– Утром, – обещают коневоды.
Они неспешно пьют чай с молоком, затем двое уезжают на тракторе за кормом, прихватив ружье – без этого в тайге никак. Я выхожу из дома. Поначалу мороз не чувствуется. Холод обволакивает незаметно, да так, что потом приходится долго отогреваться у печки. Хватаю топор, принимаюсь колоть дрова. Не сразу замечаю, что собаки наконец перестали лаять. Кто работает – тот здесь свой.
– Скоро отправимся?
– Скоро, – кивает Семен Львович.
Его сын выгребает из печки горящие угли и ставит ведро с ними под картер «УАЗика», как и все местные автомобили, оснащенного намордником и двойными стеклами. Это вселяет в меня надежду. Однако проходит еще пара часов, а коневоды и не думают выходить из гаража, где расхворался другой автомобиль. Шансы попасть до заката в Томтор тают с каждой минутой. Наконец мое терпение лопается. Я уже готов идти на трассу пешком, но решаю сперва сказать об этом коневодам.
Дверь гаража обшита войлоком и шкурами, внутри потрескивает печка. Из-под «УАЗика» торчат унты – трое коневодов, кряхтя, пытаются закрепить непонятный тяжелый агрегат. Я врываюсь внутрь, и мне в руки тут же всовывают веревку:
– Держи!
Я спрашиваю:
– Когда поедем?
– Да теперь все равно никуда не успеть, поздно вечером домой отправимся, – говорит коневод.
Заметив, что я вот-вот брошу веревку, он вскрикивает:
– Держи, кому говорят! Людей раздавишь!
Я ругаюсь сквозь зубы, но держу, физически ощущая, как превращаются в пар, подобно дыханию, все мои планы.
И уйти нельзя, и обижаться глупо. Здесь и звери, и люди воспринимают время иначе. В Оймяконе даже оно замерзает. Часы рассеиваются подобно туману, тихо звенят дни, и лишь изредка с грохотом возникает новая трещина между годами. Наконец мне позволяют выпустить веревку. Не попрощавшись, я хватаю рюкзак и бегу прочь отсюда, из безвременья. В лесу серый вожак табуна смотрит на меня с недоумением сквозь падающую на лоб густую гриву. Куда торопится это странное существо? Зачем спешит в мире, которому чуждо само понятие спешки? Он медленно жует и провожает меня долгим взглядом.
Когда я вышел на трассу и обосновался на небольшом пригорке, солнце уже клонилось к вершинам сопок. Подкрадывался терпеливый ночной холод. Через полчаса мимо проехал автомобиль. Когда он скрылся за поворотом, я сел на рюкзак и достал плеер.
The Magical Mystery Tour is dying to take you away,
Dying to take you away, take you today…
Последние аккорды песни затихли. Начался Fool on the Hill. Мне пришло в голову, что скоро прозвучит I am the Walrus, и я неожиданно для самого себя расхохотался. Надвигались сумерки, я был один на полюсе холода, и это было чертовски, невероятно смешно. Злость, страх и обиды бесследно ушли, и я внезапно ощутил себя свободным и счастливым.
Неволя
Они были моими соседями по вагону – седой мужчина, из-под майки которого выглядывало множество татуировок, и двое молодых парней, говоривших вполголоса на странном языке, где знакомые слова имели свой, особый смысл. Ребята почтительно внимали старшему, а он, улыбаясь и блестя металлическими коронками, щедро сыпал афоризмами. Им любопытно было пообщаться со мной, столь непохожим ни на одного из их компании, мне, по той же причине, – с ними, так что сам собой завязался разговор. Я объяснил, что путешествую по России и собираю истории, на что один парень повернул ко мне абсолютно безволосое лицо, на котором не было даже ресниц, и спросил:
– Местные администрации помогают?
Я ответил утвердительно, но седой тут же возразил:
– Ты сказал неправду. Он тебя сейчас подловил, а ты и не понял.
Я принялся объяснять, что порой для меня находят свободное место в вездеходе или пускают переночевать в музей, но собеседник был неумолим:
– На самом деле он спросил, дают ли тебе деньги. Или, там, девочек. А ты согласился. Но я же вижу – едешь в плацкарте, ешь «Доширак», стало быть – за идею стараешься. Так и надо говорить.
После этого разговор оживился. Вчерашние зэки стали словоохотливее и даже разрешили записывать их на диктофон. Вскоре седой нас покинул, и большую часть историй я услышал от третьего собеседника – парня с худощавым лицом и темными, почти черными глазами. Он говорил про неволю и ее странные правила, которые оказались сильнее даже опального олигарха Ходорковского.
– В первый раз я сидел в Пензе. За разбой, – собеседник говорил медленно, с нажимом на каждом слове и паузами между ними. – Со смотрящими в лагере я частенько кусался. Их называли просуки – это которые и нашим, и вашим. Они тебе улыбаются, и тут же администрации все рассказывают. У меня был семейник Коля, у которого общий стаж насиженного – тридцать два года. Обвинили его, что он – красноперый и в восьмидесятых слил информацию оперативникам. Итог выходил такой: если они правы, я – инвалид, а Коля – труп.
Мы два месяца кружились, делали свою двигу в оправдание, как перед прокурором, и умудрились выпулить с зоны маляву вору Кривуле. Тот вместе с Хохленком, другим вором в законе, приехал в лагерь, они позвали – по громкой, официально, – на короткое свидание Колю и всех этих смотряг. Им было сказано, что за Колей нет никаких грехов, и ему можно с того, кто это запулил, спросить по мокрой – то есть убить, а того, кто продвинул, сделать инвалидом. Смотрящим заявили, что пока они сидят, на их место нет никаких претензий, но из их рук утекло многое, за что они уже пострадают, так что пусть лучше набирают плюсы, чем минусы. После той сходки смотрящие стали нам дарить улыбочки и чуть ли не жопы целовать. Некоторые думали, что у них действительно все нормально. Освобождались, выходили за забор. А там, если ты в какой-нибудь дуб вперся, тебя встречали – да так, что можно было оказаться в шести досках или в инвалидном кресле.
Были смотрящие, которые мужикам много крови попили. Я выхожу на волю и не стремлюсь искать его. Но если попадется на глаза… Был случай. Зэк по кликухе Рыбак вышел, день бухнул, два, пошел к ларьку похмелиться. Пенза – городок скудный, продавщице ларька до туалета далеко, а работа не ждет. Вот она и ходит в ведро. Тут появились ребята, одному из которых Рыбак свернул кровь в лагере. Этот парнишка понял, что перед ним та же сука, только в другом обличье, и попросил продавщицу открыть дверь. Ты нехотя послушалась, понимая – если этого не сделает, товар потом украдут, и она будет отвечать. А он взял ведро и Рыбака облил. Теперь если тот попадет за решетку, он просто петух. Многие думают, что петухами называют тех, кого поимели, но это не всегда верно.
Заезжает, к примеру, жулик в тюрьму. Если он сидел под крышей, страдал за людей, ему мусора готовят жрать. Где-то он станет гордиться, что унижал мусоров. А в другом месте, где будут, скажем, питерские маргарины, хотя они сами все красные, как пожарная машина, его вобьют в пол. Просто обоссут. После этого ему остается только швабру с тряпкой взять и полы тереть.
Некоторых жуликов оперативники ломают. Особенно в Питере: поставят раком перед камерой, намылят дубинку вазелином, подведут к жопе – ну как, будешь сотрудничать? Что ему делать? Если дубинку засунут, он – петух, ниже моей подошвы. Вот и приходится карабкаться. Бывает, что воров приковывают к шконке. Сидишь – больной, голодный, дней пять не жрал. Открывается дверь, ты видишь баланду, но ее приносит петух. Само собой, откажешься. Сколько ты протянешь? Готов жизнь отдать? Не у каждого кишка выдержит. А если поел – всё. Закон такой. Не знаю, кто его придумал, но он держится даже в красных лагерях. Во всех учреждениях есть отдельные столы для петухов. Кого-то обоссали, кого-то отъебали. Всё, они сидят там.
Актив – это завхоз, дневальный хозобслуги, который контролирует зэков, и его помощники – такие, как я. Официально его давно нет, но у нас он есть. Я был вторым лицом после завхоза. Серый кардинал. Что будет в отряде без меня, не знаю. Там остались одни маргарины.
Звонит мне старший: «Сколько у тебя на проверке?» Я должен сказать число, плюс сколько зэков на работе, в санчасти, в ПТУ или в школе. Все осужденные до тридцати лет без образования должны посещать школу. Если ты отказался, то попадешь в изолятор, где тебя растянут, как Анастасию Волочкову, на шпагат. Ты согласишься на все, даже что Пушкина убил, и все равно пойдешь учиться. По собственному желанию. Потому что преподаватель за каждого ученика получает сумму. Если обнаружат, что я ошибся на проверке, будут проблемы вплоть до выговора и нарушения. Где-то напакостили, насвинячили, чайник забыли выключить – отвечать буду я. В лучшем случае доложат завхозу, тот подойдет и скажет: «Ты в дуб въехал». Мне дадут большую метлу, и я пойду мести линейку, как Ходорковский, хотя я активист. Но я единственный из красных часто ходил подметать, потому как – у меня от отца такая хрень – я хочу, чтобы все жили. Если, не дай бог, я приеду в другую командировку и где-нибудь в централе скажут, что я красный, мне могут разбить башку в хлопья, не спросив, что я делал и как. Но если там окажутся люди, которые будут знать за мои поступки, они мне руку пожмут. А на рога им насрать.
У меня на зоне никто из мужиков не скажет, что я гандон, не говоря уже о петухах. За петухов я всегда впрягался, ведь они вкалывают по отряду намного больше остальных – убирают, наводят чистоту. Я его подзову, попрошу что-нибудь протереть, и он все сделает.
Завхоз для администрации старается – срока до хрена, хочется УДО. Сейчас кабинет начальника ремонтируют, а он и до того был лучше, чем у хозяина. Старалась сувенирка, там все резное, выжжено отменно – в натуре, на воле такого не видел. Делали по красоте. Если работаешь для отряда – бабло вбиваешь, красочка там, цементик, то базара нет, это отразится на твоем освобождении. Но с бюджета ведь тоже идут денежки. В первый месяц, как я приехал на облегченные условия содержания, с зэков ушло более ста косарей личных денег на администрацию. Сами забашляли. Отстегнул пару косых – тебе подписали поощрюху, на следующий день – то же самое. Для каждого ремонта нужны не только люди, но и кошельки. Так называют живые деньги – обеспеченных зэков, которых нехреново греют с воли. Подхожу я к такому, говорю: «Хочешь двигаться нормально, чтобы нарушений не было?» Тот гривой кивнет. Потом завхоз доложит начальнику участка – этот на цемент дает, тот – на шпаклевку, другой – на плазму… Он все это у себя откубаторит, понимая: там добрая сотня, которую ему подпишут в бюджете, а он ее опа! – и в карман, просто за какой-то сраный коридор метров в пятнадцать. Я – красный, он со мной – как со своим, и потому я знаю, что реально даже из зэковских денег потратят меньше половины. Остальное – тоже в карман.