Бегущие краем моря
Сказка с хорошим концом
Если внимательно и долго прислушиваться, то, боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всем чувствуется что-то свое собственное, не русское.
Железнодорожный паром скользнул боком по обшитому резиной пирсу и заплакал, как ребенок. Сквозь узкую дверь почти у самой ватерлинии пестрая компания пассажиров выходит в сахалинскую ночь. Цыганки в цветастых платках и молчаливые нефтяники, бывшие зэки в татуировках и вечно курящие аборигены. Кто-то громко жалуется – в темноте у него срезали кошелек. В воздухе висят светящиеся буквы «Холмск». Двенадцатичасовое плавание окончено.
Впрочем, мое путешествие только начинается – надо попасть на самый север острова, где в раскиданных по берегу Татарского пролива деревеньках живут древнейшие обитатели Сахалина – нивхи.
«Настоящие люди. Никогда не предадут», – коротко сказал о них нефтяник, с которым я делил каюту.
Куда более детальное описание оставил Чехов в книге о Сахалине: «Гиляки принадлежат не к монгольскому и не к тунгусскому, а к какому-то неизвестному племени, которое, быть может, когда-то было могущественно и владело всей Азиею, теперь же доживает свои последние века на небольшом клочке земли в виде немногочисленного, но все еще прекрасного и бодрого народа. <…> Лицо у гиляка круглое, плоское, лунообразное, желтоватого цвета, скуластое, немытое, с косым разрезом глаз и с жидкою, иногда едва заметною бородкой; волосы гладкие, черные, жесткие, собранные на затылке в косичку. Выражение лица не выдает в нем дикаря; оно у него всегда осмысленное, кроткое, наивно-внимательное; оно или широко, блаженно улыбается, или же задумчиво-скорбно, как у вдовы. <…> О характере гиляков авторы толкуют различно, но все сходятся в одном, что это народ не воинственный, не любящий ссор и драк и мирно уживающийся со своими соседями. <…> Всякая ложь и хвастовство в обычной, не деловой сфере им противны. Принятые на себя поручения гиляки исполняют аккуратно, и не было еще случая, чтобы гиляк бросил на полдороге почту или растратил чужую вещь. <…> Они бойки, смышлены, веселы, развязны и не чувствуют никакого стеснения в обществе сильных и богатых. <…> Начальник острова пользуется на Сахалине огромною и даже страшною властью, но однажды, когда я ехал с ним из Верхнего Армудана в Арково, встретившийся гиляк не постеснялся крикнуть нам повелительно: «Стой!» – и потом спрашивать, не встречалась ли нам по дороге его белая собака».
Собаки для нивхов и вправду всегда были важнее, чем государи. Псы знали множество команд, ходили в упряжке, охраняли дом и, в конце концов, снабжали людей мясом, шерстью и кожей для шаманских бубнов. Младенцу наматывали на пальчики собачьи шерстинки, а впоследствии скармливали собаке его молочные зубы. Такой пес делался верным спутником малыша и служил ему всю жизнь.
Собачатиной достижения нивхской кулинарии не ограничиваются. По праздникам они употребляют мос – желе из ягод, сахара, рыбьей кожи и тюленьего жира. По будням нередок вызг алс – те же ягоды вперемешку с лососиной, сбрызнутые топленым салом нерпы. А несчастные гости, которых бросает в дрожь от одного запаха рыбьего жира, вынуждены довольствоваться осетровыми, соленой кетой и красной икрой.
Признаюсь в невероятном. Ехал я сюда не ради икры (свеженькой, лишь слегка посоленной и присыпанной лучком). Не ради рыбы (только что из моря – и на шампур) и даже не из-за голубики, которой обильно угощают хлебосольные (точнее, икросольные) нивхские бабушки. Все дело в том, что несколько лет назад на вечеринке в руки мне попала старая книжка с легендами нивхов. Я ее открыл – и отложил в сторону только ночью, прочитав от корки до корки. Каждая третья сказка в клочья рвала устоявшиеся шаблоны, каждая пятая удивила бы даже старика Проппа. Это был особый мир – жестокий, непредсказуемый и прекрасный. Здесь герой, как ему и положено, отправляется за тридевять земель, побеждает злодея, освобождает красавицу-шаманку и женится на ней. А затем – «По дороге домой взял следующую жену, еще одну и четвертую». Дочь старейшины выходит замуж без его разрешения. Разгневанный отец гонится за ней с копьем, бьет несколько раз, но убить не может. Тогда он говорит: «Быть посему», и с поцелуем благословляет дочку. Горный человек и нивх перекидываются медведем, словно в теннис играют. Вместо трех богатырей на подвиги отправляется чудесная компания – шило, моча, дерьмо, собачий череп и точильный камень. Но более всего душу трогает жизненной мудростью финал другой сказки. Героиня, сбежав от злой ведьмы, голодная, видит охотника с едой. «Делать нечего, поела с ним. И поженились».
Южно-Сахалинск, столица острова, напоминает Москву времен бешеного капитализма. Здесь все дорого, даже бензин, хотя на материк отсюда непрерывным потоком идет дешевая нефть. В кафе столики у окон вечно забронированы на случай приезда хозяев или важных гостей, а людям с азиатской внешностью в полупустом ресторане могут сказать, что мест нет. За пышным зданием арбитражного суда прячется театр кукол-марионеток. По загадочным причинам он соединен с судом надземным коридором, так что обитатели могут незаметно переходить из одного строения в другое. Вечером
браконьеры едут на озера, отделенные от моря узким перешейком. Им надо торопиться – скоро близкие к государству структуры перегородят сетями проливы, по которым кета поднимается из океана, и ее совсем не будет. Вода бурлит, из нее целиком вылетают метровые рыбины, делают пару прыжков и плюхаются обратно. Здесь едят сырыми морских ежей, выковыривают трубачей из раковин и охотятся на крабов. Хитрые нерпы атакуют сети, выставленные в океане. Рыбы много, поэтому они ее целиком не едят, а откусывают самое лакомое – головы. Неподалеку главная, по мнению местных, достопримечательность острова – гигантский завод по сжижению газа. На него приходят любоваться по ночам. Содержимого одной цистерны достаточно, чтобы на год обеспечить газом весь Сахалин.
Рассказывают, что когда-то зимой волчья стая решила перебежать с материка на остров. Солдаты военной части возле мыса Погиби открыли по зверям огонь, но те назад не повернули. Вся стая осталась лежать на льду Татарского пролива, за исключением одного волка, который все-таки добежал. Его убили уже здесь, на Сахалине, и чучело отважного зверя теперь стоит в областном музее. Свой музей есть и у Охи, маленького городка на севере острова. Большая часть экспозиции, конечно, посвящена добыче нефти – от современных платформ до старинной японской установки Кацу за, в которой нефть качали при помощи человеческого привода – рабочий бежал, как белка, в огромном колесе. Но есть и зал, посвященный нивхам с их странными божествами – Тол Ызом и Пал Ызом. Тол Ыз, морской бог, изображался в виде гигантской касатки, живущей в человечьем доме. А как выглядел горный бог Пал Ыз, не знают даже сотрудники музея. Зато у них сохранились фотографии медвежьего праздника.
К медведю у нивхов отношение было почтительное, что, впрочем, косолапых едва ли могло порадовать. Каждый год охотники отлавливали медвежонка. Он жил в стойбище, окруженный заботой и почетом. Женщины его кормили, дети с ним играли, мужчины наперебой старались отличиться перед мохнатым гостем. Когда медвежонок был совсем мал, он бегал вместе с мальчишками и собаками. Затем его селили в специальном срубе. Наконец, через три года в честь дорогого гостя устраивали медвежий праздник. Вся деревня с песнями и плясками приносила в жертву несколько собак, после чего медведя отправляли к горному духу. А проще говоря – убивали тремя ритуальными ударами. Считалось, что медвежья душа, сбросив шерстяные оковы, воспаряла прямиком к Пал Ызу и красочно расписывала ему, какие в стойбище хорошие люди, как они благочестиво живут и замечательно заботятся о медведях, которые у них гостят. И справедливый Пал Ыз, расчувствовавшись, одарял селение своей милостью. Угодить привередливому зверю было непросто, о чем повествует печальная нивхская сказка с хорошим концом.
Одна незамужняя нивха жила в доме женатых братьев и грустила. Как-то раз она увидела во сне, будто ее зовут Люди тайги. Тогда она объявила, что уйдет в лес и станет Таежным человеком.
– Знайте же, братья, – предупредила она. – Когда мы встретимся вновь, я буду в облике медведицы с двумя детенышами, у одного из которых на шее будет белая полоса. Убейте меня, но медвежат поймайте живыми и не обижайте их.
Сказала – и ушла. На первой же сопке она нашла берлогу и там осталась жить с медведями. Берлога превратилась в человеческий дом, а три медведя – в мужчину и его родителей – старика со старухой. Вскоре женщина родила близнецов-медвежат, у одного из которых была белая шея.
Осенью старик сказал нивхе, что скоро придут люди и ей надо к ним выйти. Когда братья нашли берлогу, она перекинулась через спину, обернулась медведицей и пошла навстречу. Те ее убили копьем. Медвежонка с белой шеей взял старший брат, а второго – младший. Старший брат и его жена обращались со зверенышем плохо: однажды хозяин сделал из тальника веревку для рыбной ловли и после, не вымыв рук, накормил его. Тот тяжко переживал. Затем ночью женщина вздумала покормить беднягу сразу после секса. Медвежонок был так оскорблен, что в знак протеста умер.
Где же счастливый конец, спросите вы?
После смерти медвежонок досрочно попал к Пал Ызу, который отправил его обратно к людям. Только тогда замученный медведь наконец-то объяснил благодарному человечеству законы лесных людей и элементарные правила гигиены.
Диета для суки
По совету старика нивх срубил лиственницу, наколол дрова и разложил костер. Забурлила в котле вода, подобрал старик нивха железной лопатой и положил в котел. Когда вся вода выкипела, на дне даже костей не осталось. Старик, соскребя следы, завернул их в белый шелк и стал бросать. После третьего броска возник железный человек.
Деревня Некрасовка притулилась на берегу бухты Помрь у самого полуострова Шмидта. Это в прямом смысле медвежий угол. Косолапые шастают по улицам, а в часе езды от деревни уже несколько месяцев побираются у дороги два медвежонка. Медведицу убили, и несмышленыши выживают за счет подачек сердобольных водителей.
Здесь и в соседних селениях живет большинство российских нивхов. Вдоль центральной улицы Некрасовки костяшками домино стоят одинаковые дома-коробки, куда в добровольнопринудительном порядке переселяли из землянок. В одном находится Центр по сохранению и развитию традиционной культуры «Кыхкых» («Лебедь»). Весь он умещается в единственной квартире. Одна комната – музей, другая – редакция газеты на нивхском языке. Все просто, уютно и как-то по-домашнему. О делах напоминают разве что стоящие в ряд компьютеры. Теперь к празднику вместо жертвенных собак готовится электронная презентация.
Федор Мыгун, руководитель Центра, с благодарностью вспоминает армию. Именно она помогла ему, интернатскому ребенку с далекого Сахалина, вписаться в современное российское общество. После двух лет службы школа искусств в Абрамцево была уже не такой сложной. Теперь Федора проще представить в штаб-квартире иностранной компании, нежели в традиционной землянке.
Стенная газета рапортует, что местные дети за успехи в изучении нивхского отправляются в Японию. Награда вполне заслуженная, если учесть, насколько сложен этот язык. К примеру, в нем нет абстрактных числительных. При переводе на нивхский выражений «два человека», «два дома», «две связки юколы» двойка будет обозначаться тремя разными словами. И всего таких вариантов – двадцать шесть.
С нивхскими промыслами на Сахалине негусто. Даже нарты для музея в Охе сделал не нивх, а русский – загадочный Илларионыч, любитель быстрой езды на собачьих упряжках.
– Хозяина нет, но он звонил и распорядился, чтобы к приезду журналиста подготовились, – встретил меня на делянке Илларионыча длинноволосый мужик, жарящий сковороду лука на печке-буржуйке. – Сказал, чтобы собак привязали и ничего ему фотографировать не давали.
Крупный пес хрипло гавкнул, словно подтверждая его слова. К счастью, охранитель собачьих секретов оказался настоящим кладезем народной мудрости. Он знал все – и о том, как пару лет назад на берег выбросило касатку, которую за несколько часов сожрали расторопные бомжи, и как вконец обнаглевшая лиса повадилась ходить в деревню, где ребята прикармливали ее семечками. Затем луковый человек рассказал байку о шаманке, которая всю жизнь глотала камни, и в лицах изобразил, как любопытный медвежонок чуть не взобрался на притормозившую легковушку, да только мать в последний момент спровадила его смачным подзатыльником. И вообще, медведей нынче расплодилось столько, что бабули ходят по грибы не только с репеллентом от комаров, но и с детскими хлопушками, чтобы отпугивать косолапых. Однако больше всего меня потряс метод одомашнивания бурундуков, изобретенный сорванцами из Охи. Несчастного зверька сажают в носок и со всей дури раскручивают над головой, как космонавта в центрифуге, после чего он начисто забывает о лесной жизни, становясь смирным и домашним.
Вглядываясь в портреты выдающихся нивхов под самым потолком музея, невозможно пропустить худощавого старика с прямым, пронизывающим взглядом. Это Владимир Санги, первый нивхский писатель и создатель нивхского алфавита. Именно ему Чингиз Айтматов посвятил «Пегого пса, бегущего краем моря» – повесть о нивхах, из которых он видел только самого Владимира, причем в Москве.
В конце прошлого века Санги стало тесно в литературе, и он поставил себе более высокую цель – возродить собственный народ, а вместе с ним и другие малые народы во всем мире. Сущность своей идеи он выразил как истинный писатель: подобно тому, как лосось из морей и океанов возвращается в истоки рек, чтобы оставить икру и продолжить род, нивхи тоже должны вернуться к истокам – традиционному образу жизни. По его замыслу, надо было создать изолированные резервации, в каждой из которых жило бы не больше сотни человек. Во главе родовых очагов должны были стоять патриархи – последние из тех, кто еще владеет нивхским языком. Таких всего осталось около двадцати. Предполагалось, что за три-четыре года они ликвидируют разрыв в преемственности поколений. Затем их место займут люди из группы «добытчиков» и «хозяек домашних очагов» – от сорока пяти лет и старше. Им уготовано стать наставниками для дюжины молодых семей, которые продолжат нивхский род.
По словам самого Санги, в то время он был силен почти как бог – его разработки ложились в основу указов Ельцина, писателя приглашали на международные конференции. Дело оставалось за малым – убедить самих нивхов бросить комфортные дома и переселиться в традиционные землянки. Чтобы ободрить соотечественников личным примером, в 1996 году Владимир Санги, советский писатель и вождь племени Кетнивгун, вернулся из Москвы на Сахалин и основал стойбище Улво. Двенадцать лет спустя он повелел соплеменникам возрождать языческие праздники и сооружать идолов. Тогда же, весной 2008-го, Санги объявил о начале первого года нового летоисчисления нивхов.
– Эй, Вован, хватит над книжками сидеть! – прерывает меня веселый нивх. – Я тут кое-что принес, тебе понравится!
На кухонном столе – здоровенные дымящиеся куски шашлыка из свежепойманной калуги.
Уписывая за обе щеки, замечаю внимательный взгляд собаки рыбака.
– Бедняжка, – говорю я. – Ей такого роскошества не видать.
– За нее не волнуйся, – рассмеялся нивх. – Она на калужатину уже и смотреть не может. Я ей теперь икру в кашу добавляю, чтобы щенки крепче были. У кормящих сук своя диета.
Сердцееды
Взлетела ворона над долиной и поспешила в свой край. Прилетела она и крикнула, чтобы все слышали:
– Кар-р-р, я ела юколу! Я ела юколу!
Услышали жители того края неслыханную весть, окружили ворону и потребовали показать юколу. Победно оглядела ворона присутствующих, нагнула голову, поднатужилась и изрыгнула какую-то массу. Потом на кончике клюва дала отведать каждому сородичу. Заахали сородичи, стали благодарить ворону, расхваливать ее на все лады и подняли такой шум, что он дошел и до Ых-мифа. Жители Ых-мифа поймали ветер с вороньего края, уловили запах того, что изрыгнула ворона, и сказали:
– Нет, это не юкола.
Когда-то праздник Курей праздновался народом Уильта после подсчета оленей. Теперь – после подсчета финансирования от спонсоров. Самих оленей осталось всего полторы сотни – колхозы давно развалились, а остатки копытных добили, развлекаясь, начальники с вертолетов и нефтяники прямо с вышек.
Крохотная старушка в национальной одежде и огромных солнечных очках режет оленьи сердца. Рядом бродят живые олени, шарахаясь от излишне дружелюбных детей. Олененок с прямыми рожками-палочками обиженным ревом зовет маму. Вокруг много людей, и та стесняется подойти.
Ораторы в клубах дыма от ритуального костра. Улыбающиеся дети. Танец с пластиковыми елочными ветвями в руках. И, резким контрастом, невероятное соло на варгане. Гипнотизирующее, мощное. Из губ вместе со звоном металлической пластины вылетают то отдельные слова, то отрывистые фразы на нивхском языке, и сразу понимаешь, что нечем заменить этот прекрасный, странный, исчезающий говор.
– Я нивхским пока владею плохо. Что не могу сказать, выражаю музыкой. Для того варган и нужен. Еще на медвежьей дудке могу играть, единственная на Сахалине. Это такое растение, похожее на борщевик. «Подмосковные вечера» на ней исполняю. Я из богатого рода происхожу, из шаманского. Когда нивхов раскулачивали, их на Урал отправили. Семь машин ушло, а вернулась через десять лет только одна. Отец мой был шаман, в войну разведчиком служил, дошел до Будапешта. Я тоже многое вижу. Взгляну на человека – и знаю, что в последний раз. Ненатуральный он уже, отличается. Случалось ли ошибаться? Ну конечно, я же только учусь! – Анастасия заливисто смеется, на руке подрагивает браслет с христианскими иконками. – Я вообще многое умею. Даже посуду делать, хотя это мужское ремесло. Каждый может найти себе занятие. Помню, у нас слепая бабушка была, так она наловчилась зубами на чашках орнаменты делать. Только два клыка осталось, зато как она ими ловко орудовала! Я из рода лиственницы происхожу, как и писатель наш, Санги. Он-то знает, как народ возродить, мудрый человек! Многие говорят: он себя любит. А я говорю: любвеобильный мужчина, он очень многих женщин любит! У него на Руси, да в мире штук двадцать детей. Внуки и правнуки.
К столу выносят огромный котел с вареной олениной. Быстрее всего со скатерти исчезают юкола и оленьи язычки. Красную икру не едят даже журналисты. Удивительное дело – в магазинах она гораздо дороже, чем в Москве, однако есть почти на каждом сахалинском столе, и особо не ценится. После короткого пиршества начинается своеобразная северная олимпиада. Борьба – такая же, как у монголов. Выигрывают в основном рослые, большеглазые нивхи и уильты – живой результат дружбы народов. Стрельба из лука, перетягивание каната. Девчонки с собаками бегают наперегонки, добровольцы из публики соревнуются в прыжках через нарты. Нужного количества нарт теперь не найдешь во всем Сахалине, и вместо них используют деревянные ящики, но прыгнуть больше пятидесяти раз все равно весьма непросто. Помощники раскачивают длинные плоские качели, в то время как стоящий на них спортсмен пытается попасть копьем в мешок, символизирующий нерпу.
Игры завершают оленьи скачки. Всадники взгромождаются на самую холку оленя. Стоит откинуться назад – у бедняги подгибаются задние ножки, и ездок скатывается на траву. Но и так зверям невыносимо тяжело. Испуганные глаза, длинные языки, безвольно свешивающиеся из угла рта. Здесь уже рост всадников-акселератов превращается в страшную помеху. Надо пробежать лишь сотню метров, но олешки сбиваются с пути и падают, а на очереди все новые всадники с палками в руках. В воздухе плывет запах перегара.
Седой фотограф, распластавшись на пузе, целится и щелкает очередями, словно из пулемета. Он знает про местные племена почти все.
– Вначале было Великое переселение народов. Это когда коммунисты наших друзей выдернули из стойбищ и запихнули в многоэтажки. Видел я, что они там поначалу устраивали. Квартира на третьем этаже – а он ее в землянку превращает. Жили они веками в своих норах – и отлично жили! Водки пили мало, зато каждое племя в год забивало по сотне нерп. А нерпа – это тебе сорок кило сытной пищи, завернутых в отличную шкуру! Так нет, свезли их в деревни, вот и началось вырождение. Детишек в интернаты насильно отдавали. А женщины-то, понятно, бл… дищи, падкие до иностранцев. Как, впрочем, и наши. Посмотри на этих гиляков и орочей! Белокурые, голубоглазые. Как из Рязани. Зато теперь язык принялись возрождать. Спрашивал я местных, как главный олень в стаде по-нивхски называется, – не знают, зато как водка – знают все. Им от государства рыбные квоты дают. По ним поработать пару лет – и можно на «лексусе» ездить, а такой попугай только выйдет из управы, тут же свои квоты русским продает, а деньги пропивает. Потом осенью приходит – давайте, мол, пособие, а не то открою газ. Сам взорвусь, и вас всех заодно порешу… Сейчас пришли иностранные нефтяники, аборигенам деньги дают, в итоге всех только поссорили. Выиграет одно племя грант на меховые тапочки, тут же прибегает другое. Говорят, если им дали, мы тоже хотим! Давайте нам грант на трусы из рыбьей кожи! Видел их национальный танец с палочками и елочками? По всему миру с ним ездят. В Японию, Америку… Его им придумал хормейстер Горошко. Толковый мужик. Вот и все возрождение. Хочешь легенды нивхские услышать? Можешь не искать. Их только я знаю да Володька Санги. Двое нас старых брехунов осталось. Еще Илларионыч, который один умеет нарты делать на всем Сахалине. Видел его?
– Нет, только друга застал, – вспомнил я лукового человека.
– Это не друг, – коротко ответил фотограф. – Это раб. Илларионыч его у себя держит, а тот деваться никуда не может. Ни денег, ни жилья, ни документов…
Праздник закончился, мы ехали прочь на новеньком черном внедорожнике, который, казалось, вышел из нефти, как Афродита из пены морской. Рядом сидели двое корреспондентов помоложе и внимали фотоаксакалу. Тот не замолкал ни на минуту.
– Помню, изобрел как-то Володька нивхский алфавит. Решили, что он придет в школу в национальном халате, объяснит его детям, а я снимать буду. Народу собралось – море! Все ждут. Двадцать минут, тридцать… Что делать? Выбегаю на улицу, ловлю первого же попугая на «Буране», стряхиваю его и мчусь домой к Санги. Захожу, а тот эдак галантно по квартире дефилирует, щеголяя семейными трусами в цветочек – они тогда большой редкостью были. Я на него ору, а он разводит руками – забыл, дескать. Запихал его по-быстрому в национальную одежу, и помчались мы – впереди я, красный от праведного гнева, сзади – Вован в развевающемся халате. Приехали, снял я его, как положено, и эта фотография потом все страны мира обошла!
Дорогу внезапно перегораживают два джипа, из которых выпрыгивают крепкие ребята. Один из них, в черных очках, майке и тренировочных штанах с пузырями на коленях, подходит к нам и дает знак выйти из машины: надо поговорить. Мы подчиняемся. Незнакомец оказывается лейтенантом полиции при исполнении. Он ищет в этих краях угнанный автомобиль и после кратких расспросов отпускает нас с миром.
Вождь и учитель
Среди многих божеств, которым поклонялись нивхи, был особый дух красноречия, обитавший на языке сказочника.
Поэтому ни в коем случае нельзя было прерывать поэта, иначе дух рассердится, а от его гнева можно даже умереть.
– Знаю я вас, журналистов. Сплошные занимательные байки о водорослях, о морских ежах, ради отвлечения россиян от политических проблем. А все туда же – решили с серьезным человеком побеседовать!
Владимир Санги говорит медленно и веско – сказывается многолетняя привычка к конференциям. Он долго повествует о том, что его доклад был центральным на международном саммите в Рио-де-Жанейро в 1992 году, после чего Жан Кретьен пригласил его в Канаду, решать проблему инуитов. Как индейские вожди с почетом встречали в американских резервациях вождя нивхского народа. О том, что европейские формы самоуправления для малых народов непригодны и даже вредны, так как допускают манипуляции со стороны, и начинать нужно с малого, с рода, затем заново создавать племена, межплеменные отношения, и лишь потом подниматься на федеральный уровень.
– Принес я эту концепцию в правительство, люди почитали незрячие – и положили в долгий ящик. А ведь народность можно реанимировать всего лишь за двадцать два года. Японцы и вовсе хотят за десять лет управиться. Но в России только два человека хотят возрождения коренных народов – Путин и Санги. Вернее, Санги и Путин. Остальные лишь воруют. Чем больше Санги старается, тем больше радуются чиновники.
Его голос делается жестким, в словах чувствуется горечь – разочарование человека, «за которым стоит народ, но нет ни сподвижников, ни учеников», одного из последних носителей культуры замечательного племени, которое вот-вот окончательно перейдет незримую грань полной ассимиляции. Он оживляется лишь, когда вспоминает об Айтматове, как тот по-детски радовался, получив в подарок сюжет «Пегого пса»:
– Обнял меня. Серьезным человеком был, а обнял. И для героев имена потом из другой моей повести взял.
Видавший виды автобус остановился на обочине. Нивхи давали мне последние наставления, как добраться до стойбища Улво:
– Пойдешь по тропинке, мимо вышки, прямо в лес, пока не увидишь скелеты. Будешь проходить мимо них – никуда не сворачивай!
– Какие такие скелеты?
– Машин всяких, тракторов, вагончиков. Как дорога в заросли упрется, направо поверни. Там медведей остерегайся. Дойдешь до моря – иди налево. Только палку не забудь.
– А палка-то зачем?
– Пригодится.
Автобус уехал, и я потопал в лес. Вспомнилось некстати описание пути в нивхское царство мертвых. Туда ведут две дороги – плохая и хорошая. На плохой многие души гибнут, так и не добравшись до цели, а ведь получить пропуск на хорошую тропинку легко – достаточно проколоть себе ухо. Видимо, потусторонний мир населяют в основном выносливые туристы и женщины с сережками.
До стойбища оставалось совсем немного, когда я понял, зачем нужна палка – послышался оглушительный лай, и на меня из леса помчалась огромная свора собак всех мастей и размеров. По-видимому, это и была восстановленная Владимиром Санги знаменитая нивхская порода. Я встал на краю берега спиной к заливу и выставил палку вперед. Псы выстроились полукругом, отрезав пути к отступлению. Вдруг послышался крик:
– Назад!
Собаки замерли, недобро поглядывая на меня. К месту несостоявшейся битвы подъехал на велосипеде мальчик. Он проводил меня к стойбищу, и только тогда представился:
– Руслан.
Это был младший сын Санги, которого писатель в честь своего деда переименовал в Ходина, чтобы славный предок освятил очаг дома.
Стойбище оказалось скопищем почерневших от времени русских изб, разбросанных на холме над заливом. Сам писатель уехал в поселок Ноглики, где у него есть квартира.
– Здесь когда-то землянка была, – рассказывал Руслан-Ходин, кивнув на неглубокую яму у дороги.
– Тут, говорят, сильный шаман жил, – другая ямка, чуть подальше.
– А это – тоже остатки землянки? – спросил я, глядя на прямоугольную яму глубже и определенней всех прочих.
– Нет, здесь наши собаки порылись.
Бабка с потемневшим одутловатым лицом режет кету. Юколу готовить непросто. Предыдущая партия попала под дождь и сгнила, сейчас на веревках сушится лишь пара десятков рыбин. Собаки уже не лают, некоторые дают потрепать их по густой шерсти. У горизонта факелом горит газ.
Но вот наконец и центральная избушка. Сердце стойбища, с которого должно начаться великое возрождение.
Отворяю скрипучую дверь и вхожу.
Полумрак. Ржавчина. Сильный запах рыбы. На столе в косых лучах солнца поблескивают засохшие икринки. В шкафу – детские книжки-билингвы на русском и нивхском. К облупившейся стене напротив приклеены плакаты из журналов. Гарри Поттер, Бритни Спирс, Нойз МС. Ощупью, как слепой, я ищу дорогу к выходу.
Руслан ушел рыбачить, старушка продолжала резать юколу, а я все стоял и смотрел, как наливались сочной чернотой дома и деревья, а небо слой за слоем заполняли все оттенки красного и золотого. Стойбище Улво тонуло в закате, одном из самых странных и прекрасных, что я когда-либо видел. Близилась ночь.