрицать. И он перевезет Аггаду в такое место, где никто ее не найдет. К тому времени мое сознание прояснилось. Понял, что он вполне может это сделать. Ханна…
Он подошел ко мне, взял у меня бокал и схватил за руки.
— Я так по тебе скучал. Так хотел найти тебя, сказать… попросить прощения…
Горло у меня сжалось. Все чувства, что были у меня к нему — после я ни к кому таких не испытывала, — нахлынули на меня в этой наполненной воспоминаниями комнате. Но тут же гнев за все, что он со мной сделал, взял верх, и я вырвалась.
Он протянул ко мне руки ладонями вверх, показывая, что позволил себе лишнее.
— Знаешь, за шесть лет я едва притрагивалась к книгам. И все из-за тебя, из-за твоей лжи. Бросила свою работу, потому что поверила, что ошиблась.
Он подошел к окну, взглянул на ночное небо. На улице мигали огоньки. Огни живого города. Шесть лет назад их не было.
— Мне нет прощения. Но, когда умер Алия, я так разозлился на свою страну, что впал в отчаяние. И тут подвернулся Вернер. Он стал нашептывать, что книгу необходимо отдать евреям в качестве компенсации за все то, что было у них украдено. Это их книга, они могут ее спасти. Защитят ее, в отличие от нашей страны, само название которой является синонимом раздора и беспомощности.