илия? Или, быть может, человек окончательно превратил их в живые механизмы, сотни килограммов мяса, имеющие лишь одну цель – бежать, бежать, бежать…
Когда я возвратился, конезавод молнией облетела радостная весть – одна из кобыл заняла второе место. Такой успех здесь выпадает нечасто. И дело не в лошадях – многие из них блестяще выступают в Москве и даже за рубежом. Но лишь после того, как переходят из конезавода к частникам. Только они правильно готовят их к соревнованиям и нанимают дорогих жокеев.
– Хочешь купаться? – спрашивает Ваня поздним вечером. Еще бы!
Он выкатывает мотоцикл – ржавую таратайку полувековой давности. Мотор не заводится. Конюх долго шаманит с металлическим брюхом. Наконец раздается хлопок, и двигатель выплевывает сгусток огня. Ваня удовлетворенно смеется. И точно – старинная колымага оживает. Мы лихо подъезжаем к конюшне. Внутри Павел пересыпает овес в большой мешок. Его руки дрожат от напряжения.
– Помочь? – спрашиваю я, еще не понимая, что происходит.
Он отрицательно мотает головой. Наконец туго набитый мешок перевязан бечевкой и водружен в коляску мотоцикла. Павел плюхается поверх него. Я усаживаюсь на заднее сиденье, и мы рывком трогаемся с места.
Вместо прямой асфальтовой дороги Ваня мчит на заболоченный берег. Мотор истерически всхлипывает. Свет фары нервно мечется по колдобинам и мелким всхолмьям. Мотоцикл скачет по ямам, козля, будто норовистый жеребец.
– Пригнись! – кричит Ваня, и тут же над головой из тьмы возникает огромная ветка.
Увернуться удалось с трудом.
Мы проезжаем засыпающий поселок, мотоцикл пересекает автомагистраль и, заложив крутой вираж, замирает у прямой полоски воды, поблескивающей в лунном свете.
– Канал, – коротко поясняет Ваня. – Вода – прямо из Кубани. Чистая, не бойся. Только за проволоку держись, когда выходить будешь, а то бетон скользкий, весь в водорослях.
Мы раздеваемся и прыгаем в воду. Неглубоко. Косые бетонные плиты сходятся внизу почти под прямым углом. Тела фосфоресцируют в свете звезд.
Когда я выбрался из канала, Ваня и Павел уже прикладывались по очереди к горлышку бутылки.
– Хлебни-ка, – Ваня щедрым жестом протянул ее мне.
Я понюхал и отшатнулся. От мощной волны сивухи зарябило в глазах. Павел и Ваня быстро допили остатки, и мы пустились в обратный путь.
Мотоцикл остановился, фырча и отдуваясь, рядом с домом Вани. Хозяин при помощи Павла выволок мешок из коляски и оттащил во двор. Стол на веранде, словно скатерть-самобранка, мигом наполнился угощениями. Огромная кастрюля супа с домашней лапшой источала вкусный пар, рядом примостилась сковорода с шипящей яичницей. Почетное место в центре занимала, естественно, бутылка водки.
– Знакомься: моя супружница, – радушно произнес Ваня, указав на стоявшую в дверях хозяйку дома. Вокруг деловито сновали трое сыновей, серьезных и молчаливых. Самому старшему не было и десяти. В руке он сжимал топор.
– Сам-то ты женат?
Я отрицательно покачал головой.
– Зря! – осуждающе сказал Ваня. – Обязательно скорее женись. Я как из десантуры пришел, много тут дел натворил. Ничто не сдерживало, понимаешь? Здесь нравы строгие. Участковый прошлый хотел порядок навести, так очередь
в спину получил. Новый – наш человек, дружу с ним пока, да придет и его черед… Сволочь ментовская… У нас ведь тут у многих оружие припрятано. И тоска смертная… Так я и понял: либо женюсь, либо загремлю в тюрьму ко всем чертям.
– Это точно, – буркнул Павел, пережевывая кусок яичницы.
– Жениться – первое дело…
– И вот, живу помаленьку, – продолжил Ваня. – Свой дом, свои дети. Мои ведь дети, Глаша?
– Твои, твои, – без улыбки ответила жена.
– То-то же! – погрозил Ваня пальцем, отчего-то сразу повеселев.
– На следующей неделе немцы приезжают, будут лошадей покупать. Обязательно сходи посмотри! Петр Саввич им всех показывать будет, и чистокровок, и ахалтекинцев. Красота! Наливай, Паша! За лошадей!
– Ваня! Может, хватит? – спросила жена.
– Наливай, кому сказал!
Я едва пригубил водку, а мои новые приятели уже осушили стаканы.
– Нам вообще-то пить нельзя, – Ваня доверительно дыхнул в лицо перегаром. Его светлые наивные глаза поблескивали.
– Почему?
– Мы – молокане. Религия такая. У нас тут и церковь есть. Красивая! Обязательно тебе покажу. Мы пришли сюда из Турции.
– Мусульмане, что ли?
– Нет же, христиане. Разве я похож на турка?
Глядя на его русые волосы и прокуренные усы щеткой, понимаю: не похож.
– В общем, мы – особенные христиане, – расплывчато пояснил Ваня. – Ближе к мусульманам. Нам пить нельзя, как прочим православным. И курить – тоже.
– Почему же ты тогда и пьешь, и куришь?
– Нельзя мне иначе, – тихо ответил Ваня. – И рад бы, да нельзя. Те из нас, кто не пил, давно уже в сумасшедшем доме. Или в гробу. Проклятое место, Володя. Проклятое… И никакого выхода нет…
– Да, дурное место… – эхом отозвался Павел.
Кусок яичницы чуть не застрял у меня в горле.
– Не может быть, чтобы не существовало выхода! – воскликнул я.
Ваня ухмыльнулся:
– А ты знаешь, сколько я зарабатываю? На какие деньги должен кормить жену и детей?
Он назвал сумму, и в мозгу тенью пронеслась мысль – я обычно вдвое больше оставляю, коротая с подругой вечер в московском ресторане средней руки.
– Но это же невероятно!
– А что делать? Желающих и на такую зарплату пруд пруди. Чуть что не так, мигом выгонят и возьмут другого. Нет здесь иной работы! Во всем поселке – только один конезавод, и больше ничего!
– Так уезжай в Москву! Ты молодой, здоровый. Легко заработаешь в несколько раз больше!
Лицо Вани вплотную приблизилось к моему. Запах сивухи ударил в ноздри.
– Володя, друг мой, – сказал он пустым, выцветшим голосом. – Я и рад бы уехать. Пусть Глаша меня забудет, я готов.
– Ваня! – укоряюще воскликнула жена.
– Не спорь, забудешь! – Он стукнул по столу кулаком. -
Мигом нового мужичка найдешь. Мне виднее! Но я согласен, это нормально. Другое меня тревожит. Вот вернусь я через три года, постучу в дверь, а мой сын выйдет на порог и спросит: «Что за дядька к нам пожаловал?» Этого я не хочу, Володя. Этого не будет. Лучше умереть.
Тарахтящий мотоцикл медленно ехал по ночной улице. Мы проезжали мимо стаек подростков. Алели огоньки сигарет. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то просто слонялся без видимого смысла.
– Будут приставать – скажи им, что ты мой друг, – бросил на ходу Ваня. – Если не уберутся, обращайся ко мне. Мигом урою.
На этот раз мы въехали в конезавод через главные ворота. Драндулет, чихнув напоследок, остановился у моего скромного обиталища.
– Можно, мы на минутку зайдем? – спросил Ваня.
Едва переступив порог, Павел присвистнул.
– Вот это да… А мы думали, ты друг Петра Саввича, он тебя по знакомству поселил…
– Я же тебе говорил, что увидел его вчера впервые в жизни! Павел не ответил, только прошел дальше, в комнату. Ваня
с бутылкой последовал за ним.
– Зачем ты тогда приехал? Неужели только на лошадей посмотреть?
– Разве этого мало?
– И какие тебе больше всех понравились? – улыбнулся Ваня.
– Конечно же, ахалтекинцы! – воскликнул я. – Они такие красивые! Разве их можно не любить?
– Да, красивые, – вздохнул Ваня, помрачнев.
– И к человеку они совсем по-другому относятся. Говорят, из всех лошадей только ахалтекинцы могут по-настоящему любить хозяина.
– Была у меня когда-то кобыла-ахалтекинка, – раздумчиво произнес Ваня. – Я на ней на работу ездил. Шустрая, хорошая. Но уж очень прилипчивая. Изводится, нервничает без хозяина. Иногда сорвется с привязи и разыскивает меня всюду, мордой тычется. Дура…
Помолчал и прибавил:
– Нет ее больше.
Уже несколько раз Павел с Ваней налили и выпили. Бутылка пустела на глазах.
– Смотри, какая забавная вещица! – Ваня поднял с пола непонятный деревянный инструмент, забытый у батареи прежними хозяевами.
– Не твоя? – спросил он Павла.
– Нет, не моя.
– И не твоя?
Я помотал головой.
– Что ж, должно быть, я обронил, – и он принялся непослушными руками запихивать инструмент за пазуху.
– Положи на место, Ваня, – сказал я.
– Что? – спросил он.
– Это не твоя вещь, положи обратно.
Ваня завел глаза вверх, словно неожиданно увидел на потолке что-то интересное. Его правая рука юркнула в карман штанов и извлекла шило.
– Моя, не моя… Кто теперь разберет… – произнес он, перекатывая шило в широкой ладони.
Я растерялся. Мозг отказывался понимать: как может человек, только что делившийся последним куском, заколоть тебя из-за старой деревяшки, не нужной ни тебе, ни ему! Ситуация казалась по-театральному абсурдной, но внезапно возникшее где-то рядом с желудком скользкое ощущение пустоты напоминало: я уязвим и смертен. Ваня косо, отсутствующе улыбался, и я вновь почувствовал на себе его взгляд. Добрые, светлые глаза. Такие бывают у лошадей. У жеребца, вырвавшего зубами кусок мяса из бедра проезжавшей мимо всадницы. Глядя на добродушную морду этого травоядного – всегда такого спокойного, такого покорного тяжелой, подчас жестокой воле хозяина, я не чувствовал ни отвращения, ни страха. Только удивление и непонимание. Мое мироощущение за долгие годы так слилось для меня с реальностью, что внезапно вскрывшаяся щель между ними пугала не меньше, чем шило. И я не видел и не вижу способа ее залатать.
– Ваня, я обещал Петру Саввичу, что здесь все останется в целости и сохранности, – выдавил я из себя. – Обещал, понимаешь?
Думаю, мои слова звучали не слишком убедительно.
На мгновение Ваня замер. Потом небрежным жестом положил шило обратно в карман, а вещицу – на прежнее место. Прильнул к горлышку бутылки, высасывая остатки вонючей жидкости.
Когда он заговорил вновь, голос был совсем другим – глухим, словно померкшим.
– Леб… ди… Красивые, суки… Любимчики Петра… Ненавижу их, всех ненавижу! Что в них толку, кроме красоты? Призов не берут, быстро не скачут. То ли дело чистокровки! А он возится с ними, как с писаной торбой. Время и деньги переводит. Так бы взял нож и перерезал их всех до единого. На мясо. Красавчиков этих нежных.