– Помню, десятого мая… На смотровую площадку… Берлин… Т акой красивый!
Потом усадила меня на стул и, потрогав под затылком, вдруг забормотала:
– Обидели тебя. Крепко. Кто?
– Никто меня не обижал, – удивился я. – Меня попробуй обидь.
– Три-четыре года назад, – сказала она.
Я поежился от мысли, что если и случалось в моей жизни нечто похожее на обиду, то именно тогда.
Вдруг старушка запустила пальцы куда-то вглубь моей шеи и там, возле горла, что-то необратимо повернула. Я дернулся, но было уже поздно, и она успокоительно шептала:
– Вот и все. Вот и все…
– Болеть может еще дня три, – объяснила ее дочь, когда
я вышел из темной комнаты, ощущая неприятную тяжесть в районе кадыка. – Иногда бывает рвота. Но потом все проходит. Таблетки не пей, пусть организм сам справится.
– Она дошла до Берлина? – спросил я.
Хозяйка кивнула:
– Всю войну гаубицу на «Студебекере» провозила. Теперь постоянно вспоминает то Берлин, то Одер… Тогда же и лечить начала. В шестнадцать лет, перед фронтом, окончила курсы медсестер, потом бойцов спасала. Нечасто, много ли времени у шофера. После победы с врачами здесь была напряженка, да и сейчас хороших мало. Вот люди и начали ходить к ней. Сперва кости в порядок приводила, а лет десять назад щитовидкой занялась. Что болит, она никогда не спрашивает, сама знает. Видать, Бог ей дает…
На следующий день неприятное ощущение в горле стало только сильнее.
– Иди, обними маленького! – сказала хозяйка матери, когда я стоял в дверях с рюкзаком, благоухая свежевыстиранной одеждой. Та прильнула ко мне напоследок, прижалась морщинистым лицом к груди. Уже выйдя из дома и бросив последний взгляд на табличку с ее именем и звездой, я сделал простейшие вычисления и понял, что бабушке почти девяносто лет.
– Целительница? У реки живет? Знаю. Как не знать! – кивнул водитель попутки, увозившей меня из Алатыря.
– У нас тут много таких. Как повернешь в Мордовию, в избушке живет священник с третьим глазом. Едва начнет читать молитвы, больных аж корча прошибает! Падают на пол, извиваются. Потом он колет их особым копьем и исцеляет. Еще километров пятьдесят – проедем мимо колдуньи. Тетка опасная…
Я откинулся на спинку сиденья и перестал слушать. Голова кружилась – то ли от тяжести в горле, то ли от некстати всплывшего воспоминания четырехлетней давности, то ли от вечного безумия мира, пролетающего за окном. Боль отступила лишь через неделю.
Поволжские язычники
Современная трехэтажная школа – самое большое и красивое здание в поселке Кузебаево. Я сижу за партой посреди класса в окружении улыбающихся сельчан. Наконец молодая учительница прерывает молчание:
– Не страшно было сюда ехать? Слышали ведь про мултанское дело?
Конечно, слышал. История эта похожа на страшную сказку братьев Гримм. В мае 1892 года девушка из деревни Анык, что в 70 километрах отсюда, отправилась через лес проведать бабушку и обнаружила лежащее на тропинке тело без головы. Через полтора года суд признал семерых удмуртов виновными в том, что те «напоили, подвесили пьяного и добыли из него внутренности и кровь для общей жертвы в тайном месте и, может быть, для принятия этой крови внутрь». К счастью, дело стало широко известно, и на сторону язычников встали многие интеллигенты. Особую роль, как и в похожем деле Бейлиса, сыграл писатель Владимир Короленко, взявший на себя защиту обвиняемых. Через два с половиной года их оправдали. Впоследствии выяснилось, что жертвоприношение инсценировали двое русских крестьян, чтобы выселить нехристей из соседней деревни и поделить их землю.
Отношения удмуртов с приезжими с самого начала складывались непросто – православных смущали языческие ритуалы, а язычники с ужасом смотрели на то, как понаехавшие удобряют поля – разве можно марать дерьмом лицо матери-земли? В Прикамье тем временем строились заводы, вокруг которых после революции возникли города.
– У нас конфликт между городом и деревней всегда накладывался на противостояние русских и удмуртов, – рассказывает краевед Павел Роготнев. – В шестидесятые сельские дедушки кричали: «Нельзя отрываться от истоков!», а родители говорили: «Удмуртский язык только до Кеза доведет». Кез – это поселок, через который железная дорога проходит. Сел в поезд – и родная речь уже без надобности. Потому старались школьников не отдавать в удмуртские классы. Кому это надо? Главное – получить паспорт и сбежать из деревни.
Угаснувшие было народные традиции возродились с распадом СССР, когда язычество воспряло по всему Поволжью. Возглавили возвращение к истокам деятели культуры – художники, писатели, директора музеев. В Удмуртии даже автор герба и флага – известный шаман. К делу они подошли с огоньком, так что обновленные языческие ритуалы порой напоминают перформансы, а пожелтевшие музейные фото старинных обрядов оказываются инсценировками реконструкторов.
Алнашский район, где находится Кузебаево, – одно из немногих мест в республике, где язычество не восстанавливалось, а дожило до наших дней. Местные жители, то и дело переходя на удмуртский, наперебой рассказывают о святилищах, где верховный жрец кропит огонь кровью жертв, чтобы снискать милость бога Инмара. Впрочем, гостям волноваться не стоит. Божество предпочитает уток и баранов.
Сейчас в деревне живет три рода, у каждого – свои традиции и обряды. Еще полвека назад многие молились в дворовых святилищах – куалах. Чтобы побеседовать с богом, отец семейства надевал священный пояс и отправлялся в избушку без пола и потолка варить ритуальную кашу с жертвенным мясом. Зачастую у очага висели иконы и стоял самогонный аппарат, чтобы гнать ядреную кумышку.
– Удмурты – единственный народ дореволюционной России, который имел право на самогоноварение, – продолжает Павел. – Потому что они давали много хлеба, занимаясь подсечно-огневым земледелием. Пока Россия не завоевала плодородный Кавказ, на языческие замашки власть смотрела сквозь пальцы. Кумышка считалась божественным даром. В нее еще сушеные мухоморы примешивали, чтобы лучше общаться с богами. Вне обряда ее употреблять было нельзя.
С тех времен многое изменилось. Божества удмуртского пантеона, коих насчитывалось около сорока, слились в доброго Инмара и злого Шайтана, языческие традиции объединились с христианскими, а кумышка стала гостьей на каждом застолье.
– Сумка самогонки и кусок хлеба. Я так всю республику обошла! – задорно хвастается востролицая деревенская бабушка. – С кумышкой нигде не пропадешь!
На ее широком монисте среди старинных монет позвякивает орден Дружбы народов. Монисто до сих пор – гордость сельских удмурток. Когда приходит время, дочери бережно разделяют материнское, шьют из него собственные украшения, добавляя все новые монетки, так что звонкие нагрудники, делящиеся как амебы, превращаются в мечту нумизмата.
Старушка смачно ест багровое «бычье сердце» и собирает семечки в платок:
– На будущий год приедете – буду вас этими помидорами кормить.
Порой такие бабушки работают в музеях, исполняя роль самих себя. Их речь и одежда – превосходная иллюстрация к учебникам этнографии. Поговаривают, что кое-где в глубинке они даже носят лапти. Вот только традиции их юности ушли в прошлое, уступив место новым, более простым и понятным.
Домашние святилища давно опустели. Обитавших там духов проводили вниз по течению реки, и они больше не тревожат сны хозяев куалы. Теперь на обряды собираются всем родом, три раза в год – весной на Пасху, летом в Петров день 12 июля и в праздник Покрова 14 октября.
Вход на территорию общественной куалы – пугающая одинокая калитка на опушке леса. Сквозь нее жители деревни несут к святилищу котлы для каши и десятки жертвенных белых селезней. В райцентре рассказывают, будто по обе стороны двери – невидимая духовная преграда, которую лучше не пересекать. В действительности же старый забор давно обвалился, а на новый никак не соберут денег. Недавно лесным святилищем и вовсе заинтересовалась прокуратура республики.
– Министерство культуры потребовало разобраться, на чьем балансе наша куала, – председатель сельсовета сыплет неродными русскими словами, словно читает скороговорку. – Приехали прокуроры, а документов на здание нет. Ни межевания, ни кадастрового номера. Пришлось привозить БТИ, чтобы сделали замеры. На тракторе их еле дотащили. Только тогда нас оставили в покое.
Неподалеку от ухабистой сельской дороги отпочковывается заросшая колея, уходящая круто вверх. Там – скрытый в чаще прямоугольный забор, огораживающий поросль молодых березок. В советские времена жители объявляли, что едут на ярмарку, а сами сворачивали в лес и тайком совершали обряды. Желтые блики колышутся на потемневших скамейках и пробивающихся из-под них мухоморах, похожих на красные пасхальные яички. Рядом бурлит жизнью огромный муравейник. Внутри забора – луд, место летнего моления. Поздно вечером сюда заходят мужчины. Они приносят в жертву белого барана, всю ночь варят, не пробуя, священную кашу, а утром молятся в сторону восходящего солнца. Затем кушанье приносят в деревню. Едят его в каждом дворе – и язычники, и христиане. Говорят, раньше даже лошадей заводили в дом, поили вином и кормили, чтобы и они радовались празднику.
– Бог у всех один, только молимся мы по-разному. В церковь нас не тянет, – рассказывает бодрая колхозница, слегка перебравшая средства общения с богами. – Молитвы пробовала учить – не выходит, а в святилища хожу – песни сами запоминаются. Все мужчины тянут жребии – кто главный жрец, кто моет посуду, пол… В куалу избирают раз в год, в луд – раз в три года. Если жребий выпал, увильнуть нельзя, иначе беда с тобой случится. Потому у нас обряды и сохраняются. Устал, заболел – а все равно надо идти. Главный жрец берет жертву и через огонь с дымом просит бога исполнить твое желание. Иногда кашу готовят по случаю засухи, просят дождя. К нам даже русские подходят, уговаривают: вы бы там поварили, помолились своему богу…