Отца вечно таскали то работать, то за подводой, то чтобы соседей заставить. Выпивать он стал крепко. Особых неприятностей не было, разве что наши побьют, которые немцам служили. Однажды привезли его на телеге, кровью залитого. В Брасово в тюрьму угодил. К счастью, он в тех местах до войны работал, какой-то охранник узнал его и выпустил. Как началось страшно, так и воскресла я, лишь когда наши вернулись.
Партизаны внимательно следили за локотским бургомистром. На Рождество 1942 года они под видом подкреплений проникли в поселок и неожиданно напали. Атаку удалось отбить, но Воскобойник был смертельно ранен. Его место занял ближайший помощник, Бронислав Каминский. Тот немедля развернул кипучую деятельность: принимал новые законы, открывал церкви, единолично карал и миловал. Теперь наравне с партизанами расстреливали и самогонщиков. Колхозные поля разделили между крестьянами. Разумеется, больше всех получили приближенные к новой власти, но не забыли и жертв репрессий, которым возвращалось отобранное имущество. Однажды Каминский послал Геббельсу подарок на день рождения – вагон русской водки.
Всякая вера наивна, во всех религиях полно грязи от немытых сандалий циничных властителей и жрецов, но то же можно сказать и о любом чувстве, превращенном в слова
«Я не люблю слово “Урал”.
Что это за регион такой? Кама впадает в Волгу, поэтому географически мы – Приволжье»
График съемок, кажется, для того и существует, чтобы его срывали. Особенно в российской деревне, да еще и в непогоду
Наступила ночь, а с ней пришли сотни странных, непознаваемых звуков лесной жизни
До деревни Бубоницы добраться непросто. Это – медвежий угол во всех смыслах
«Размышляем о новом формате сельской жизни, настолько привлекательном, чтобы горожане плюнули на свои гигантские супермаркеты и переехали в деревню»
Дед в свободное время пишет воспоминания и сказки для многочисленных потомков – да так, что зарисовки из жизни лосей и кабанов читаются взахлеб, как хорошие детективы
Снег на горе возле села заледенел под ветром, как на Эльбрусе. Редкие лыжники спускались – и тут же бежали в раздевалку, согреваться чаем
«Археология – это не Индиана Джонс и Лара Крофт.
Это тонкий кропотливый труд и огромная ответственность»
Василий – так звали юношу – молча ходил между зверями, вываливая перед каждым порцию каши и собачьего корма
Месячных лосят воспитательницы, которых здесь называют лосиными мамами, уводят в лес, чтобы привыкали к самостоятельной жизни
Бурановская бабушка
Полиелейный благовестник из Хутынского монастыря
Старорусская галка
Реабилитационный центр фонда «Город без наркотиков»
Здесь берет начало уральская река Кама
В республике была собственная законодательная и судебная власть. Только с исполнением приговоров возникли проблемы – мало было желающих марать руки кровью соотечественников. И тут появился человек, дело которого позже прогремело на весь Советский Союз.
Осенью 1941 года в котел под Вязьмой попали четыре советские армии. Сотни тысяч погибли, свыше шестисот тысяч человек попали в плен. В тылу у врага оказалась девятнадцатилетняя санитарка Тоня Макарова. Еще недавно она смотрела лихие советские фильмы про войну, воображая себя Анкой-пулеметчицей. Теперь почти все ее однополчане были мертвы. Измученную девушку подобрал незнакомый солдат Николай Федчук, сделал любовницей. Вместе они начали пробираться к своим.
Три месяца санитарка Тоня и Николай уходили по лесам от немцев. Наконец, в январе 1942 года возле деревни Красный Колодец Николай сказал спутнице, что неподалеку у него родное село, где живут жена и дети. И бросил. Несколько дней Тоня скиталась, выпрашивая еду, пока не попалась патрулю коллаборационистов. Ее напоили, потом дали пулемет «Максим» – точно такой же, как у Анки из кино, – и приказали расстрелять других пленных. Она согласилась. Потом еще и еще. Всего за годы войны Тонька-пулеметчица, как ее прозвали сельчане, убила около полутора тысяч человек.
– Соглашатели жили отдельно в Локте, Брасове, – вспоминает Татьяна Семеновна. – Ездили к нам доносы проверять. Вышел из леса раненый. Одна женщина приютила. И кто-то сообщил, что чужак живет. Приехали, расстреляли. Ни за что, ни про что. Они же пьяные все время были. Какое им дело? Человек жил тихо, мирно, а пронюхали и предали.
Однажды отца взяли вроде понятого в Никольское. Там мужчину забрали, посадили в сани. Те как дали в раскат. Отец помог ему соскочить, и он ушел в лес. Возница обернулся, а отец валяется, будто пьяный. Спал, мол. Ну ничего, хлестанул только плетью и отправил домой пешком.
Это было смутное время, которое в России всегда порождало героев, авантюристов и самозванцев. По лесам бродили отбившиеся от войск солдаты и мародеры, выдававшие себя за партизан. На Смоленщине бывший полицай Семенов, разочаровавшись в новой власти так же, как и в старой, создал подобие собственного княжества, воевавшего и с теми, и с другими. Люди переходили из лагеря в лагерь, всюду были предатели и стукачи, так что понять, кто свой, а кто чужой, было почти невозможно.
Антисоветская Локотская республика все больше напоминала СССР в миниатюре. Оба режима возникли благодаря мировой войне, основатели обоих призывали брататься с немцами. На смену вождю-основателю пришел вождь с железной рукой, который, по словам местной газеты, круглые сутки трудился на благо общества – днем занимался хозяйством, ночью планировал военные операции. Каминский отличался и сталинской подозрительностью. Поверив партизанской дезинформации, обер-бургомистр расстрелял нескольких ближайших соратников. Столицу переименовали в честь убитого основателя республики, несогласных репрессировали, а остальных, как неустанно трубили журналисты, новый вождь вел в светлое будущее, которое надлежало воздвигнуть на обломках старой власти. Начальник следственного отдела пытал заключенных не менее свирепо, чем в НКВД, и даже свои считали его садистом. Валютой оставался советский рубль, обменивавшийся на марку по определенному курсу. Жизнь простых людей была лучше, чем на других оккупированных территориях, но ненамного:
– Было тяжело. Вот ваши сотки – и как хотите, так и обрабатывайте. Овес с викой сеяли. Кое-как на зиму хватало, весной по полям колхозную картошку искали. Соль втридорога, платить нечем. А до войны очень хорошее было хозяйство.
У нас в деревне были коммунисты, уже пожилые. Прятались в погребах. Никто их не выдал, хотя знали, где они сидят. Рация работала, передавали про Сталинград и Ленинград. Партизаны приходили, забирали скот. Кое-кто на них поэтому зуб имел. Учительницу молоденькую забрали по доносу и расстреляли. Требовали сказать, кто и когда придет, а она, мол, никаких партизан не знаю. Но я ни разу не слышала, чтобы поймали партизана из-за того, что кто-то выдал. А ведь многие их видели. Но чтобы им не к кому было приходить, донесли на учительницу.
К концу 1942 года ополчение молодой республики, теперь именовавшееся Русской Освободительной Народной Армией, насчитывало уже около десяти тысяч бойцов, среди которых были и мобилизованные местные жители, и окруженцы, и перебежчики из партизанских отрядов. У них были артиллерия, бронемашины и даже советские танки. Вместе с немцами РОНА воевала против партизан. Газета «Голос народа», печатный орган республики, славословила: «Уже к осени 1941 года можно было встретить немало народных героев, плечом к плечу с германскими солдатами штурмующих жидовскую крепость».
Полковник РОНА Георгий Белай впоследствии вспоминал: «Были случаи, когда немцы своими тупыми действиями мешали нам бороться с партизанами. Тогда мы по-тихому их приканчивали, а затем списывали все на партизан. <…> Каминский имел своих личных фаворитов и выдвиженцев, как правило, независимо от их компетентности. У него также были собственные сексоты, о некоторых из них мы “позаботились”».
После поражения нацистов под Сталинградом уже не партизаны бежали в РОНА, а наоборот – коллаборационисты спешили, пока не поздно, переметнуться к партизанам.
В последний раз немцы ночевали в доме Татьяны Семеновны летом 1943 года, отправляясь на Курскую дугу:
– В дом их набилось много. Думали, не поместятся. Но они распорядились притащить сено и спали на нем. В этот раз нас не выгнали. Я спряталась на печке за самоваром и просидела всю ночь. Утром немцы уехали, а мама перекрестилась и сказала: «Хоть бы их побили!»
Советские войска вошли в Локоть в конце августа 1943 года. Но освобождение обернулись новыми бедами. На глазах Татьяны Семеновны выступают слезы:
– Дня за три до сентября люди в немецкой форме стали группами выгонять нас из деревни. Посадили на повозку несколько семей и отправили в колхоз имени Ленина, в столыпинские времена там была деревня Скоморошка. Переночевали мы за бугром, утром встали – перестрелка. Пули
и мины летают. Потом нас охранник снова погнал. Тут встретился велосипедист, что-то ему сказал, и оба уехали. Впереди – огромное пожарище. Большой был урожай, но все спалили. Поднялись мы на поле, спрятались в кустики и, как на ладони, увидели свою деревню. Люди в черной форме подходили с факелами к каждой избе и – под солому… Я смотрела, как горит моя хата. Уцелел только погреб. Вечером со склона спустились наши и сказали потихоньку идти вверх по оврагу. Так мы ушли из-под боя. Лошадь нашу убило, поэтому отец в оглоблях вел, а мы толкали. Потом сообщили, что можно возвращаться в Сныткино, и мы с плачем, с улыбками, пошли домой.
Нам разрешили всей деревней срезать две красивейшие березовые рощи и построить землянки. Голые, раздетые, ведь все сгорело. Лапти были, а ни штанов, ни трусов. Не знаю, как мы это пережили. Возили все на корове. Кто спас корову – тот и остался жив. Еще кот потом вернулся. Отца сразу забрали – был у него друг юности, с которым они постоянно вздорили. Он и сообщил, что отец работал на немцев. Очень долго тех, на кого донесли, гоняли по району. Как опознают, что где-то служил, сразу судили. Незадолго до освобождения старостой поставили молодого парня из пленных. Ему десять лет дали. Всем, кто был в полиции, – тоже. Десять лет – и нет человека. Мало кто вернулся. Но на отца такого нигде не сказали.