о ступавшая в небесах по канату. Пускай она сменила костюм пехлевана на крестьянскую одежду и в компании других юных канатоходцев на корточках выискивает в бороздах грязные картофелины, пускай она вскоре уедет отсюда, все равно ее смелому открытому взгляду может позавидовать иная королева. Хотя язык не поворачивается назвать эту хрупкую красавицу борцом или богатырем, у слова пехлеван есть и третье значение – «герой». И все, кто, рискуя собой, не дает погибнуть старинному промыслу, имеют на него полное право.
Бисмиллях
– Ну что ты заладил – Дарвин, Дарвин… Современная наука давно от его теории отказалась. Да и сам он был верующим человеком и придумал ее так, на досуге. Теперь всем разумным людям понятно, что не человек произошел от обезьяны, а обезьяна – от человека. И свинья тоже.
Мы сидим за длинным столом, уставленным тарелками с пирогами, и ведем неспешный разговор о всякой всячине. Так, должно быть, трапезничали древние греки – среди вьющихся виноградных лоз и без женщин (прислуживающие рабыни не в счет). Даже темы у них наверняка были схожие – те тоже могли часами обсуждать, холоднее ли мясо, на которое дует ветер, и если да, то почему. Так, шаг за шагом, за сотни лет неприметно зародилась наука. Описав полный круг, мы вернулись к истокам. Жужжат насекомые, веет слабый ветерок, и нет науки, лишь ее далекое предчувствие.
Я думаю, что даже среди моих знакомых в Кембридже много религиозных людей, и это не мешает им воспринимать дарвиновскую теорию, но вслух ничего не говорю. Религия здесь – такая же молодая, как наука. Имамы лишь недавно стали важнее, чем председатели сельсовета, а неофит всегда рвется в бой за веру и норовит обращать заблудшие души. Вместо ответа я встаю из-за стола и иду к умывальнику. Вода здесь чистая и звонкая – она течет в дом прямо из горного родника. Уже несколько дней я гощу в большом дагестанском селении. Я приехал в него на сезон свадеб – конец августа. Братья, когда-то выросшие в этом доме, вновь съехались сюда на праздники со своими детьми, и странно мне было видеть мою московскую знакомую, облаченную в платочек и избегающую всякого общения. Сельские нравы строгие – из мужчин с девушкой имеют право общаться только родственники или ее жених, да и тот изредка.
На свадьбах расхождение кавказских и шариатских традиций было особенно заметно. Первая, умеренно мусульманская, ознаменовалась танцами до глубокой ночи, на которые собралась чуть ли не вся деревня – от младенцев до старух.
Жених лихо отплясывал с куриной тушкой, а его брат – с бутылкой водки. Такие подарки традиционно дарит теща, и я подивился мудрости этого старого обычая. Кто знает – может, если бы тещи повсюду дарили зятьям еду и выпивку, о них бы не шла такая дурная слава. Но всех заткнули за пояс малые пацаны. Сперва они танцевали со взрослыми родственницами, а затем как-то сами собой сбились в кучку, так что их долго не могли увести с площадки, чтобы освободить место другим. Девушки кружились, сжимая в руках купюры – правила хорошего тона требуют от мужчины дать партнерше не менее пятидесяти рублей. Почти все купюры позже перекочевывают в мешок с подарками молодой паре.
Одна девушка танцует в футболке с надписью «I love ту boyfriend», но, к счастью для нее, английский здесь мало кто понимает. Дембеля вполголоса делят десятиклассниц – кто к какой первым посылает сватов.
На шариатской свадьбе танцев нет, вместо них – длинный молебен. Им руководит седобородый деревенский имам. Напевая суры, он не забывает строгими быстрыми жестами поправлять щеголеватого внука, который молится у противоположной стены. На середине молитвы всем разливают шербет, и я успеваю поймать любопытные взгляды из-за двери – там молятся женщины.
– Представь, журналисты, которые были здесь до тебя, написали, что наш имам похож на Хоттабыча! – возмущается один из гостей.
Я едва не рассмеялся – что может быть обидного в сравнении с таким обаятельным персонажем? Тем более – действительно похож…
Заметив улыбку, гость неодобрительно качает головой:
– Запомни: если ты о нашем селе плохо напишешь, мы тебя где угодно найдем. Не спрячешься.
Лишь на следующий день, когда сваты уже выкупили невесту, ее подружки все же сорвались в безудержный пляс, отбивая ритм на сундуке с приданым, и был этот танец еще более радостным и жгучим оттого, что все осознавали его быстротечность. Несколько минут – и невесту выводят из родительского дома, машины кортежа обливают водой из ведер, а мальчишки, перегородившие дорогу бревном, требуют выкуп водкой, но получают только газировку. Зато все гости после молитвы уходят с пакетами сладостей. И на свадьбах, и на кладбищах – всюду раздают конфеты.
В дагестанских селах нет ничего выразительнее окон.
На улице может бушевать народное гулянье, но взглянешь выше – и поневоле засмотришься. Все поколения собираются там, в глубокой тени за ставнями. Матери семейств с тяжелыми серьгами и морщинистыми лицами глядят вниз со смесью снисходительности и ностальгии, молодые женщины показывают младенцам широкий мир за окном и, конечно же, дети, подперев кулачками лицо, смотрят завороженно на странных взрослых и их непонятные игры…
Мальчишки сидят на диване, уставившись в телевизор, который днем, кажется, вовсе не выключается. В углу примостилась сестренка. Поджав тонкие коленки, она тихо наблюдает то ли за действом на экране, то ли за братьями. В комнату заходит еще один брат, совсем маленький. Он говорит писклявым важным голосом:
– Уступи место мужчине, женщина!
– А ты мужчина? – ехидно отвечает сестра. – Очень сомневаюсь.
Но место уступает.
Ближе к вечеру у телевизора собираются мужчины. Всеобщие рукопожатия – кажется, четвертые за день. Смотрят видео из Мекки – каждый год миллиардер Сулейман Керимов за свой счет отправляет двух селян, вытащивших счастливый жребий, на хадж.
Выпуск новостей. В республике убит один из самых влиятельных шейхов. Террористка – русская, вышедшая замуж за ваххабита. Уже потом я узнал, что она была актрисой, окончила институт с красным дипломом, а затем играла главную роль в спектакле Русского театра – Олесю, дочку ведьмы, с позором изгнанную из церкви и наславшую селянам напоследок жуткий град.
Один из братьев – бизнесмен, владелец необъятных виноградников на юге России.
– Узнал я недавно, что мой виноград воруют. Знакомые сообщили, что кто-то на рынке торгует по двадцать рублей – в два раза дешевле, чем мои точки. Стало быть, украли. А у кого тут красть, как не у меня? Я и попросил пастухов, чтобы ночью подежурили. В три часа утра звонят – поймали. Приехали двое на пятерке «Жигулей», четверть тонны в багажник набили. А в салоне у них задние кресла сняты, туда еще двести кило бы влезло. Я сказал милицию вызывать, и сам туда поехал. Смотрю – а это даргинцы. Наши, стало быть, из Дагестана. «Не губи, брат!» – просят. Как воровали, значит, чужой был, а сейчас – брат… Я им в ответ: «Дурни, что вы делаете? Зачем воруете? Нужен виноград – попросите по-человечески». Сюда же все за ним ездят, мне не жалко. Министры, начальники… Даже батюшка. Молодой такой. Этот больше всех берет. Только из друзей, кому я и рад был бы по-настоящему, пока ни один не приехал…
Наконец добрались милиционеры. Я говорю: всем даю по барану – и пастухам, и вам; извините, что побеспокоил. А те отвечают: не все так просто. Вызов зарегистрирован, отчитаться надо. Вот и пришлось моим ребятам в самую горячую пору в райцентр мотаться в рабочее время, объяснения писать. Чтоб еще раз я с милицией связался, да ни в жизнь! А воров отпустил. И виноград срезанный разрешил забрать, не пропадать же ему…
– Эй, брат, держи стакан. Водку пить будем! Кто тебе сказал, что мусульманам нельзя? Всё ваши дарвинисты, пудрят мозги людям. Пророк запретил пить вино, вот мы его и не пьем.
А про водку он ничего не говорил.
И вновь – древнегреческая трапеза, смены блюд, и прислужницы, и вода журчит, и так же свободно льются речи.
– Когда я был маленький, то думал, что светское искусство – это советское. Потом подрос и понял, что светское – это самое что ни есть антисоветское!
Мать семейства торжественно ставит на стол поднос с пышущими жаром лепешками чуду. Взять их невозможно – обжигают пальцы, и мы по очереди приоткрываем у верхних кусков наружный слой теста, не снимая их с блюда.
От начинки из мяса и мяты валит пар. Кажется, он пьянит сильнее водки, и темы становятся все причудливей.
– Знаешь, сколько будет «много»? Так вот, я открыл, что «много» – это пять или больше. Послушай: «один ишак», «два ишака», «три ишака», «четыре ишака» и, наконец, «пять ишаков»! Дальше так и будет – «ишаков», хоть их сотня, хоть целый миллион. Стало быть, «пять» – это уже много. Потому Аллах и разрешил иметь не более четырех жен.
Когда желудок уже наполнен до отказа, приходит очередь чая, конфет, арбузов и всеобщего умиротворения.
– Фараоны вымерли, когда из Египта ушли евреи. Некому стало работать. Не повезло беднягам – не было тогда таджиков.
И все хорошо, пока речь не заходит о вере. Братья охотно бы смирились с присутствием с ними за одним столом христианина или иудея, но я, не разделяющий ни одной из религий Книги, кажусь им кем-то странным, вроде дарвиновской обезьяны, и они упорно пытаются сделать из меня человека.
Утомившись от постоянных пиров, иду по дороге – вверх, в горы. Почти сразу рядом тормозит машина с четырьмя джигитами. Горохом сыплются вопросы: кто, откуда, где живешь? Словно пароль, называю фамилию приютившей меня семьи. Джигиты моментально превращаются в воплощенное дружелюбие, расцветают улыбками и предлагают подвезти. А на горы уже опускается быстрый закат, и манящие тропки расходятся, словно ветви диких яблонь. Девочка покормила барашка в загоне и бежит вниз, к селению. Тоненькое платье развевается на ветру, в руке – ненужный посох, в ослепительно черных волосах трепещет синяя лента. И недалеко она совсем, и догнать ее так же невозможно, как собственную юность…