Север
Север входит в сердце мгновенно и необратимо, как трехгранный хантыйский нож. Бесконечные холмы и озера тундры, ее скрученные деревца и нерешительно петляющие реки, оленьи стада и скупые на улыбку люди впечатываются в память сразу и навсегда – так, что даже становится больно. Здесь все непомерное, нарисованное размашистыми штрихами – самая крупная российская река Лена, самая крупная российская республика Якутия, которая вдвое больше Западной Европы. Даже северное небо кажется особенно широким – и совсем близким. Особенно поражает воображение многолетняя мерзлота – она не ограничивается приполярными районами и занимает около 60 % территории страны.
Регионы Севера так овеяны фольклором, что в сознании большинства россиян находятся где-то между Тридевятым царством и страной Снежной Королевы. К реальности эти представления не ближе, чем шансонный хит «Поезд на Магадан», воспевающий несуществующую железную дорогу. Впрочем, северяне едва ли лучше представляют особенности жизни «на материке». Да им это и не нужно.
Север вытянут вдоль всей страны, его границы с примыкающими регионами размыты. Парадоксальным образом больше всего северяне схожи с обитателями Юга – в гостеприимстве, отношении к оружию, силе традиционного уклада. Но если на Юге многие обычаи живы потому, что «так заведено предками», на Севере еще целы их корни и видны первопричины. Наблюдая за тяжелой жизнью ненцев, понимаешь, что патриархальный уклад, да и семья как таковая появились потому, что иначе было не выжить. А нынешняя эмансипация и рост количества разводов объясняются тем, что одиночка больше не обречен на скорую гибель.
Север – это последний рубеж. Край земли и одновременно – российский Дикий Запад, где мужчины носят ножи, а обычаи сильнее законов. Здесь тяжело жить, зато легче жить по-настоящему. Здесь нельзя не трудиться – замерзнешь. Отсюда хочется бежать и сюда тянет вернуться. Здесь язычество не носит маски других религий, а предстает в исконном обличии. Могут ли избежать ассимиляции малые народы? Реально ли сохранить способность мыслить не как все и при этом быть современным? Все ответы сокрыты здесь, в необъятных болотистых просторах, где земля, вода и небо сливаются в единое целое.
Мария
Мария лежала на мягком ковре из мхов и пушистых стебельков водяники и смотрела в небо. Белое море было необычайно тихим, подступающий лес молчал, и только яркие цветы иван-чая подрагивали над нами от почти неощутимого ветерка, такого медленного, словно само время здесь уже не текло с прежней неумолимостью. Бесконечный северный день растворялся в вечерней прохладе, и солнце готовилось ненадолго нырнуть за лес, словно ясный зрачок моргающего глаза, – чтобы засиять через миг над островами с обновленной силой. Приподнявшись на локте, я рассматривал свою спутницу – выпуклый лоб под пестрым самодельным тюрбаном, приоткрытые пухлые губы, маленькие, почти детские руки с крепкими пальчиками и широкие округлые бедра взрослой женщины. Она была красива – не как изысканная картина художника-декадента, а как добротная работа деревенского мастера, который сызмальства занимался простым, но любимым делом и творил с улыбкой. Казалось, под ее кожей бурлит избыток жизни – такое чувствуешь только при взгляде на молодую девушку, готовую родить и вскормить здоровых детей.
– Мы, христиане, самые радостные люди, – тихонько сказала она. – Смерть уже побеждена, зачем горевать?
Ее глаза были цвета северного неба – светлые, почти прозрачные. Еще на кораблике, везущем меня на Соловки, я был поражен изобилием таких глаз. Сперва я решил, что это свойственно поморам, но потом оказалось, что светлоглазые ехали на острова отовсюду, даже из Москвы. Хотелось верить, что среди таких людей нет тех, кто шикает на девушек, входящих в церковь с непокрытой головой, и с воплями необъяснимой ненависти прогоняет из храма туристов, посмевших не перекрестить лба. Я готов был поклясться, что другие глаза были у пожухшей дамы, которая во время вечерни обозвала неловко толкнувшую ее девчонку ведьмой. Я понимал, что это глупо, но оттого моя уверенность не слабела.
Семь лет назад Мария приехала сюда как туристка – и с тех пор постоянно возвращалась на острова, водить группы паломников. Ее не пугали ни общажная комната с пятнадцатью кроватями, ни манка с комками, похожими на соловецкие валуны, ни жидкий чай, прозванный ее коллегами «Белые ночи». В первый мой северный вечер я отправился бродить по окрестностям монастыря, промахнулся мимо крупной дороги, долго петлял наугад по лесным тропинкам, упорно выталкивавшим меня к берегу, и несказанно обрадовался, увидев знакомое по экскурсии лицо. Дети с криками бегали по лабиринту, выложенному у моря приезжими эзотериками. Его стенки едва доходили им до щиколоток, и все же они упорно семенили по узким дорожкам, то и дело сталкиваясь, но не переступая каменных границ. Терпко пахли водоросли, одинокая чайка стояла, картинно поджав ногу, на валуне посреди залива, а мы, уютно пристроившись на тесном бревнышке, вытягивали из банки крошечные сочные помидоры и обменивались ничего не значащими фразами, каждая из которых была как пароль, и невидимые часовые, заслышав правильный отзыв, удовлетворенно кивали и пропускали нас чуть дальше, навстречу друг другу. Она провела всю юность в странствиях, а теперь собиралась искать постоянную работу, я безвылазно отсидел в офисах срок, который обычно дают за особо тяжкие преступления, но вырвался на свободу и путешествовал по всей стране. Мы направлялись в противоположные стороны и встретились на полпути, и это было хорошо.
С тех пор почти каждый вечер мы гуляли вместе, а днем я присоединялся к ее группе паломников, и мы плавали по островам архипелага на кораблике, управляемом жилистым низкорослым капитаном с курчавой шевелюрой. Мария рассказала, что у него шестеро детей – и своих, и приемных, про которых он говорил: «Я их не воспитываю. Просто они видят, что я каждый день тружусь, а все свободное время провожу с ними».
– Интересного человека на Соловках найти просто, – делилась она секретами. – Достаточно встать у магазина и наблюдать. Если у прохожего морщины в палец глубиной, это наверняка старый рыбак. Стоит такого разговорить – заслушаешься.
Я кивал и отправлялся ловить рыбаков, а потом, набравшись опыта, и других удивительных существ – таких, как люди, тайком чинящие купола умирающих храмов, доблестно охраняемых государством от реставраторов, но не от разрушения, или старушка, уже много лет строившая в архангельской глубинке музей. Завидев туристов, она бросала любимую козу, внуков и не довязанный носок, выбегала навстречу автобусу, а потом истово пекла гостям блины, приговаривая: «Мне нельзя умирать. Кто ж тогда в моем музее бесплатно работать будет!»
А паломники послушно следовали за Марией дальше, мимо братских могил узников ГУЛАГа, старинных скитов и древних языческих капищ. Только один бородач, едва завидев колокола, тут же бежал к ним, и руки его тряслись от предвкушения. Он мечтал быть звонарем. Однажды бедняга не удержался, дернул веревку – и колокол заговорил, но тут подошел батюшка с фотоаппаратом на боку, сделал замечание. Потом неудавшийся звонарь только бродил между колоколов, жадно прислушиваясь к их молчанию. Лишь иногда, не в силах противиться искусу, он легонько касался бронзового бока ногтем и впитывал не слышные больше никому звуки, озираясь, как вор, и краснея от стыда и вожделения. Когда усталые паломники разбредались по гостиницам, мы с Марией уходили в лес. Он обступал со всех сторон, и я почти физически ощущал теплый сок, струившийся внутри его стволов подобно крови. Как и моя спутница, он был полон жизни. Гибнущие деревья окрашивали озера в вишневый цвет, а беспокойная вода отражалась в нависающих над ней ветвях, и блики перекатывались по коре, словно мускулы. Когда монахи прорезали в его плоти дорогу к храму, лес терпел и не обижался. Он был здесь до зарождения религий и знал, что все человеческие творения – и монастырь, и горделивая церковь с маяком на куполе, высящаяся на Секирной горе, хотят вновь слиться с ним, и лишь постоянные усилия людей не дают этому сбыться. Но все мы, топчущие его хвою и заросли голубики, обречены либо уехать отсюда, либо самим превратиться в деревья, быть выпитыми до остатка их корнями. Нескончаемый день угасал, мы с Марией лежали на узкой границе между лесом и морем, и назавтра мне надо было возвращаться. Девушка улыбалась в полусне, на соседнем пригорке стоял обрубленный ствол, и я считал, что здесь было одинокое дерево, а она – что поверженный крест, но мы оба были уверены, что им суждено возродиться.
Скажи, почему самые благородные и несуетные лица из всех, что я видел, были у женщин из самых патриархальных обществ – иранских шииток и многодетных матерей из далеких старообрядческих деревень? Не означает ли это их правоту, ведь что толку в истине, которая не добавляет радости? Мы выкашляли ядовитый плод с древа познания, для нас больше нет ни чистого добра, ни абсолютного зла, и незачем стыдиться наготы, но почему же счастье мимолетно, как северное тепло, и из каждого земного рая неизбежно изгнание? Всякая вера наивна, во всех религиях полно грязи от немытых сандалий циничных властителей и жрецов, но то же можно сказать и о любом чувстве, превращенном в слова, и о моих мыслях, Мария, ведь они в дороге натирают, как слишком большие башмаки, да и твое имя тебе пока не по росту, просто заезжий путешественник встретил девушку Машу, но так и не избавился от дурной привычки много думать в самый неподходящий момент.
Она посмотрела на меня, лукаво прищурившись, и сказала грудным глубоким голосом:
– Тут один батюшка сделал себе адрес электронной почты, начинающийся так: «прораЬу1а@». Потом, правда, в епархии узнали и попросили сменить…
На большую землю я возвращался с церковным хором из Йошкар-Олы. Мария провожала меня на пристани. Она быстро нашла мой корабль и договорилась с седобородым капитаном в модных черных очках. Все ее знали, все улыбались ей в ответ, и я понял: точно так же она прощалась и до меня, а через неделю будет провожать другого незнакомца, ставшего здесь немного более счастливым. И эта мысль меня не опечалила.