– Артур – это человек, преодолевший самого себя, – говорит мне Рустам, по-домашнему устроившись на скамейке у подъезда в шортах и футболке с надписью Perfection is not me but I am scared that I am almost it. Живет главный сельский стратег в центре Уфы, и это его не смущает. Почти половина работников Шаймуратово приезжает в село извне, благо от него до столицы Башкирии всего сорок километров.
– В девяностых Артур был классическим русским бизнесменом. Заработал торговлей неплохое состояние и по зову души вложил его в сельское хозяйство. Многие крутили пальцем у виска, но на моих глазах он превратился в настоящего человека. Потянула его земля родная. А я учился, когда еще не знали, как готовить экономистов, и преподавали все, что угодно. Это позволило мне глядеть на вещи шире. Сама по себе экономика – простая штука, я ее и наукой не считаю.
План был смел и прост. Часть зарплаты стали выдавать талонами, стилизованными под реальные деньги с изображениями животных. Их в народе тут же прозвали шаймуратиками.
С обратной стороны были указаны даты уменьшения номинала – на два процента в месяц. Тратить шаймуратики можно было в сельских магазинах на все, кроме алкоголя. Рустам проводил эмиссии так, что на колхозную валюту приходилось не более четверти продаж, и себестоимость товаров покрывали доходы от обычной торговли.
Поначалу некоторые колхозники ударились в панику, почуяв возвращение к лихим девяностым с их талонами на спички. Потом привыкли. Уж лучше получать зарплату странными деньгами, чем не получать совсем, как в соседних хозяйствах. Так за три года оборот сельских денег вырос в десять раз, до полутора миллионов. Подобно австрийскому Вёрглю, деревня справилась с кризисом. Ее успех прогремел на всю Башкирию. Московские экономисты критиковали недостатки системы, сравнивали ее с финансовой пирамидой и предрекали скорый крах, но Шаймуратово жило и развивалось. А затем, как и в Австрии, экспериментаторами заинтересовалась прокуратура.
Борьба колхозников с прокурорами шла изобретательно и долго, но завершилась так же, как и у австрийцев. Впрочем, кризис Шаймуратово преодолело, а колхозный стратег претворял в реальность все новые идеи:
– Мы внедряем систему взаимного премирования «Компас». Обычно зарплату платит начальник. А представьте, что будет, если этим займутся все. У каждого в управлении равные деньги, и он должен заплатить всем, кроме себя. Эту технологию мы опробовали на сенажной яме. Раньше ее укладывали семь работников за тридцать четыре часа. Три ямы спустя пять человек уже справлялись за шесть часов. Без дополнительных затрат. У людей потребность в справедливом распределении. А нынешние финансовые системы неэффективны и сильно снижают производительность труда. Шаймуратово, пожалуй, единственная башкирская деревня, в которую активно едут из соседних сел, а порой даже из городов. На вакансии хоть и небольшой, но конкурс. Предложения о сотрудничестве поступают даже из далекой Европы.
– Мы вместе с датским фермером запустили производство голубого сыра. – гордится Рустам. – Думаем делать наполнитель для 3D-принтеров. Размышляем о новом формате сельской жизни, настолько привлекательном, чтобы горожане плюнули на свои гигантские супермаркеты и переехали в деревню. Здесь можно многим заниматься – к примеру, работать удаленно. Вот-вот появится скоростной интернет. А еще мы засеяли сто гектаров коноплей.
И тут же уточняет:
– Промышленной. Без этих штучек.
«Говорят, Господь справедлив.
Но тогда на Земле бы уже никого не было. Он просто терпит. А как будет судить – неведомо…»
«Я просто так Река Волхов телевизор смотреть не могу. Или прясть, или вязать буду. Мы с детства, лет с шести, к иголкам приучены»
«Я думал, что смогу жить в лесной глуши, в одиночестве, познавая суровые законы выживания в диком мире»
«Входи! Покушай, в баньке попарься, а потом и с бабушкой пообщаешься»
Река Волхов
Музей народного деревянного зодчества «Витославлицы»
«Я знаю, как бы ни сложилась жизнь, все равно бы животными занимался. Еще пацаном собак и кошек в дом тащил»
Чтобы побеседовать с богом, отец семейства надевал священный пояс и отправлялся в избушку без пола и потолка варить ритуальную кашу с жертвенным мясом
Центр реабилитации наркозависимых
Деревни староверов были зажиточными, а потому при Советской власти первыми попадали под раскулачивание
Я ехал автостопом по Чувашии…
В воздухе запахло приключением
«Эрзя и мокша издавна считали, что народ спасет музыка»
Когда через сотни лет археологи будут раскапывать руины даже самых страшных и уродливых городов, они наверняка сочтут их живописными и достойными восхищения
Ежевика забросила успешную карьеру в поп-музыке ради языческих многоголосых пришепетываний
«Для ученого любая находка сама по себе не важна. Важен контекст, слой, как она в него попала, что находится рядом»
«Лес, природа – твое лекарство.
Как заболеешь – уезжай из города, и все само пройдет»
Я вспоминаю, что вскоре в Шаймуратово состоится слет борцов с сельским алкоголизмом, и невольно задаюсь вопросом: нет ли здесь связи? Трезвенники на конопляном поле, датчанин в Башкирии, новейшая система бонусов в сенажной яме и собственные сельские деньги – все это отдавало исконным российским безумием, но работало! Превращалось в реальные асфальтовые дороги, крепкие дома и всамделишные рубли. А Рустам уже уносился дальше, в будущее:
– Мы, россияне, пережившие социализм и эксперименты с капитализмом, должны прийти к рождению новой парадигмы. Весь мир от нас этого ждет. Капитализм естественным образом завершается, и нам будет легче, чем Западу. Мы слом парадигмы пережили в девяностых, он дался очень тяжело. Теперь то же предстоит Европе, а история западного капитализма гораздо больше, чем у Советского Союза. У нас и ломаться-то нечему, западный проект так и не сел в массовое сознание. Оно готово к приему новой парадигмы, с большим запросом на справедливость. В этом направлении мы и работаем. Современная монетарная система – единственный тормоз на пути развития человечества. Если оно преодолеет собственные догматы, все будет хорошо. Такие, как мы, – это целая тенденция. Повсюду. Даже в России. Просто не все хотят выходить на поверхность, поскольку знают, что ими сразу займется прокуратура. Так что про них я вам, уж извините, ничего не скажу.
В 2016 году Рустам распрощался с Шаймуратово и переехал в Иннополис – татарский наукоград. Там он занимается криптовалютами и технологией блокчейна.
Открытие памятника
Даже самое унылое действо становится интересным, если найти среди участников хоть одного живого человека и наблюдать за ним. Правильные люди и скучают увлекательно. Я скользнул взглядом по скамейке ораторов – местных чиновников и приезжих писателей. Служители муз отличались от служителей власти только большей солидностью. Лишь один писатель, самый молодой, не походил на памятник самому себе. Он считался начинающим. К счастью, среди зрителей сидели двое детей, которые и стали моим спасением.
Помимо меня за церемонией наблюдали сразу три Габдуллы Тукая. Первый, похожий на пухлого школьника в тюбетейке, скромно прятался на сцене за спины ораторов. Второй, с изящной проседью, похожий на Джонни Деппа в роли парикмахера-убийцы, демонически взирал на девушек в одинаковых футболках, выстроившихся у сцены с заготовленными подарками. Третий был укрыт алой паранджой, перевязанной белой ленточкой. Самый большой начальник торжественно стащил ее с Габдуллы, и началось…
– У англичан был Шекспир, у русских – Пушкин, а у татарского народа – Габдулла Тукай… – тоном Деда Мороза на детском утреннике то ли писатель, то ли чиновник зачитывал по истрепанной бумажке мертвые, канцелярские слова.
Девочка дернула мальчика за нос, он показал ей язык.
На сцене зазвучали стихи – монотонные, словно заклинания, и вдруг мне показалось, что я присутствую на колдовском ритуале, где писатели и чиновники собрались, чтобы окончательно убить Габдуллу Тукая. Как же должен быть живуч поэт, если, несмотря на десятилетия мрачных камланий и зубрежку в школах, его продолжают любить! А ведь стихи Тукая помнят наизусть даже те татары, кто и читать умеет с трудом. Все, кроме собравшихся здесь для страшного обряда. Недавно я видел школьный урок. Доброжелательная молодая учительница спросила детей, что они думают об одном классическом тексте. Маленький мальчик поднял руку и заговорил. Он ошибался, запинался, но мысль была интересной и, главное, своей. Не хватало лишь опыта, чтобы ее заточить должным образом. А потом учительница ласково, но твердо на глазах всего класса сжала этот сгусток живой мысли и вылепила из него точную копию написанного в учебнике. Потому что так удобнее – и для нее, и для детей. В тот миг она убивала не только классика, но и самого ученика. Для него это был, возможно, первый урок о том, как разучиться думать самостоятельно. А по этому предмету у большинства и так сплошные пятерки.
Через час детям надоело сидеть, они взялись за руки и убежали. Я остался один. В отчаянии я искал среди застывших лиц хоть одно живое, как вдруг мой взгляд упал на памятник. Бронзовый, по-советски причесанный Тукай смотрел на сцену с невыразимой мукой. Мне даже казалось, что у него чуть подергивается губа.
Он, так вовремя умерший, чтобы новая власть смогла произвести его в Пушкины, не опасаясь едкого языка поэта, явно хотел услышать другие стихи, чтобы заерзали в креслах чиновники, а по рядам пробежал смешливый шепоток.
Как бы он желал сейчас пропеть хулиганское:
Ах ты, Дума, Дума, Дума.
Мало дела, много шума!
Или даже гневное:
Прочь, твари низкие, не вам, не вам смутить мечты святые:
К единой цели мы идем, свободной мы хотим России.