– Товарищ Дольберг, просьба нас не задерживать! Наш магазин закрывается.
Естественно, глазастый Петя быстро заприметил этого Дольберга и как-то спросил меня:
– Таня, а что это за старикашка спит там в кресле каждый вечер?
– Дольберг, Пётр Степанович.
– Как?
– Доль-берг.
– А-а… Кто ж он такой?
Я рассказала Пете, что знала. Дня через два Пётр Степанович снова увидел спящего Дольберга и снова спросил меня, как его фамилия. Я рассердилась.
– Пётр Степанович, ну сколько можно спрашивать! Я же вам говорила уже сто раз: Доо-о-льберг!
С тех пор Пётр Степанович всякий раз, увидев спящего гнома, с удовольствием повторял не то для меня, не то для себя:
– А вот этого старикашки фамилия Дольберг.
И это звучало, словно заклинание. Даже я, заметив знакомую фигуру в кресле, стала говорить сама себе:
– А вот этого старикашки фамилия Дольберг.
Другим нашим постоянным покупателем, приходившим к нам каждый день, а в субботу даже два раза, был Миша Тарасенков, художник с телевидения. Мишка – добрый малый и бессребреник, влюблённый во Францию XVII–XVIII веков. Денег на дорогие книги ему, конечно, не хватало, хотя мы иногда специально для него старались купить что-то подешевле. Часто, купив книгу, он приносил её нам через два дня обратно, теряя на этом немалые деньги. До сих пор не могу простить ему четырёхтомник «Метаморфоз» Овидия, изданного во Франции, в конце XVIII века, с гравюрами чуть ли не на каждой странице, в прекрасном состоянии. Достался ему этот четырёхтомник по смехотворной по нынешним понятиям цене – за 250 рублей. Сейчас он стоил бы в шесть раз дороже. Этот лопух (я имею в виду Мишку) продержался с неделю, а потом принёс четырёхтомник нам обратно: деньги ему, видите-ли понадобились на какую-то паршивую бронзу с Арбата. Уж как мы его с Верой ни уговаривали, всё равно продал, сказал, что он уже на них налюбовался. Вот Петя, тот бы никогда так не поступил.
Когда-то они довольно охотно общались друг с другом, и Пётр Степанович называл Тарасенкова просто Мишей, не прибавляя к его имени никакого обидного прозвища. Потом между ними вдруг пробежала чёрная кошка, их отношения резко изменились, и они перестали стесняться в выражениях, когда говорили друг о друге. Мишка считал Петра Степановича ловким делягой и троглодитом, а Петя Мишку – олухом и лопухом. Так они и жили, и виделись в нашем магазине почти ежедневно. Как-то раз Пётр Степанович огорошил меня неожиданным вопросом:
– Татьяна Львовна, а почему это вы замуж не выходите?
– Ну, Пётр Степанович, мне трудно мужа найти. У меня требования высокие: мне нужен сирота, непьющий, и чтобы ночью не храпел…
– Это зачем же вам сирота?
– А чтобы ни с какими свекровями не связываться. И чтобы вообще поменьше было чужих родственников, мне от своих-то дурно.
– Ах, вот оно что! Ну, тогда выходите замуж за этого придурка Тарасенкова. Чем не жених? Круглый сирота.
– Так он же выпивает, Пётр Степанович!
– Ах, да, я и забыл. Стало быть, некондиционный он жених, жених он некондиционный.
С тех пор я не могла взглянуть на Мишку, чтобы не подумать: «А вот мой некондиционный жених».
Говоря о Петре Степановиче, нельзя не вспомнить о Николае Петровиче Нарском. Николай Петрович – наше начальство. Когда-то он возглавлял торговый отдел Москниги, кажется, был одним из заместителей Поливановского, но с возрастом перешёл на более скромную должность, жить никому не мешал, исправно ходил на службу и на моём веку дожил до восьмидесяти с лишним лет. Это означает, что я впервые узрела его, когда ему было лет шестьдесят пять. В те времена и почти вплоть до самого последнего времени Николай Петрович сохранял прекрасную фигуру, держался очень прямо и не производил впечатления старого человека, несмотря на абсолютно седую голову. У него красивые черты лица и большие, тёмные, глубоко сидящие глаза; своей внешностью он мне всегда напоминал ксендза Недзвецкого из книги А. Бруштейн «Дорога уходит в даль». При ходьбе Нарский запрокидывал слегка назад голову, что придавало ему несколько высокомерный вид, хотя на самом деле он был вполне демократичен. Выдавал Нарского его голос: когда он начинал говорить, казалось, будто ему, как какому-нибудь ворону, триста лет, до того глухим и гнусаво-занудным был его голос. И речь его всегда звучала занудно, хотя он был единственным по-настоящему интеллигентным человеком во всём москниговском болоте. Наш магазин он очень любил, приходил довольно часто и по делу, и по собственной инициативе. Он тоже собирал старинные книги, но редко покупал что-либо, чаще продавал. Мы, конечно, старались ставить его книги подороже, но сам он никакой настойчивости в этом вопросе не проявлял и даже немного стеснялся всякий раз, когда решал вопрос о цене.
Удивляясь его законсервированной подтянутости и стройности, мы с Верой как-то спросили Елену Павловну, кем был Нарский в молодости. Из её невнятного ответа (она сама толком ничего об этом не знала) у нас сложилось впечатление, что Нарский был артистом оперетты. Мы решили выяснить этот вопрос у Пети и как-то, оставшись с ним втроём в товароведке, спросили об этом. Пётр Степанович почему-то ужасно обрадовался, гнусно захихикал, и не ответил нам ни «да», ни «нет», только спросил нас, почему мы так думаем. Мы ответили, что так нам сказала Елена Павловна, и что она же посоветовала спросить у него. Петя сказал:
– Ну, ваша Миликтриса Кирбитьевна, наверно, лучше знает. Так мы от него ничего и не добились. Зато в следующий раз, завидя Нарского в товароведке, Петя с разгону подскочил к нему и с ехидцей спросил:
– Что ж, это, Николай Петрович, вы скрываете свои таланты?
– Какие таланты? – с важностью спросил Нарский своим занудным голосом.
– А такие. Кто в оперетте канкан отплясывал?
– Какой канкан? – растерялся Нарский. – Ничего не помню…
– Ну, в оперетте, в молодые годы… Знаете, канкан: там, там, парам – пам – пам – пам!
И Петя, держа руки в карманах своего лапсердака, начал подпрыгивать, выкидывая в стороны свои длинные ноги и напевая какой-то лихой мотивчик. Мы с Верой давились от смеха, а до Нарского наконец дошло, что Петя над ним тихо издевается, но парировать удар сразу он от неожиданности не сумел и полез в следующую ловушку:
– Да кто это вам, Пётр Степанович, сказал? Никогда я ни в какой оперетте не служил, и всё вы выдумываете.
– Нет-с, уважаемый Николай Петрович, служили-с, служили-с. Все об этом знают, вот и мне сказали. А вот и Вера Александровна с Татьяной Львовной подтвердят.
Мы с Верой сделали серьёзные лица и хором ответили:
– Вам лучше знать, Пётр Степанович.
– Вот видите, Николай Петрович, все об этом знают и нечего скрывать: плясали канкан, плясали. Тарам – пам, пам, пам!
Бедный Нарский собрался с силами и решил отомстить коварному Петьке:
– А вы вот, Пётр Степанович, когда я в оперетте плясал, сами регентом в церковном хоре пели!
Мы с Верой окончательно сползли под столы от хохота. Но нашего Петра Степановича смутить было непросто.
– Так, значит, сознаётесь, что в оперетте плясали, Николай Петрович, а? Значит, плясали?
– Да, плясал. А вы церковным регентом были – припомните, как следует, припомните. – И Нарский сам рассмеялся.
На том они и договорились и потом частенько задирали друг друга по этому поводу, доставляя нам с Верой чистую радость.
Совсем недавно произошло открытие выставки «Виды Москвы и Подмосковья» из собрания Петра Степановича. Он прислал мне пригласительный билет, а потом подарил каталог выставки с надписью: «Дорогой Тане Ждановой, как знак нашей старинной дружбы». Я горжусь этой надписью, ибо, для того, чтобы заработать такое хорошее отношение с Петиной стороны, надо поддерживать с ним по-настоящему добрые отношения в течение долгих лет. Человек он очень непростой и свою дружбу так просто всем не раздаривает, а посему считаю возможным записать эту дружбу себе в большой плюс.
Глава 5. Илюша Алексеев
Помимо Нарского, совершенно необходимо рассказать ещё об одном человеке, много лет проработавшем в Москниге. Но если Нарский был нашим начальством и на вид почти барином, то Илюша Алексеев был самым простым рабочим, в обязанности которого входила переноска огромных связок книг из одного магазина в другой, в частности из магазина на улице Кирова (Мясницкой, стало быть), куда поступали книги из Госфонда, в другие букинистические магазины, в том числе и в наш. Иногда его нанимали частные лица, продававшие крупные библиотеки.
Внешность у Илюши была совсем непрезентабельная: росточка он был небольшого, чуть повыше меня, лысоватый (в то время, когда я его впервые увидела, ему было лет пятьдесят), очень некрасивый, с редкими ресницами и светло-голубыми глазами за двояковыпуклыми линзами очков. Он картавил, букву «л» катал во рту, из-за чего не всегда было понятно, что он говорит. Узловатые пальцы обеих рук у него были просто железными. Не приведи Господь, если ему приходила в голову мысль пожать тебе руку или сжать её повыше локтя – там просто оставались синяки. При своём малом росте и неказистом телосложении Илья был необыкновенно силён, хотя и слыл вегетарианцем. Он приходил со своими верёвками, связывал книги в две высокие пачки размером почти с себя самого, потом связывал их между собой наверху, подставлял плечо под узел, поднимал пачки (они заканчивались где-то у его лодыжек) и, сильно шаркая ногами, перетаскивал их туда, куда требовалось. Илья был весь жёсткий, узловатый, прямо железный какой-то. Но под этой железной бронёй скрывалась нежнейшая поэтическая душа, это был просто русский Верлен во плоти. В своё время, задолго до моего появления в магазине, там работала старшая сестра Верочки С., Лена, или, как её все звали, Леля. Так вот она настолько пленила Илюшино сердце, что он стал писать ей прекраснейшие стихи. Он и до этого их писал, но для Лели он писал особенные. Лелька действительно всегда была милой и очень доброй, но она была и очень скромной девушкой, и по-настоящему бескорыстно её мог полюбить только очень душевно тонкий человек. Илюша никогда не был женат, он жил вместе со своим братом Петей, очень походившим на него, и заботился о нём. Наверное, Леля была его единственной романтической привязанностью. Кто знает?