– Здесь говорят: идешь в лес на полчаса – бери еду и одежду на три дня. Приятель служил в Тикси и угодил однажды в передрягу. Шел в караул сквозь буран и веревку потерял. Вокруг ничего не видно. Ни назад вернуться, ни вперед дорогу найти. Но он не растерялся. Растопырил плащ-палатку и подождал, пока его завалит. Когда снег сверху обледенел, он спокойно провертел дырочку для дыхания и сел варить кашу на примусе. Там его командир через два дня и нашел, здоровехонького.
Сияющие льдины громоздятся над замерзшей рекой. Пальцы на ногах постепенно немеют, но Леха неисчерпаем:
– Зимой дороги у нас прекрасные. А зима здесь длится долго. И ремонтировать просто – засыпал в яму песок, залил водой. Через пять минут готово!
Затем приходит черед охотничьих баек:
– Спящего медведя нельзя стрелять. Во-первых, потому, что у него мозг спит, и когда уже думаешь, что убил его, зверь может неожиданно проснуться и всех порешить. А во-вторых, это великое якутское западло – убивать спящего. Поэтому иногда в берлоге бурят отверстие и спускают туда на веревке ребенка, чтобы тыкал палкой и будил медведя. А когда тот проснется, быстро вытаскивают парня наружу. Если справился – значит, настоящий охотник растет.
Он рассказывает одну историю за другой, день тянется без конца, но проклятая тень от планшета, кажется, застыла на месте. Такого не может быть, но, похоже, у этого мира свои законы.
Наконец мы сдаемся и возвращаемся к машине, где Леха быстро поджаривает на работающем двигателе пирожки. Лишь когда мы собираемся уезжать, солнце, словно нехотя, сдвигается, и скалы вспыхивают таким ярким живым светом, который не в состоянии удержать даже самая лучшая камера и может сохранить только человеческая память.
Зимой, когда морозы зашкаливают за минус шестьдесят, Оймякон похож на планету из другой галактики. Дыхание вылетает изо рта с тихим шелестом. Распахнешь дверь – и дом мигом затапливает густой туман. А если в снег вылить бутылку водки, можно не только получить по шее от рассерженных оленеводов, но и увидеть, как она дымится. Громко лопается земля. Даже надежное железо становится хрупким и ломается. Выдерживают только живые существа.
– Мы первых детей в тайге вырастили, – рассказывает Ирина Христофоровна, жительница поселка Оймякон. – Там хорошо даже в морозы, а в поселке я сразу заболевала. Приезжала только рожать, и тут же обратно, с ребенком. Сын с четырех лет скакал верхом, с пяти ходил на сенокос для своих лошадей. Мы едим мясо и потроха, отрезая куски ножом на тонких дощечках, как принято у эвенов. Запиваем их непременным чаем с молоком. Возле печи в огромной бочке тает лед. Здесь все по-простому, в отличие от самого крупного поселка Оймяконской котловины – Томтора, где есть даже водопровод. Правда, вода в нем – только горячая, ведь холодная мигом замерзнет и разорвет трубы.
– Каждая женщина должна иметь минимум пять пар зимней обуви, – говорит хозяйка дома, демонстрируя собственноручно расшитые унты, торбаса и предмет особой гордости – теплые варежки, снаружи сделанные из собачьих лапок, а внутри – из заячьей шкурки.
Вокруг резвятся дети – в этой семье их восемь, что немало даже по местным меркам. Пятеро выросли, но оставшиеся трое шумят, словно добрый десяток. Когда приходит пора свирепых морозов, у них – самое веселое время: в школу идти не надо, а потому можно вволю играть на улице с друзьями, пока мать осваивает аркады на планшете. Все селение Ючюгей покрыто сетью Wi-Fi.
– Достань черепашку, – просит меня одна из дочек, протягивая киндер-сюрприз с игрушкой. Я мучаюсь, пытаясь зацепить пластикового монстра пальцами, а затем и ножом. Девчушка с любопытством наблюдает за мной и, когда ей надоедает, легко вытягивает зверюгу, схватив ее зубами за тонкий хвостик.
– Оймякон – место вечного недосера, – смеется оленевод Володя. – Зимой задница мерзнет, летом гнус заедает. Так и живем.
В Якутии пастухи объезжают стада верхом на оленях. Делают они это так ловко, что сложно поверить глазам. Кажется, что попал не только в другую галактику, но и в мир фэнтези, похожий на толкиновское Средиземье. Вот только верхом на рогатых зверях здесь скачут не эльфы, а якуты и эвены, которые, впрочем, кажутся не менее загадочными народами. Верховых оленей называют учахами. Зимой, в свободное время, пастух выбирает их среди трехлеток и начинает учить. Жизнь учаха коротка и полна опасностей, в десять лет он стареет, а потому тренировать новых надо каждый год. Это элитные олени, годные только к верховой езде. В нарты их не запрягают.
– Учатся все по-разному, – объясняет Володя. – Бывают учахи грубые, бывают хорошие. Пассивные и бойкие. Все как у людей. Что человек, что олень – разницы нету.
Сперва учахов приучают к седлу, которое делается из оленьих рогов, шерсти и двух досок. Крепится оно высоко, на самой холке. Стремян нет. Если неопытный всадник сползет, он может сломать хребет животному.
Управляются олени при помощи ног, палки и накинутой на морду веревки. Хочешь повернуть влево – работаешь ногой и веревкой, направо – ногой и палкой, которой оленевод к тому же иногда упирается в землю, чтобы помочь оленю. На соревнованиях у каждого всадника есть помощник, который разгоняет учаха в нужном направлении.
За день кочевки такой олень-трудяга проходит под седлом десять и более километров. Впереди идут нарты или вьючные олени, за ними – стадо, которое сзади гонят собаки и пастух на учахе.
– Верхом на олене хорошо, – говорит Володя. – Человек пешком не догонит, а «Буран» в гору не поедет.
Нарты, прицепленные к снегоходу, подскакивают на ухабах. Чтобы не слететь, я хватаюсь за веревки. Оленевод Кирилл, везущий меня в стойбище отца, то и дело оглядывается – проверить, не надо ли спешно разворачиваться и искать упавшего пассажира среди сугробов. Накануне, критически оглядев мою пуховку и заморские ботинки для низких температур, он молча бросил на скамейку кондовый советский комбинезон и валенки – мол, надевай.
Перед самым стойбищем останавливаемся у замерзшего ручья – нарубить топором воды к чаю. Пес, всю дорогу бежавший рядом, елозит мордой по земле, соскребая иней, а мы закрепляем веревками прозрачные льдины.
– В прошлом году я шесть медведей убил, – говорит Кирилл, закуривая сигаретку. – Они весной голодные, на оленей бросаются. Ехал я со стадом, вдруг олени встревожились и головы повернули. Смотрю – а там медведь. И мчится прямо на меня. Еле успел ружье достать и выстрелить…
У стойбища бродит пара сотен северных оленей. Большинство шарахается от людей, и только ручной олешек с колокольчиком на шее смотрит выжидающе – может, угостит человек, а еще лучше – сходит по малой нужде. Моча для оленя – изысканное лакомство.
– Громовы мы. Нас тут таких много. Язычники были, грому поклонялись, так нас и назвали, – говорит Федор, отец Кирилла. Он сидит в палатке у печки-буржуйки и, угощая меня свежим костным мозгом, вспоминает былые времена, когда из самой Усть-Неры в тайгу приезжали комсомольские вожаки, чтобы лично наблюдать за отелом важенок. Федор видел здесь многих – и партийных работников, и путешественников, и начальство. Власть сменялась, страна шла своим загадочным путем, а оленевод продолжал, как и прежде, пасти оленей, вне времени и истории.
Однажды к нему приехал известный итало-польский путешественник Яцек Палкевич и попросил показать Оймякон, да чтоб непременно с приключениями. Сказано – сделано. Вел его Федор таежными тропками, но, как назло, все получалось по плану, да и погода стояла хорошая, неприключенческая. Спасла оленевода смекалка – по ночам он вылезал из палатки, якобы почуяв недоброе, и выл волком. Так громко и натурально, что отважный путешественник трясся от страха, а потом написал, на радость поклонникам, захватывающую историю о том, как его преследовали серые хищники.
Но вот друг комсомольцев и гроза путешественников садится верхом на оленя – и мгновенно превращается в древнее величественное божество, повелителя тайги, объезжающего свои владения верхом на диком животном. Его лицо, покрытое резкими морщинами, непроницаемо и сурово, в одной руке – палка, похожая на жезл, в другой – веревка. Сделав широкий круг по заснеженному лесу, северный бог спешивается и говорит:
– Пузыриком проставься, ладно?
В избушке коневодов жарко натоплено, так что приходится открывать окно, впуская дыхание сорокаградусного мороза. В керосинке бьется розовый язычок огня, работники отрезают крупные куски конины и мажут масло прямо на мясо.
– Вкуснее всего, конечно, жеребятина, – со знанием дела говорит один. – Но кобылье мясо тоже хорошее. А вот мерины жестковаты.
Над входом висит оберег из конского хвоста, на полке старого шкафчика стоят бальзам для суставов «Лошадиная сила» и бутылочка с пеплом от окурков – отпугивать медведей. Царапанье в дверь, умоляющее поскуливание, и сердобольный хозяин впускает в дом щенков. Сука сама выбрала из шести родившихся щенят трех, чтобы отнести в тепло. Остальные замерзли. Взрослые собаки снаружи при виде чужака заходятся хриплым лаем.
Лошади, лохматые, точно морские свинки, пасутся в тайге небольшими группами. Копытят снег, разыскивая остатки чахлой травы. Благо осадков здесь выпадает не больше, чем в пустыне, и копать неглубоко. Жажду кони утоляют снегом. В загонах держат только больных, жеребят, кобыл-первород-ков и выбранных на убой. Их подкармливают комбикормом и смерзшимся соленым ячменем, который приходится вырубать кусками.
Всех своих лошадей Семен Львович, муж Ирины Христофоровны, знает в лицо. Вот рыже-пегая, с большими пятнами кобылка по имени Корова. Рядом – Обезьяна с белыми кругами на морде. Сильный копытит землю сам, слабый – доедает там, где копал товарищ.
Сейчас коневоду непросто – в прошлом году погиб его напарник, придавленный деревом в тайге. Зато вырос сын, сызмальства помогавший отцу на каникулах. Как и у прочих детей Семена Львовича, у него в табуне есть собственные лошади, с каждым годом все больше.
– Когда поедем в селение?