Так и сейчас. Родился ребенок, год прошел – заболел, ничего не кушает. Это потому, что от матери заразился куревом. Как дед Тарака сказал: «У этого пацана организм кушать хочет. Никотина хочет». А парень тот до сих пор живет. Уже под восемьдесят ему.
В нанайском культурном центре деревни Джари веселая бабка вырезает старинные узоры. Увы, не из конопли, а из обычной бумаги. Рядом две девчушки со смехом раскачивают колыбельку и щебечут про усатую лялю. И действительно, у младенца в люльке густые черные усы. Иногда в селе устраивают представления для иностранцев. Младенца в суматохе потеряли, и теперь его роль мужественно исполняет нанайский воин из музея. Герою, угодившему в цепкие руки двух проказниц, можно только посочувствовать.
Фольклорные шоу нынче в цене, и богатым гостям нет дела до того, что реальные традиции почти утрачены. Когда нанаец Васька, изображающий в Хабаровске шамана, задевал куда-то ритуальную маску с перьями, ему вместо нее нахлобучили войлочную шапку с рогами из ближайшей сауны. Говорят, иностранцы остались очень довольны банным камланием. А вот настоящие шаманы перевелись. Сохранились только пояс, увешанный тяжелыми веригами, овальный бубен из кожи косули и совсем еще свежие воспоминания.
Бельды-рыбак продолжал:
– Когда я в пятьдесят пятом году из армии пришел, мне родственник сказал: «Поехали на Имарун. Праздник будет, только никому не говори. Касань называется». На него со всего района люди раз в год собирались. Правда, почти без молодых. Погрузили мы поросенка, сели в лодку и поплыли. Там начинающие шаманы были, которые ими год-два назад стали. Шаманом сделаться непросто, елки зеленые. Вот все сидят, и тут кто-то скажет: «О, неправду говорит!» А другой: «Неправильно лечат!» Давай бубен делай, шаманить будешь!
Бубен взял – и все узнал: почему страдаем и отчего болезни разные. Бывает, что твой организм понимает, кто сколько проживет. На Касани таких делают шаманами. А тех, кто уже шаман, – великими шаманами.
Гляжу я – там словно русская пляска. Один бубен берет – и несколько кругов бубнит, прыгает. А круг большой… К другому подходит, дает бубен, и этот прыгать начинает. Ну, как у русских. Кого пнули, тот и выходит. И мой родственник тоже. А я-то думал, откуда он все понимает – и на рыбалке, и на охоте. Так красиво стучат! Все чушек режут, все кушают празднично, ужас один. Вечером везде костры горят. Знают коммунисты, знают комсомольцы, председатель колхоза знает – и ни один человек никогда никому не разболтал!
Осваивая Приамурье, русские ставили свои деревни рядом с нанайскими. Понимали, что без помощи местных тяжело. Нанайцы, в свою очередь, переселялись в удобные русские избы и приобщались к новым знаниям. Ведь до прихода чужаков даже число прожитых лет мало кто знал. В стойбищах выбирали известного всем человека и по нему, как по своеобразной шкале, определяли относительный возраст остальных. Так что общение, несмотря на неизбежные конфликты, было взаимовыгодным. Даже между верованиями двух народов немало общего. У нанайцев есть свой первый человек Адо, сотворенный из глины, и даже свой всемирный потоп. Местные рассказывают, что на сопке в верховьях Анюя видели корпус огромного корабля из окаменелого дерева с окнами в четыре-пять ярусов, оставленного дальневосточным Ноем. Но после царизма пришла новая власть, а с ней и новые истории.
– Когда строили Комсомольск, оттуда убежал один русский. У нас в домике жил. Олочи шил, всякую кожаную обувь, ружья и капканы ремонтировал. Такой мастер! Ему дали кличку Куняваня. Спрашивали о беглых, но про Кунюваню никто не говорил. Он прожил у нас пять лет, и вдруг – потеряли. В начале мая мы с пацанами пошли охотиться на бурундуков, и видим – скелет лежит, в кожаных ботинках. Я палку взял, череп насадил, через плечо – и побежал. Потом на сучок надел, палкой разбил и челюсть сломал. Ребенком был, хулиганил. А мою среднюю дочку, Валюшку, мужик потом убил точно так же. Каждый человек сам делает свою линию жизни.
Еще недавно у пристани села Троицкого, столицы Нанайского района, швартовались «Метеоры», снующие между Хабаровском и Комсомольском-на-Амуре. Сейчас на причале громоздятся горы бревен и древесного угля да клюют носами портовые краны, похожие на скелеты ящеров. Амур в этих местах необыкновенно широк. Говорят, что в глубоких ямах на его дне сбиваются в кучи огромные калуги, и чуткие люди способны услышать скрежет их грубых шкур.
Летними вечерами над рекой порхают мириады нежных белых мотыльков. Рыбы десятками выпрыгивают из воды, чтобы полакомиться ими. Несмотря на железные сетки военных времен и недавние выбросы фенола, жизнь в реке продолжается, а вместе с ней и жизнь маленького амурского народа рыбаков и следопытов. Не бурлит, изумляя путешественников, как пару сотен лет назад, но пока еще бьется, подобно сердцу, и посреди густой синевы лениво шевелит багряными плавниками закат, словно большая небесная рыба.
Разговоры в пути
Все готовы? Никто не вскипел? Тогда пошагали. Трасса здесь хорошая, но сейчас разгонимся – и пойдет. Вверх – вниз… Как в вальсе «Амурские волны».
У нас на фурах ребята – как на подбор. Андрей еще в Афгане служил, в десантуре. Добровольцем? Как же! Сигнал тревоги, самолет, и здравствуй, Кандагар. Я вот как раз хотел идти в ВДВ, просился. Две комиссии прошел, на третьей завернули. Обидно! Кто-то косил вовсю – и попал. А меня – дескать, с плоскостопием не берем. Потом с тем же плоскостопием в пехоту определили, смех один. Правда, затем в разведку перевели, перед тем как в Чечню отправить. Еще в первую кампанию это было. Там-то особо повоевать не пришлось. А на дороге всякое бывало, особенно в девяностые. И стреляли, и фуру грозили поджечь… Теперь спокойнее стало. Но менты достают, конечно. Зато у нас свой адвокат появился. Платишь две тысячи в месяц, если случится что – сразу трубку ему передаешь, и те живо отстают. Знают, что с ним ничего не выйдет. Недавно он придумал своим клиентам специальные красные ромбы раздавать. С этими ромбами машины и вовсе не останавливают. Только не говори здесь никому, что ты москвич, а то всякое случиться может…
Я как сюда зимой в первый раз попала, снегу намело – просто жуть! Захотелось по нужде, а мне показывают через окно – там, мол, сортир! Только расчистить надо маленько. Я выхожу, смотрю – у самого забора будка еле виднеется, до нее метров тридцать, а снегу – по пояс. Что поделать, хватаю лопату и начинаю копать. Минут через пятнадцать выходит свекровь, и давай смеяться. Это, говорит, ты к коптильне тропинку делаешь, а туалет – совсем в другом месте. Пришлось еще потерпеть.
Нас, семейских, в Сибирь Екатерина заслала. Умная баба была. Хоть рукой крестись, хоть ногой, ей все едино. Был бы прок. Мы поначалу в Польшу бежали, к Сигизмунду. Тот, хоть и католик, нас поддерживал. Книги печатал. Никон-то чуть не половину священных книг изменил! Как папа Римский хотел стать. У нас литургия пять часов утром и столько же вечером, у них – только один час. Думали поблажку себе сделать перед Богом. А уж из Польши нас, злых таких, в Сибирь отправили. Новые земли осваивать. Не крепостные, все свободные люди были, грамотные. Лес корчуешь – потом, почитай, всю жизнь налог с этих делянок можно не платить. Обжились здесь с тех пор, хотя зимы тут свирепые. Мир, конечно, проникает. Раньше без кички женщина и корову не подоит, а теперь…
Но живем! Тихо так, себя не выпячивая, хоть много нас – и здесь, и в Москве, и повсюду. Лишь бы власти не мешали. Говоришь, за веру теперь не притесняют? Подожди. Сейчас-то они заняты, нефть-газ делят. А как покончат с этим, за души возьмутся. Тоже делить будут. Так всегда бывало. И будет всегда.
Да, я шаманил. Я православный, и крест на груди имеется. Когда на исповедь иду, всегда перед батюшкой в шаманстве каюсь. Но мне надо пасти оленей, и чтобы волки меня не съели, медведи не поломали. Вот и приходится грешить, куда деваться.
Нет у нас в городе демократии. Была, да вышла вся. Вот раньше, как положено, жили при двухпартийной системе. Либо воровской общак, либо милиция. Свободные выборы! Сам решаешь, кому платить. А нынче менты все под себя загребли и корежат людей как хотят. Вертикаль власти! Всех воров перебили. Некоторых – при задержании, а у кого и разрыв сердца в камере случился. Причем до того мужик ни разу на здоровье не жаловался. Рыболовецкий флот весь арестовали да отобрали в пользу московских. Конечно, по закону. За браконьерство. А кто тут не браконьерит! Но от местных хотя бы людям что-то перепадало, а нынешние тем же самым занимаются, только все в Москву уходит. Выжимают наш край до капли, и ничего взамен.
У меня приятель был, золотодобытчик. Предлагал работать на него оценщиком изумрудов в Колумбии. Я было согласился, но потом узнал, что в среднем там с этой специальностью живут месяца полтора – пока кому-нибудь дорогу не перейдешь. Скольким школам и детдомам он тут помог! А передовиков производства на Гавайи отправлял за свой счет. Вместо переходящего вымпела. Построил коммунизм в одной отдельно взятой артели. Никто ни в чем не нуждался. Теперь в розыске – и в России, и Америке.
К нему еще лет десять назад подкатывали. Приехали москвичи из какого-то министерства – передавай, дескать, нам артель. А тот, не будь дурак, сразу ментам позвонил. Богатый был, мог себе позволить и ворам, и легавым платить. Те министерских живо закрыли. Они в Москву звонят, жалуются, но так совпало, что в тот момент их министерство тоже расформировали. И оказались бедолаги никому не нужны. До сих пор сидят, наверное. Не знаю, все про них давно забыли. Раньше здесь и черных не было. Как думаешь, почему? Даже в газетах писали: «Сегодня представители спортивно-деловых кругов посетили городской рынок и раздали торговцам рекомендуемые
Экологическая притча
Со времен своего основания Владивосток сбрасывал сточные воды прямо в море. Город ширился, и зловонные потоки – тоже. Экологи не уставали бить тревогу. И они были услышаны! К саммиту АТЭС построили современные канализационные системы. Мы стояли на набережной и смотрели на мутные волны, зная, что больше нечистоты сливаться в океан не будут. Экологический кошмар закончится… но только после того, как большинство обитателей прибрежных вод возле канализационных стоков погибнет. Даже самые крохотные, безмятежно греющиеся на солнышке возле пирса. За много десятилетий рыбы привыкли жить в дерьме. Когда акваторию очистят, они будут страдать, а многие даже умрут. И только потом, после долгих бедствий, появятся новые поколения, которые не испытывают ностальгии по «старым добрым временам» и умеют выживать в чистой воде, как и большинство обитателей мирового океана.