На раскидистой иве возле берега реки качаются от ветра туго набитые мешки из-под селитры. Некоторые лопнули от старости, в прорехах белеют черепа. Между веток лежат конская нога и водочная бутылка, которую председатель сельсовета выбрасывает прочь, едва я тянусь за фотоаппаратом. Здесь завершается ритуал свадьбы наоборот – обряда, который удмурты справляют через три года после смерти.
В старину это был пышный праздник, на котором угощали не только покойного, но и всех умерших. Как и к любой свадьбе, к этой готовились заранее – шили приданое, готовили жертву, накрывали свадебный стол. После угощения одного из мужчин одевали в наряд невесты, на пол стелили перину, а посреди нее клали в коробе кости черепа жертвенного животного. Близкие родственники умершего преклоняли колени на перине и под свадебные песни кидали монеты в короб. По крайней мере, так рассказывает директор музея в деревне Карамас-Пельга. В Кузебаево про это даже не слышали, хотя к покойникам и здесь относятся серьезно. Гроб несут, подобно котлам со священной кашей, на полотенце. Вокруг могилы самый пожилой мужчина проводит топором. Железо – мощный оберег, оно не дает покойнику выйти, чтобы тревожить людей. От свадьбы наоборот остались лишь дерево с мешками, угощение и жертвенные животные – телка для женщины и конь для мужчины, чтобы было на ком пахать в загробном мире. А поскольку на этом свете соха и плуг ушли в прошлое, лошадиные головы и ноги удмуртам продают предприимчивые татары из соседней деревни.
– После свадьбы покойник попадает в рай, – счастливо улыбается председатель сельсовета. – Родителям ее можно делать вместе. Мы считаем, что там у них тоже свадьба получается.
– То есть ада у вас вовсе нет?
– Конечно! – кивает он. – Мы молимся, чтобы они там жили дружно и нас не обижали!
В этих местах если говорят «президент», это означает президента Удмуртии, если «город» – то Ижевск. Сюда любят приезжать журналисты и пересказывать страшные истории местных старушек, сопровождая их монохромными фотографиями, на которых свойственная удмуртам рыжая шевелюра выглядит серой и совсем не солнечной. Так уж у нас повелось – если язычество, то мрачное, черно-белое. Но когда сидишь за одним столом с этими смеющимися балагурами, все видишь в цвете, и кажется, что они правы. Бог у всех один, и Троица в представлении обычного подмосковного селянина едва ли ближе к христианству, чем удмуртский Инмар. Беседа и кумышка льются все живее, удмурты наперебой рассказывают про девичьи гадания на суженого и про домовых, которым в каждой избе оставляют кусочек хлеба. Затем разговор перекидывается на колдунов, непременно живущих в любой деревне, и лечение ячменя плевком в глаз – все то, что было в русских селах до революции и теперь снова поднимает голову, ведь возвращаться из ниоткуда – свойство любого язычества, для которого мир неизменно движется по кругу и всякая смерть влечет за собой новое рождение.
В поселке Дебесы, что на севере Удмуртии, когда-то сходились питерская и московская ветви Сибирского тракта. Здесь каторжники, звеня кандалами, шли в Сибирь, отсюда заселяли Удмуртию русские крестьяне, а миссионеры отправлялись крестить язычников. Рассказывают, что первого из них, иеромонаха Вениамина, чуть не убили. Язычество – вера гибкая и толерантная, для ее адептов добавить к сонму своих богов еще и Троицу – пара пустяков. Удмурты прослышали, что за переход в христианство положено вознаграждение, и пришли креститься всей деревней, так что у священника, не ожидавшего такого рвения, быстро закончились деньги. Новообращенные пришли в ярость. Спасла будущего великого просветителя лишь предусмотрительно захваченная с собой охрана.
Мы шли вверх по деревне с Павлом Роготневым. Краевед с усилием катил потрепанный велосипед, его дыхание сбивалось, но он продолжал рвано, на выдохе, восклицать с горячностью сельского интеллектуала:
– Какое там язычество! У нас и православия-то нет. Как Советский Союз кончился, начали искать, на какую почву опереться и вспомнили свои национальные корни. В первую очередь религию. Сказали, что настоящий удмурт должен быть язычником. Начали книжки читать, старух расспрашивать, изображать что-то. Языческие обряды проводят – обязательно лоб крестят…
Он запнулся и ненадолго умолк, восстанавливая дыхание. Затем промолвил задумчиво:
– И все же я сам, когда иду по грибы, неосознанно говорю: «Здравствуй, лес!» Я из обрусевших удмуртов, и вдруг там, среди деревьев, вспоминаю родной язык. Здороваюсь на нем с лесным хозяином, объясняю ему, что мне только грибов надо немножко собрать, дабы прокормиться. А как возвращаюсь к опушке, обязательно поклонюсь ему: «До свидания, лес. Спасибо, что помог выйти».
Праздник электричества
Завелся у нас в деревне странный мальчик. Там, собственно, все были странные, не исключая девочек, но он выделялся и на общем фоне. Родные папа с мамой хотели сына в интернат для странных сдать, но рассудили, что здесь, по сути, то же самое, но кормят лучше. И нельзя сказать, что мальчик был дураком. Скорее наоборот. Просто мыслил иначе. Больше всего на свете мальчик любил электричество.
В неполные девять лет мог бесконечно копаться в проводах, лампочках и всевозможных резисторах-транзисторах.
Однажды он подошел к хозяйке дома и объявил:
– Тетя Аня! Давайте устроим праздник электричества!
– А как мы будем его отмечать, милый мой?
Праздники тетя Аня не любила. Еще живы были воспоминания об отважном мужике, который, когда в пору ледохода залило мост, вплавь, лавируя между льдинами, добирался до соседней деревни, где жила бабка-самогонщица.
– Очень просто! – ответил мальчик. Надо на целый день включить в деревне все лампочки, телевизоры и утюги, чтобы электричество порадовалось.
Мысленно представив галерею раскаленных утюгов, столпившихся вокруг телевизора, тетя Аня деликатно объявила мальчику, что так делать нельзя.
– Но ведь электричество может обидеться и уйти! – воскликнул он.
– А иначе обижусь и уйду я, – парировала тетя Аня.
Так праздник электричества и не состоялся.
А ночью разразилась гроза. Молния угодила в трансформатор, и деревня надолго осталась без обиженного электричества.
Свистопляска
Киров, он же Вятка, он же Хлынов – небольшой город с большими чудачествами. Помимо трех названий он славен тем, что впервые упоминается не в русских летописях, а в египетской энциклопедии – российским князьям об этих землях было известно куда меньше, чем южным торговцам, и это вятчан полностью устраивало. До того самого момента, когда к городу подступило татарское войско.
Видя, что силы не равны, жители послали за подкреплением в Великий Устюг. И – о чудо! – забыв про феодальную раздробленность, устюжане собрали ополчение и выступили против общего врага. Бойцы подошли к городу глубокой ночью, укрываясь от татар. На беду хлыновские часовые не спали. Не слишком надеясь на помощь соседей, зато очень боясь татар, они подняли тревогу. Жители выскакивали из домов и спросонок бросались на врага. Устюжане, в свою очередь, решили, что город уже взят татарами, и вознамерились стоять до последнего. Утром татары с удивлением увидели последствия жестокой резни, которую непредсказуемые славяне устроили сами себе, пока враг мирно спал.
Другой народ погрузился бы в траур или постарался скорее забыть о досадной ошибке. Но только не жители Вятки. С тех пор и до самой революции горожане весело отмечали годовщину сего события. Под песни и всеобщий свист вятчане мутузили друг друга в кулачных боях и кидались глиняными расписными шарами. Сей праздник назывался свистопляской, а из шаров со свистульками возникла со временем знаменитая дымковская игрушка.
Эта история высвечивает одно из самых чудесных свойств россиян. Любой позор мы способны сперва сделать поводом для веселья, а затем обратить к своей выгоде. В этом убедился и молодой Салтыков-Щедрин, сосланный за вольнодумную книжку из столицы в Вятку чиновниками, одуревшими от страха перед французской трехцветной революцией. Местные нравы поначалу загнали его в меланхолию, но впоследствии обеспечили сюжетами для многих прекрасных книг. Говорят, в старости великий классик сожалел, что его истории будут непонятны грядущим поколениям, но мы-то знаем, что запечатленная им российская свистопляска вечна, и не берусь судить, чего в ней больше – стыда или, напротив, залога выживаемости в нашей замечательной стране.
Колхозный стратег
У начальства в России две беды – инициатива и ее отсутствие. Икрой его не корми, лишь дай поплакаться на леность людей, которые норовят переложить свои заботы на хрупкие плечи государства. Но стоит кому проявить изобретательность и смекалку, это повергает чиновников в такой ступор, что они не понимают толком, то ли орден выписать, то ли штраф. В 1932 году, во время Великой депрессии, последователи эксцентричного экономиста Сильвио Гезелля в австрийском городке Вёргле отважились на необычный эксперимент. Магистрат начал печатать собственную городскую валюту. Главным ее отличием была плата за использование. Всякий, у кого банкнота оказывалась в конце месяца, должен был приклеить к ней специальную марку стоимостью в один процент от номинала, иначе она считалась недействительной. Поэтому жители старались потратить деньги как можно быстрее и даже налоги платили заранее. Всего за один год Вёргль преобразился. Пока Европа погружалась в затяжной кризис, город стремительно строился, а безработица снизилась на четверть. Соседи пристально следили за его успехами и всерьез задумывались о своей валюте. Обеспокоенный этим Национальный банк Австрии запретил печатание собственных денег, и после долгих судебных тяжб эксперимент заглох. До тех пор, пока выпавшее из рук австрийцев знамя не подхватили колхозники в башкирской деревне Шаймуратово.
Главным источником вдохновения вновь послужил кризис. На сей раз – 2008 года. Молодой финансист Рустам Давлет-баев, штудируя книги, наткнулся на фразу Джона Кейнса «Будущее научится больше у Гезелля, чем у Маркса» и решил вновь применить теорию австрийского визионера на практике. Долго ждать не пришлось. Вскоре друг Рустама Артур Нургалиев поведал ему о проблемах с бизнесом. Заработав деньги на Севере, Артур купил наполовину разорившийся колхоз. Когда-то местное сгущенное молоко славилось по всему Советскому Союзу, но в рыночные условия вписаться удалось разве что директорам, которые сменялись одни за другим и все же успевали урвать свой кусок. К приходу предпринимателя и его команды от прежнего процветания не осталось и следа. Артур с жаром взялся за дело, но едва хозяйство обрело второе дыхание, как эхо международных потрясений докатилось и до Башкирии. Рустам предложил другу избавиться от заморской заразы заморским же средством, и тот согласился.