Но вот и ворота в лошадиное царство – об этом красноречиво говорит вплавленный в решетку металлический силуэт коня. Кирпичные казенные здания, а за ними, в тени деревьев, первые левады. В ближайшей резвится соловый конь. Кося на меня умным глазом, он грациозно пробегает рысью вдоль ограды. Красавец высоко поднимает ноги, копыта еле касаются земли. Кажется, жеребец не бежит, а неторопливо летит, любуясь собственным изяществом. Впоследствии я узнал, что он был пробником. Едва ли найдутся лошади, чья участь более печальна и унизительна. Пробников используют, чтобы проверить, готова ли кобыла в течке принять жеребца. Как только он разгорячит ее и лошадь отведет хвост, готовясь быть покрытой, беднягу отгоняют прочь, и его место занимает породистый конь, жирный и могучий, которому некогда тратить время на глупые ухаживания.
У здания правления, совмещенного с заброшенным манежем, величественный начкон давал интервью молоденькой журналистке. Вокруг суетился оператор. Заметив меня, они удивленно замолчали. Воспользовавшись паузой, я представился и сказал, что хочу пожить немного на конезаводе, знакомясь с его жизнью и упражняясь в верховой езде.
– А почему вы так странно… – наконец, выдавила из себя журналистка.
Пришлось объяснить, что я лишь сегодня вернулся с Эльбруса.
– И что, взошел? До самой вершины? – недоверчиво спросил начкон.
Я кивнул.
– Петр Саввич! Возьмите его, пожалуйста! – радостно запрыгала девушка.
Жесткие губы начкона тронула улыбка:
– Взошедшему на Эльбрус я просто не могу отказать. Часто ездишь на лошадях?
– Два раза в неделю.
– Мало, нужно заниматься каждый день. Ну ничего, завтра дашь расписку, что мы не несем за тебя ответственности, и садись на лошадь. А сегодня я занят…
И он покосился на журналистку с оператором.
Выделенная мне квартирка была просторной, но заброшенной и пустой. Прежние хозяева вынесли все, кроме сотни-другой мушиных трупиков. Что ж, крыша над головой есть, а остальное приложится. Я расстелил на полу флисовую куртку и штаны – получился неплохой матрасик. Осталось положить на него спальник, и роскошная постель была готова. До ночи было далеко, и я пошел знакомиться с обитателями конезавода.
– Ты верхом ездить умеешь? – говорит мне высокий чернявый конюх вместо приветствия. Его зовут Вадька, он один из самых молодых работников.
– Умею.
– А слабо отличить чистокровку от ахалтекинца?
– Не слабо.
– Тогда пошли.
Он подводит меня к обширной леваде, в которой пасутся кобылы с жеребятами. Золотисто-рыжие, гнедые, соловые, с элегантными длинными ногами и чуткими ушами.
– Попробуй определить, кто она, – Вадька тычет пальцем в ближайшую кобылу.
Я судорожно вспоминаю особенности ахалтекинцев и их отличия от чистокровок. Это одна из древнейших пород, не похожая на других ни статью, ни характером. Чуткие, нервные, они способны на настоящую привязанность к человеку, тогда как большинству лошадей все равно, кто на них ездит – важно лишь мастерство всадника. Тщетно хозяева надеются, что лошадь приветствует их ржанием по большой любви. Да, любовь есть, но не к человеку, а к морковке у него в руках.
Был на юге и более действенный способ добиться преданности лошади. Молодое животное сажали в яму, и каждый прохожий кидал в него камнем или палкой. Лишь хозяин приносил вкусную еду. Такая верность питалась не любовью, а ненавистью лошади ко всем людям за исключением хозяина. Многие всадники хотят, чтобы лошадь их искренне любила, но это ей не свойственно. Некоторые обманывают себя, покупая видимость любви за морковку. Но именно это качество я полагаю наиболее достойным уважения. Кони чужды слепой привязанности, они судят по делам. Можно скрыть от человека трусость, жестокость, слабость. Впечатлить его богатством, властью и умением жонглировать словами. Но лошадь оценивает тебя строго и беспристрастно, и горе тебе, если не сдашь экзамен этому гордому и мудрому учителю.
– Ну что застыл? – смеется Вадька. Ему лень ждать, пока я определюсь, и он отвечает за меня:
– Смотри: у чистокровок грива длиннее, а у текинцев вся холка – лысая. И шея выгибается прямо вверх. Ни у кого больше нет такой шеи. Разве что у лебедя.
Здесь еще сильны традиции древнего язычества, и весной лакцы, несмотря на осуждающее перешептывание соседей, широко отмечают праздник первой борозды
Башня – это сердце рода. К ней приезжают даже с севера, из самой Назрани, хотя южане пришельцев не очень-то жалуют за мусор и лишнюю суету
Народы, говорящие на разных языках, рассыпаны в таком изобилии, словно Вавилонская башня рухнула именно здесь
Люди легко рождаются и так же легко умирают
На земле почтеннейшую публику развлекал шут в козлиной маске с бубенцами
«В наших горах можешь смело приходить в любой дом. Везде будут и ночлег, и чай. А где у нас чай, там и голодным не останешься»
Опасность остается спутником пехлевана до сих пор – редкий канатоходец обходится без переломов. Ведь ходят, как и сотни лет назад, без страховки
«На нынешних свадьбах музыка неживая. Танцуют под синтезатор, а зурначи и барабанщики никому не нужны»
«Что мы с детьми бесплатно занимаемся, власти устраивает, а как финансировать, сомневаются: не пробухают ли казаки?»
Лучше всего традиции сохранились в Дагестане. Но и соседям есть что показать – суфийские обряды чеченцев, изобилие средневековых башен в Горной Ингушетии, народная вера осетин, музыка и современное искусство Кабардино-Балкарии…
Свадьба ознаменовалась танцами до глубокой ночи, на которые собралась чуть ли не вся деревня – от младенцев до старух
На склонах еще зеленела последняя трава осени, а вершины окрестных гор уже покрыл слепящий снег
«Мне ничего не надо, только бы детей вырастить, чтоб говорили про них:
“Хорошие люди. Должно быть, и отец их таким же был”»
Была весна, и мало где она чувствуется так щемяще-остро, как на Кавказе
Мы продолжаем разговор на завалинке у конюшни. Вскоре к нам присоединяются еще двое: худой Ваня с жиденькими усами цвета спелой пшеницы и Павел – молчаливый кряжистый мужик с туповатым, печальным взглядом пьяницы. Павлу лет сорок, а возраст Вани определить невозможно. Такие люди десятилетиями почти не меняются, и потом в один момент становятся стариками.
Казаки достают дешевые сигареты, и начинается извечный философский спор, верный спутник ночных пьянок и длительных перекуров. Разница лишь в том, что о чем ни ведется речь – о космосе, человеческой цивилизации или о женщинах – в ней то и дело проскальзывают кони.
– Женщины – словно лошади, – мечтательно говорит Вадька. – Самые лучшие не покоряются тебе сразу. Они сопротивляются – гордые, независимые. С ними поначалу тяжело. Но зато потом, когда твоя воля пересилит, такая отдаст тебе все, и будет несравнимо щедрее, чем скучная деревенская кляча, которую может заездить любой трус и дурак.
Вечереет. С поля приходит табун. Десятки лошадей толпятся у моста через речку, отделяющую конезавод от степи. Наконец ворота распахиваются, и лошадиный поток устремляется внутрь. Поднятая сотнями копыт, клубится пыль, и дрожит земля от конского топота. Слышны крики людей и звонкое ржанье. Конюхи запруживают лошадиную реку, разбивают на ручейки, которые послушно втекают в разверстые ворота конюшен. Все застывает до утра. Лошади отдыхают в денниках. Даже во сне они разные: боязливые дремлют стоя, как их осторожные дикие предки или косячные жеребцы, которые не высыпаются годами, дабы не прозевать попытку бунта. Другие лежат, беспечно разметав ноги на всю ширь денника. Кто-то тихонько посапывает, кто-то зычно храпит, издавая невероятные звуки. Если такого разбудить, вид у него будет смешной и нелепый: глупая спросонья физиономия, взлохмаченная грива, нижняя губа, болтающаяся, как тряпка. Но сегодня никто не потревожит лошадиный покой. На конезавод опускается душная южная ночь.
На следующее утро в правлении значительно меньше народу
– многие отправились в Пятигорск смотреть «Большой приз». Раньше работников забирал специальный автобус, но на этот раз пришлось добираться своим ходом.
До города меня подбросил Георгий – веселый кавказец, у которого в соседней деревне нехитрый строительный бизнес. Он ехал на вокзал искать среди бомжей новых работников.
– Я им все устроил – и ночлег, и еду. Даже телевизор поставил! Что еще нужно? И все равно беда. Иной не успеет деньги получить, глядишь – пьяный валяется. Молодые, здоровые, а работать не хотят. Бездельники, вах! Приходится часто за новыми ездить…
Высаживая меня у вокзала в Минеральных Водах, он дружески хлопнул по плечу и сказал:
– Попадешь к нам, в Воскресэнское, заходи – гостем будешь! Постучи в любой дом в деревне и спроси, где живет грузын. Грузына все знают!
Пятигорский ипподром недалеко от города, у подножья горы Бештау. Сотни зрителей растекаются по деревянным трибунам, построенным по распоряжению маршала Буденного. Некоторые вплотную подходят к дорожке. Оттуда удобно фотографировать лошадей. К тому же толстый кавказец бойко торгует шашлыком в паре метров от ограждения. Совсем иная публика на втором этаже. Чиновники в летних шляпах советского образца и взлохмаченные старики оставляют на программке карандашом только им понятные пометки. У тотализатора – суматоха. Но самые опытные не спешат в кассы. Они выжидают. Наконец мимо трибун проносятся к стартовым боксам лошади. Кто-то мчится ровным галопом, кто-то летит стремглав, кто-то мотает головой и упирается, смущая болельщиков.
– Да, да! – шепчет старик с полным ртом металлических зубов. – Ровно идет, бестия! Красив, черти б его драли, сукина сына!
И только увидев собственными глазами пробежку, он несет в кассу замусоленный червонец.
Одна за другой выходят лошади на дорожки ипподрома. С именами пышными – Кимберлейн, Сакраменто; нелепыми – Абонемент, Вариант, Стилистика; и даже «деловыми» – Икея и Банкомат. Надменные чистокровки – продукт столетий труда английских селекционеров. Грациозные ахалтекинцы, у которых форма ушей и холки важнее спортивных качеств. Миниатюрные красавцы арабы – их хвосты воинственно подняты и колышутся на ветру, словно стяги. Большинство скачек начинается далеко за поворотом. Издали кажется, что всадники в ярких камзолах плывут по воздуху. Но вот они ближе, ближе – и все заслоняют лошади. Глаза горят, ноздри раздуваются, копыта гремят, как африканские барабаны. Что они чувствуют: азарт? Животный ужас, заставляющий трепетать огромное сердце и рваться сухож