Первые мордовские зрительницы были в одинаковых зеленых костюмах и белых платочках, словно монашки неведомого ордена.
Малколм нервно сглотнул, взял гитару, и из крохотных динамиков поплыл породистый английский блюз
В соседнем доме британцев встречали сельские бабушки – с целой горой толстых мордовских блинов
Порой такие бабушки работают в музеях, исполняя роль самих себя. Их речь и одежда – превосходная иллюстрация к учебникам этнографии
Здесь биологи вырастили более двухсот тридцати медвежат-сирот. Везут их в бубоницкий «интернат» со всей России
Костромская лосеферма возле деревни Сумароково, – место легендарное. И не только из-за уникальных экспериментов по одомашниванию лося
В жизни каждого бывают моменты, когда хочется бросить все и сбежать в лес
Беседа и кумышка льются все живее, удмурты наперебой рассказывают про девичьи гадания на суженого и про домовых, которым в каждой избе оставляют кусочек хлеба
В этих местах если говорят «президент», это означает президента Удмуртии, если «город» – то Ижевск
Калмыкия, осколок далекой буддистской Азии, чудом перенесенный в Европу
Покровителем калмыцкого народа считается Белый Старец. В традиционных буддистских танцах он шутками преодолевает излишнюю серьезность окружающих его гневных божеств. И калмыки достойно следуют своему покровителю
У Соловецкого камня
Вокзал в Старой Руссе
Тщетно хозяева надеются, что лошадь приветствует их ржанием по большой любви.
Да, любовь есть, но не к человеку, а к морковке у него в руках
Похожий на замок Старожиловский конезавод построен по проекту Федора Шехтеля
В средневековье патриотизм ограничивался пределами родной земли. Человек, прежде всего, был новгородцем или москвичом, и уж затем русским
Бабушки неодолимо влекли гостей за собой, выбивая каблуками в склоне мелкие ступеньки
Пушкин и пуштун
У Пуштуна был полный рот сверкающих зубов из разных металлов, седые волосы до плеч и неизменный берет. Он был худ, не по годам вынослив и знал все на свете. При первой встрече люди восхищались его феноменальной памятью. При второй или третьей медленно понимали, что весь пуштунский мир с тысячью подробностей возникал в его мозгу за доли секунды до того, как превратиться в слова.
В то время мы каждое воскресенье гуляли по Подмосковью. Впереди гордо вышагивал неизменный лидер – кореец Ли, за ним – разномастная гурьба, болтающая на десятке языков. Препятствия, не указанные на карте, для мистера Ли не существовали. Если не было тропинок, он шел напролом, если на пути попадался забор, перелезал через него. Порой изумленные охранники созерцали, как через секретный объект невозмутимо марширует суровый азиат с искалеченной рукой, а за ним – толпа не менее подозрительных иностранцев. Раза три честную компанию пытались задержать, но без особого успеха. Однажды мистер Ли завел нас на кладбище. Редкие очевидцы едва ли забудут, как из-под тяжелой плиты, закрывающей ряды могил, с уханьем выползали странные люди, с головы до ног измазанные землей.
Как о нас узнал Пуштун, так и осталось тайной. Должно быть, наводил справки о посольских приемах, до которых был большим охотником, и кто-то ему обмолвился про еще одно развлечение иностранцев. Зашел разок, да так и прижился. Прозвище он получил за то, что был опытным «убийцей» американцев. Выбрав жертву, Пуштун всю прогулку шел рядом, безостановочно болтая и даже, кажется, ухитряясь на ходу теребить собеседника за пуговицу. На следующую прогулку жертва не приходила никогда.
Я был одним из немногих, кого общество Пуштуна радовало. В то время я только готовился к путешествиям и доверчиво внимал словам старшего друга, который с убедительностью, доступной лишь безумцам, рассказывал, что для перуанской визы нужна кардиограмма. Дескать, Перу – страна горная, и медицина в ней ни к черту. Чем возиться с хладным трупом, проще не пустить в страну лишнего кандидата в покойники. Но больше всего меня впечатлила пуштунская повесть о том, как Пушкина вербовали в разведчики.
После победы над Наполеоном обстановка в Европе оставалась напряженной. России требовалась современная разведывательная сеть. Увы, тайная полиция состояла из корыстолюбивых пройдох, не блиставших интеллектом. От пудовых кулаков в тонком деле шпионажа толку мало. Нужны были новые люди – умные, находчивые, владеющие иностранными языками и в то же время патриотичные. Такие, как Пушкин. План был прост. Агента Пушкина забрасывают в Париж. Там он сводит знакомство с женами генералов и дипломатов, и во время постельных утех выведывает государственные тайны. Проект курировал лично Николай I. Он вызвал Александра Сергеевича во дворец, изложил ему задачу и спросил с убедительной вкрадчивостью:
– Послужишь мне?
Пушкин посмотрел в глаза царю и без колебаний ответил:
– Вам – нет, а Отечеству – послужу.
Подготовка разведчика – дело непростое. Пушкина отправили в Молдавию и Одессу. Согласно легенде – в качестве чиновника, но на самом деле – для отработки навыков на местных женах. Его куратором был граф Воронцов, требовавший подробных рапортов с описанием вербовок. Пушкин не подвел.
И быть бы ему эдаким Джеймсом Бондом и Матой Хари в одном лице, но Александр Сергеевич был натурой увлекающейся. Не сумев вовремя остановиться, Пушкин соблазнил жену куратора. Оскорбленный Воронцов отправил Николаю Первому донесение: «С делом справляется, однако неблагонадежен. Может остаться в Европе и не вернуться в Россию». Так секретный проект российской разведки был закрыт. Не исключено, что обрывки сведений из коррумпированного сената просочились к французам, и те устранили опасного профессионала, подстроив дуэль на Черной речке.
Чернозем
В 1889 году в Париже состоялась Всемирная выставка, посвященная столетию взятия Бастилии. Это было грандиозное зрелище. Специально к ее открытию, невзирая на протесты творческих людей, была построена Эйфелева башня.
Не остался в стороне и квартал красных фонарей, где распахнуло двери кабаре «Мулен Руж». По огромному Дворцу машин двигалась мобильная смотровая площадка, вмещавшая двести человек. Поражали воображение электрические лампочки и телефоны, а трехколесная повозка Бенца двигалась, к изумлению присутствующих, сама, без лошади, с головокружительной скоростью 16 км/ч. Чтобы испытать фонограф Эдисона, приходилось часами стоять в очереди. В собрании «Истории жилищ» высился «русский дом» – китчевая импровизация на тему боярской усадьбы, построенная французами неподалеку от негритянской деревни, в которой жили четыреста африканцев. Казалось, ничто не было забыто – даже новые модели смирительных рубашек.
Правительство Российской империи решило игнорировать выставку, посвященную юбилею свержения монархии. Поэтому россияне участвовали неофициально, за счет энтузиастов из Русского технического общества. Пришлось обойтись без гигантских станков и сделать упор на испытанные отечественные хиты. Во дворце Трокадеро выступал симфонический оркестр под управлением Н. А.Римского-Корсакова. На первой платформе Эйфелевой башни французов поражал роскошью русский ресторан. Успехом пользовались самовары и павловопосадские платки, а среди множества лампочек в садах и на мосту через Сену горели семьдесят свечей Яблочкова.
Одним из самых знаменитых российских экспонатов была удостоенная золотой медали коллекция почв В. В. Докучаева – основателя современного почвоведения. Среди этого собрания выделялось, и не только размерами, настоящее русское чудо – кубическая сажень (около 9,7 м3) чернозема из Воронежской губернии. Сам Докучаев считал, что такие почвы для России важнее нефти, угля и золота.
До сих пор в статьях нет-нет, да и мелькнет фантастическая история, что этот куб потрясенные французы поместили в Палату мер и весов как эталон плодородия. В действительности сперва его хотели поделить на части и раздать по французским университетам и музеям, но в конце концов вся кубическая сажень досталась Сорбонне. Там же почти восемьдесят лет спустя усохшая глыба героически погибла во время студенческих волнений 1968 года. Ее бренные останки хранятся в Национальном агрономическом институте. Сейчас, когда главные богатства страны утекают за границу, чернозем патриотично остается здесь. Ведь без родины он засохнет. И пусть по плодородию несостоявшийся эталон теперь почти не отличается от прочих российских почв, не говоря уж об иноземных, мы с полным правом можем считать, что в этом он тоже решил опроститься и стать ближе к собратьям, которые во все времена кормили в основном обитателей невзрачных изб, а не картинного дома с куполами и маковками a la russe посреди города Парижа. Пусть и не платино-иридиевый, зато свой.
Зима в Париже
Лохматая башкирская лошадка бодро везла старенькие сани. Возница щелкал хлыстом, а крохотная девчушка, закутанная в платок так, что из него только блестели глаза и торчал нос-пуговка, глядела по сторонам – на родное село, дым из печных труб, подвыпившего мужичка на обочине и, конечно же, на гордо возвышавшуюся над Парижем Эйфелеву башню.
Сани промчались мимо, обдав меня снежными брызгами. Фотоаппарат выскальзывал из онемевших от холода пальцев. Мужичок тем временем подошел и изрек:
– Никак турист пожаловал! Летом у нас, в Париже, таких навалом. Все едут и едут, на нашу Чудо-Матрену посмотреть.
– Эйфелеву башню, что ли? – не понял я.
– Эйфелева, шмейфелева… – еле выговорил он заплетающимся языком. – Может, по-научному и так, а я ее кличу по-простому. Чудо-Матрена она и есть. Как ее построили, я сразу, первым, наверх влез. А тех, кто после пытался, уже ловили, и такие штрафы впаивали, что не рассчитаешься. Тыщи по четыре! И вы не смотрите, что я поддат слегонца. Тройной одеколон – он лечебный. Родич пил его по чайной ложке от язвы желудка, и теперь как новенький. А уж настоечка на мухоморах… Эхма!