ще много бед и ошибок, но жизнь на конюшне продолжалась.
Внучка
Это, наверное, самая страшная история, случившаяся в моей жизни. Однако многие не найдут в ней ничего особенного. Дело было зимой. Стояли морозы, и мне не терпелось поскорее попасть в парилку, разогреть после прогулки верхом усталые косточки. В предбаннике меня встретил Рома, хозяин конефермы. На сизой деформированной ноге виднелись шрамы, оставшиеся после долгих месяцев с аппаратом Илизарова: полгода назад жеребец Гром лягнул его и раздробил голень.
– Зайди сперва на женскую конюшню. Посмотри, как там Внучка, – попросил Рома. – Что-то с ней неладно…
Я кивнул и потопал по хрусткому снегу вниз по деревне, оскальзываясь на ледяных прожилках. Фонари уже выключили, дорога казалась бесконечной.
Разумеется, у кобылы было другое имя, но я его не помнил. Она была дочкой жеребца Прокофьева, которого я предпочитал всем прочим. Его ласково звали Сыной, и однажды хозяйка усадьбы весело сказала, ставя на стол здоровенный котел со щами:
– Она – дочь твоего Сыны, стало быть – твоя внучка. Так и повелось.
С трудом отыскав замок, я вошел в конюшню, шаря по углам чахлым фонариком. Заросшие густой шерстью кобылы косились на меня, и даже маленькие жеребята задирали шейки, пытаясь взглянуть через загородку. В деннике Внучки что-то хлюпнуло под ногами. Я навел бледный лучик света и остолбенел. Мы с кобылой стояли в луже крови, уже начавшей подмерзать с краев. Внучка с интересом рассматривала меня, из ее носа стекали две тонкие струйки.
– Что с ней? – спросил я, ворвавшись обратно в баню. – Там кровища кругом! Надо бежать, спасать!
– Дверь закрой, пар выпустишь, – ответил Рома. – Сейчас быстренько попаримся и разберемся.
Вечером они с женой рассказали, что у кобылы это далеко не первое кровотечение, а почему, толком неизвестно. Ветеринар предположил, что какие-то бактерии разъедают носовую перегородку. Исследовать это дорого, лечить и того дороже. Для операции надо в Москву везти, кучу денег платить, а тут десятки жеребят бегают. О них заботиться надо. Лошадей на конезаводике и вправду было много. Особых денег они не приносили, содержались в основном для души. Расходы покрывала продажа пони, которые ничем не болели и обучения не требовали. Все были предоставлены естественному отбору. Сильные выживали, из проигравших готовилась для местных собак пресловутая ячка на кишках. Это было, наверное, справедливо. Пытаться спасти каждого – значит, гарантированно погубить все дело. Где жизнь, там и смерть, таков порядок вещей. А я все вспоминал, как летом, полтора года назад, эта кобылка лежала на траве, зажмурив глаза и вытянув тонкие ножки. Осторожно приблизившись и сев на корточки, можно было взять в ладони крохотное розовое копытце. И сегодня она смотрела с таким любопытством – молоденькая, еще ничего не видевшая в этом мире…
Тут я не выдержал и сказал, что готов оплатить любую операцию. Зарплата у меня хорошая. Надо везти в Москву – пусть везут, деньги найдутся. На том и порешили.
Прошло несколько месяцев. Я был слишком занят, чтобы ездить на ферму. Весной я получил оттуда письмо. В нем говорилось, что Внучка пала, но расстраиваться не стоит. После нашего разговора хозяева вместе с ветеринаром прикинули затраты на лечение, и вышло, что оно обошлось бы в цену двух подобных кобыл, вполне здоровых и бодрых. Поэтому отправлять ее в клинику было нерационально, и они решили меня не беспокоить.
Со мной случалось немало скверных событий. Умирали друзья, уходила любовь. Но ни одно не ударило по мне так сильно, как гибель этой маленькой наивной кобылы, которую я мог спасти, но не спас. Просто предложил деньги и посчитал себя свободным. А потом было поздно.
И я провалился. В первый и, надеюсь, последний раз. На несколько месяцев. Мир прогнулся посередине, словно вязкая гнилая масса, и я увидел, что под ней – серая пустота и черные бескрайние волны. С тех пор я знаю, что имел в виду Мандельштам, когда писал о том, как черное море с тяжким грохотом подходит к изголовью. Его не изображают на картах, его шум можно услышать даже среди пустыни, и, если оно захлестнет с головой, возврата не будет.
А потом добрые руки вытащили меня оттуда, и было лето, и на смену падению пришел один из самых ярких взлетов. Жизнь снова стала прекрасной, но только теперь я понимаю одну простую вещь. Никому нельзя по-настоящему помочь – и рассчитаться за это пустяками вроде денег. Чтобы изменить естественный ход вещей, надо заплатить клочьями собственной души и мяса. Если бы я действительно хотел спасти ту кобылу, мне надо было бросить все и остаться на ферме до ее выздоровления. А я пытался купить то, что стоит гораздо больше, чем две или даже целый десяток лошадей. Что вообще не имеет цены. И так везде. Если действительно хочешь помочь другу, недостаточно милых задушевных разговоров. С ними ты можешь выступить в роли морфия, но не целительного средства. Помогать по-настоящему – больно и долго. Если за это берешься, легко не будет. А если не готов, остается лишь пройти мимо, в лучшем случае бросив больному ампулу обезболивающего. Делать это честно, без самообмана – тоже своего рода искусство.
Чемпион
Почему-то в Латвии светило солнышко, а небо над Псковской областью было непатриотично забито тучами, похожими на клочья грязной ваты. Дождь начинался почти от границы. Мы с приятелем возвращались победителями с турнира в маленьком уютном городке Резекне. Призы приятно оттягивали рюкзаки. Миновав очередь из грузовиков, ехавших в Россию до ближайшей заправки за дешевым бензином, мы добрались до станции Себеж, где в ожидании поезда коротали время, играя в шахматы. Никто из нас не заметил, как из потоков воды появился старик. Его белесая фигура в полумраке станции казалась полупрозрачной. Увидев шахматную доску, он сразу заковылял к нам. Разбитые башмаки шамкали беззубыми ртами, и были аккуратно, будто конфетные коробки, перевязаны бечевкой. Такая же бечева связывала дужки очков, да и вся его фигура казалась наспех соединенной – так портной схватывает живой ниткой костюм для примерки. Он сделал несколько замечаний – не советов даже, а полунамеков, и сразу стало ясно, что старик – мастер, уровня которого никто из нас никогда не достигнет. На прямой вопрос он горделиво усмехнулся в драные усы:
– Я чемпионом был. Лучшим шахматистом Балтийского флота.
Чемпион жадно следил за нашей партией, убегая далеко вперед по паутине ходов, о которых мы еще даже не помышляли. Он глядел на путь, который нам предстояло пройти, а сам медленно, капля за каплей, ронял фразы о своем собственном пути.
Жизнь разнообразнее шахмат. В ней и король зачастую превращается в пешку. Выйдя в отставку и став слишком старым для игры, он вдруг выяснил, что не нужен даже собственным детям. Дочь, которой квартира была важнее, чем папа, выставила его на улицу, и с тех пор бывший моряк наугад бороздил Россию на электричках, благо проезд для него был бесплатным. Десятки городов сливались в один, безликий, а старик ехал все дальше, метался обезумевшим шахматным конем, делал петли и попадал в тупики, словно пытался отыскать выход из лабиринта.
Партия закончилась. Незнакомец, казалось, выиграл у нас обоих сразу. На минуту он гордо выпрямился, и глаза его сверкнули отблеском былых побед. Потом суетливо посмотрел на часы, забормотал, что пора садиться в очередную электричку, и бесследно растворился в той же непроглядной пелене, из которой возник. Через пару часов должны были подать поезд на Москву, и становилось зябко от мысли, что скоро нам тоже придется вслед за ним идти в дождь.
Ивановский ниндзя
– Я в Иваново приехал после армии, отца навестить. Уговорили годик поработать в газете. Годик этот длится почти сорок пять лет. И столько же я не могу привыкнуть к этому городу. В конце концов, при нынешних информационных технологиях все равно, где тело находится. Я живу не только здесь, но и в интернете.
Яна Бруштейна я узнал сразу. Массивный, бородатый, похожий на старого льва, он выглядел именно так, как воображение рисовало живую городскую легенду – журналиста, музыканта, поэта и бизнесмена, знающего об Иваново больше, чем коренные жители.
– Сначала здесь появился текстиль, а затем уже город, – начинает он рассказ. – Помещики отпускали крестьян на отхожий промысел, они ставили фабрики – сперва льняные, потом стали хлопок закупать.
В селах при этом издревле процветала владимирская школа иконописи. Когда татаро-монголы разгромили Владимир и Суздаль, художники ушли в эти глухие места с бедной землей. На Паленой горке возник Палех, на месте, которое все время заливает река Холуй. Палех развивал традиции строгановской, аристократической школы. Золото, филигрань.
А в Холуе были массовые иконы, которые возами отправляли на ярмарки. С тех пор он более демократичный и не такой холодный, как Палех. Здешние художники никогда не были крепостными. В отличие от Федоскино. Тут жили артели свободных иконописцев. А потом, в советское время, придумали писать в традициях строгановской школы светские сюжеты. Голиков, Маракушев. Иван Голиков просто гений был. Алкоголик и гений… Сейчас вновь к иконам вернулись.
Ткачами в основном были мужчины. Потому в городе и возник первый Совет – маргинальный бунт рабочих, вряд ли сильно оправданный, поскольку мало где в России фабриканты так о них заботились. Больницы, театры, избы-читальни, общество борьбы с пьянством… Активисты написали большевикам письмо, что в городе нет интеллигенции – ее действительно было мало, и сюда прислали молоденького Мишу Фрунзе. Какая же революция без интеллектуалов. Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков. Уже после Гражданской он возглавил область.
В местном Музее промышленности и искусства на почетном месте лежат халат и тюбетейка бухарского эмира, подаренные легендарным наркомом. Но больше всего поражают воображение огромные часы с десятками циферблатов, показывающие время во всех уголках мира, годы по иудейскому и мусульманскому календарям и даже обращение Венеры вокруг Солнца.