График съемок, кажется, для того и существует, чтобы его срывали. Особенно в российской деревне, да еще и в непогоду. Стараясь наверстать упущенные часы, я чувствовал себя муравьем, пытающимся усмирить стадо бизонов. Деревенские смотрели на мои попытки с жалостью – что толку спешить, когда здесь столетиями ничего не меняется, а ежели и происходит что-то быстрое, так пожар или другая беда! Общее мнение выразила широколицая улыбчивая бабушка:
– Не спеши, коза, в лес. Все волки твои будут!
А я со вздохом вычеркивал из графика очередной совершенно необходимый пункт и думал: «Всего один день в Мордовии остался. Дальше поспокойнее будет…»
Черный джип обошел нас, стремительно рванул на обгон и, уже далеко впереди, отчаянно попытался вклиниться между двух грузовиков. Не получилось. Бедняга вильнул перед встречной фурой, пошел юзом и откинулся в кювет. Пытаясь успеть до заката, я вез съемочную группу и Ежевику в Саратов. Борис с англичанами должен был подоспеть завтра – когда незадачливому промоутеру заштопают ухо.
Вопреки мрачным прогнозам оператора Саши, мы доехали живыми. Более того, нас без проблем поселили в гостинице, а затем блондинка в модных очках повезла всех на большом красном автомобиле в клуб, покормить. Опытные путешественники пригорюнились. Было ясно, что фатум театрально выжидает перед особо скверной каверзой. Блондинка тем временем достала крохотный телефон и защебетала:
– Скажи всем, что завтрашний концерт отменяется. Оформляем возврат билетов. Англичане не приедут. Повторяю: англичане не приедут…
– Я ничего не мог поделать, – скрипел в трубке голос Бориса. – Это все Уилл. Целый вечер плакал и умолял. Говорил, что мое ухо было знаком судьбы, намекающей, что они уже никогда не покинут российские снега. Минута промедления – и будет поздно. А у него двое детей, он, дурак, жить хочет. Купил я им билеты на поезд до Москвы. Отдохнут денек – и в Лондон, подальше от тюрем, пожаров и мороза…
Две недели спустя наша команда подсчитывала потери. Борис говорил, что вконец разорен, а потому участвовать в расходах не будет. Я сетовал на строптивого редактора. Только фотограф Саша улыбался – хронический безработный, он как отправился в поездку без гроша, так и вернулся не слишком разбогатевшим. Держа на коленях компьютер, он переговаривался по интернету с музыкантами. Уилл собирал лайки под селфи в косоворотке, а Малколм сменил аватарку в фейсбуке на деревянного мордовского козла.
Вскоре холод разбитого автомобиля, пожар и шрам на ухе поблекнут, из жутковатых сделаются комичными, даже милыми. Уйдут застолье с неизменной мордовской «медвежьей лапой» и выспренние речи на пресс-конференции в Саранске. Останется только гул в старом доме-музее человека с замечательной фамилией Ромашкин – отца-основателя мордовской этномузыки. Тогда, поздно вечером, пол ходил ходуном, дребезжали стекла, раскачивались лампы. Фольклор, словно древний бог, оживал у нас на глазах, облачался в современную одежду – и она ему шла. Все были равны, все пели, плясали, дудели, и удивительным образом из хаоса рождалась новая музыка – не русская, не эрзянская и не британская, а общая. Одна на всех.
Гитара Малколма рычала так, что воздух дрожал, босая Ежевика била скалкой о печную заслонку. Обереги на ее тяжелом поясе звенели, как колокольчики. Хор девушек восклицал на эрзянском:
Господи! Хозяйка дома Юртава,
Хозяйка хлева, матушка,
Не пугайся нашего крика,
Не дрожи от нашего шума…
Уилл горланил блюз о том, как бесконечно тянется время в ожидании любимой, а он все зовет ее и надеется встретить с ней рассвет. «Ойме» подпевала словами языческого обряда встречи невесты, записанного у бабушек в селе Старые Турдаки:
Вай, я приду, приду
Пораньше на заре,
Утром раненько.
Вот уже солнце садится,
Вот уже сумерки настали,
А ее все нет,
А ее все нет.
Эта музыка была так прекрасна, что слезы подступали к глазам, и я знал: что бы ни случилось дальше, все наши глупости были не зря…
Пока я мечтал, Саша давал Уиллу в чате урок русского языка:
– Неправильно говорить «Иди в пиццу». Как ты не можешь запомнить такое простое слово!
– У вас ведь не всегда так холодно? – писал ему достойный племянник Эрика Клэптона. – Хотелось бы в следующий раз не опасаться, что пальцы примерзнут к струнам. Знаешь, почему я тогда испугался? В Саранске мне попался альбом местного фотографа. Там был снимок мужика лет шестидесяти. Он мне сразу показался знакомым. У меня нетипичное лицо и странная форма черепа. Такое я видел только в зеркале – и на той странице. Сомнений нет – на фотографии я сам, только старше. Посреди России, в грязных сапогах, с бородой. Неужели все и впрямь предрешено? Единожды свяжешься с вами – и назад дороги нет? Недаром мне сегодня опять снилась Мордовия…
Generation «Пермь»
Пермяки были возмущены. Из уст в уста передавалась скандальная новость: Дума решила содержать театр за счет города. Слыханное ли дело! Коммунальные службы еле сводят концы с концами, а они вбухивают огромные деньги в актеришек и поразительно нелепое здание. Ну кто делает сцену на втором этаже, над какими-то жуткими катакомбами? Должно быть, скрывают внизу что-то крамольное, как инородец Пиотровский со своим книжным. Тот давно сочувствует радикальным партиям. Все твердит о просвещении, а сам, по слухам, прячет листовки в шкафах с двойным дном. В других городах тоже любят оперу, но не до такой же степени! Наверное, чиновникам под грохот оркестра воровать сподручнее. Балерина не доскачет пару антраша, скрипачи напиликают на сотню нот меньше, чем уплачено, а всю разницу – в карман! Цокали языками, качали головами, смотрели завистливо на франтов, ведущих под ручку дам к широким театральным дверям. Шел 1895 год. До революции было еще далеко.
Прошло больше сотни лет. Пермь росла и укреплялась, хоть и несколько уступала своему извечному сопернику Екатеринбургу, на который когда-то сделали ставку большевики.
У города было все: заводы, деньги, миллион жителей. Не хватало лишь самой малости – мечты.
– Пермский край – нетипичный регион России. Потому что в нем все неплохо, – улыбается Николай Новичков. Массивный, с ухоженной бородой, бывший министр культуры одет в простую футболку, но так по-купечески вольготно развалился в кресле, что кажется, будто он сжимает в руке невидимую сигару. – О деньгах можно не беспокоиться, Пермь крепко стоит на двух ногах – нефть и калийные удобрения. Как буква П. Но, подобно этой букве, она оказывается двумерной, а плоские конструкции неустойчивы. В советские времена объем придавала индустрия. Пермский край – один из немногих регионов мира, где могут целиком собрать космический корабль. Наши пушки популярны за рубежом. Но много оружия и космических кораблей не продашь, а добыча сырья почти автоматизирована. Хороших вакансий недостаточно. Поэтому молодые и энергичные думают: может, в другом месте лучше? Зачем жить в Перми, чем она вообще отличается от других городов? Чтобы решить проблемы самоидентификации и новой экономики, мы создали этот проект. Все возникло спонтанно. У губернатора Олега Чиркунова был представитель в Совете Федерации – Сережа Гордеев. Умный и богатый человек, но не из креативного класса. Друг галериста Гельмана. Пригласил Марата сюда, и тот посоветовал найти для Перми некую аутентичную вещь, которая, может, и не будет иметь к ней прямого отношения, но станет с ней ассоциироваться.
Так в 2008 году появилась выставка «Русское бедное», которая была хорошо принята в мире – никто не ожидал от России, что она выстрелит в мировых художественных трендах. Местный эксперт утверждал: «Я буду счастлив работать с современным искусством, но у нас его любителей человек пятьдесят, и всех я знаю лично. Они и посетят выставку». Пришло семьдесят тысяч горожан. Из выставки возник музей современного искусства, а из него – все остальное.
Вначале и не представляешь, во что влезаешь. А потом осознаешь, что чуть влево повернуть – появляется велосипедная дорожка, вправо – туристические маршруты и фестивали. На библиотеку всем было положить с прибором, но когда она вовлеклась в процесс, стало ясно: надо ремонтировать! Таких в стране – тысячи, никто их в порядок не приводит. Но если это не просто библиотека, а культурный кластер, хочешь – не хочешь, а приходится. Чтобы круизные лайнеры останавливались в Пермском крае, надо углубить дно Камы. Как министр культуры я давал поручения всем, от министра транспорта до администрации города. В итоге миграция снижается, а инвестиции растут.
У Пермского края прекрасное индустриальное прошлое, но нам хотелось бы видеть постиндустриальное будущее – дизайн, кино, театр. Много фестивалей – это много людей, которые тусуются, не уезжают, тратят деньги и создают новые творческие центры…
Скромная табличка с надписью «Пиотровский» указывает на старинный аптечный дом. Под лестницей торгуют разноцветными галстуками-бабочками. На втором этаже, рядом с кафе, босоногие девчонки открыли детский центр. За прилавком книжного – суровый анархист в круглых очках, которому в равной степени неприятны и Гельман, и его гонители. Хозяев «Пиотровского» он тоже осуждает – за социалистические взгляды. Зато ценит за магазин, в котором по четвергам нередко выступают именитые гости. Порой маленький зал набит до отказа. Приходят даже матерые художники-соцреалисты – поспорить с молодежью. Ругаются, гневно трясут седой гривой, хлопают дверью, но возвращаются вновь и вновь. А вот шкафов с двойным дном, как у предшественника, в магазине, кажется, нет – их просто негде ставить.
– Реформаторы возили москвичей, делали провокационные выставки, на которые ходили все образованные люди, пусть даже чтобы поругать, – вспоминает сотрудница администрации губернатора. – У нас ведь серый город, яркие пятна появились только во время культурной революции. Придумали логотип города – красную букву П. Устанавливали памятники, скульптуры и вездесущих красн