Утром меня разбудили глухие звуки бубна. Я повернулся, удобнее устроившись на оленьей шкуре, и смахнул со лба капли пота. Несмотря на жару снаружи, сквозь трещины печки-буржуйки с ревом пробивалось пламя. Сверху на раскаленном металле лежали кусочки коры, от которых поднимался густой ароматный дым. На фоне окна, затянутого дырявой сеткой, чернел профиль хозяина стойбища. Он настраивал бубен – грел его, постоянно поворачивая, так что внутри асимметричного каркаса звенели нанизанные на проволоку монетки, затем бил в него несколько раз колотушкой и вновь возвращал к огню. Косые солнечные лучи сливались на поверхности бубна с отблесками пламени и озаряли серьезное, застывшее лицо хозяина багровым светом. Наконец хант остался доволен звучанием и передал бубен незнакомцу, приехавшему в стойбище накануне. Тот уселся на полатях под образом Николая Чудотворца, украшенным широкой белой лентой. Перед ним расстелили такую же ленту и положили на нее семь монет. Незнакомец повернул бубен изнанкой к себе и начал камлать. При каждом ударе он словно нырял в инструмент – сперва беззвучно, затем бормоча то ли слова, то ли просто мотив странной песни. Не переставая бить, он вскочил на ноги. Удары стали сильнее. Но вот он снова сел, и вскоре бубен замолчал. Шаман вытер лицо пригоршней стружки. Я по-звериному вздрагивал, сгоняя надоедливых мух. Всех трижды обнесли белой лентой, и каждый должен был ее коснуться, после чего на ней завязали узелок. Выпили водки и плеснули в огонь. Накрыли стол – жидкое масло, чтобы макать хлеб, китайская лапша, баранки. Чай пили из блюдец. Этот купеческий обычай странно перекликается со старинными церковными именами, сохранившимися у хантов дольше, чем у самих русских. Женщина вполголоса беседовала по мобильному, спрятав телефон в складках огромного платка.
– Вы считаете нас язычниками. И что с того? – говорила хантыйка в цветастом самодельном платье. – Точно так же все направления христианства называли друг друга еретиками. Языческое христианство – просто еще одна ветвь, а дерево у нас общее.
Внесли ткань – алую, белую и бело-синюю. Жертвующие крупными стежками шили одежды: светлые – Тору му, алые – богине огня, ибо засуха поразила тундру, и все ближе подбирались к стойбищам беспощадные пожары. Вспыхивали чахлые деревца, но, что страшнее всего, пламя стремительно расползалось по ягелю на пересохших болотах – бездымное, почти невидимое и оттого самое коварное. Было жарко, как в бане, но иглы не знали устали, пока не были готовы красивые облачения, повязанные разноцветными лентами.
– Это наши письма богу. Чтобы узнал о бедах народа. Не подарки, как говорят невежды, а послания. Говоришь, что христианский бог, в отличие от нашего, всеведущ? А зачем тогда ему все рассказывают в молитвах? Жертвоприношение – наша, хантыйская молитва.
Хозяин молчаливо строгал колышки с зарубками – после церемонии они разойдутся вместе с гостями по дальним стойбищам, где от них будут отламывать по зубцу, пока этот странный календарь не укажет время новой церемонии.
В дом заглянул любопытный прирученный олень и встал у порога, не решаясь войти. Его здесь часто угощают вкусной соленой рыбой. Широкие рога уперлись в дверной косяк. Местные жители, в отличие от ненцев, не продают панты, ведь стада их совсем небольшие – не ради наживы, а для богов. Каждого надо беречь.
Шаман вышел, схватил оленя за рога, и я на секунду испугался, что он принесет в жертву домашнего любимца. Но ведун лишь играючи померялся силами со зверем и отпустил его. Тем временем с ночного выпаса в кораль вернулись остальные олени. Им тоже было жарко, и они улеглись в тени Оленьего дома – не заходя внутрь, но так, чтобы вечно горящий дымокур отгонял мошку.
Поймать выбранных жертв оказалось непросто – арканы несколько раз ползли обратно к хозяевам без добычи, разочарованно щелкая костяными замками. Но выход был закрыт, и, хотя олени бешено бегали по кругу, вскоре забилась в ловушке важенка, а затем попался и мощный бык, который свалил ловца и изрядно повозил его по земле, прежде чем мужчины, навалившись, затянули петлю на его морде.
Небесная территория за домом не терпит суеты. Сюда редко заходят не только женщины, лишенные права пересекать невидимую линию между священным лабазом и жилищем, но даже мужчины. В отличие от одноногих лабазов для бытовых мелочей священный опирается на две или даже четыре ноги, заточенные посередине усеченным конусом, чтобы по ним не взобрались грызуны. Такую избушку на курьих ножках открывают нечасто. Но сейчас двери священного лабаза были распахнуты, а перед ними расстелена скатерть с едой, тканями и деньгами. Это были приношения богам – и Торуму, чье имя двоеверцы считают таким же прозвищем Бога-отца, как Яхве или Саваоф, и богине огня, и, конечно же, мрачному божеству подземного мира Кулю. Шаманы хлопотали, раскладывая пожертвования, женщины разводили огонь, переговариваясь на хантыйском – русский здесь знают плохо.
– Хочешь, Москву покажу? – вдруг услышал я рядом.
– Да ну тебя! – маленький мальчик отмахнулся, но пацан постарше уже сжал ему руками уши, приподнял:
– Гляди – Москва!
И они пошли дальше, вновь перейдя на хантыйский.
В руки мне неожиданно сунули конец аркана. А в следующий миг я почувствовал на себе чей-то взгляд и остолбенел. Жертвенный олень смотрел мне прямо в лицо. Он не пытался вырваться и был абсолютно недвижим. Лишь часто вздымающиеся бока выдавали страх. Он, несомненно, знал, что произойдет. На длинную белую ленту, привязанную к левому рогу, падали из разбитой морды капли крови. А он лишь стоял и смотрел, и веревка, сплетенная из полосок кожи других оленей, колебалась в такт его дыханию. Не знаю, как долго мы глядели друг другу в глаза. Потом аркан у меня снова забрали. Олень вдруг отчаянно рванулся и свалил своего тюремщика. Он мчался в сторону леса, забор остался на другой, земной половине стойбища, и на мгновение я подумал, что побег увенчается успехом. Но волочившуюся веревку уже схватил десяток крепких рук, он упал и больше не пытался спастись.
Оленей вывели на место жертвоприношения. Беглец шел сам. Важенка легла, ее поднимали пинками. Алая лента с левого рога волочилась по земле – олениха предназначалась богине огня. Животных окурили дымом, то же сделали с узким трехгранным ножом. Все обитатели и гости стойбища выстроились в ряд, держа в руках длинный конец аркана – женщины с краю, мужчины ближе к центру. Шаман, совершавший утреннее камлание, поднял топор. Он взмахнул им несколько раз, словно примериваясь, и вдруг движением, неотличимым от предыдущих, опустил обух на затылок, позади рогов. Олень упал. Прежде чем он поднялся, шаман вытащил нож, шевельнул им и тут же отошел. Я даже не заметил, как он вонзил его в сердце зверя, да и рана была неразличима, лишь вытекло несколько капель крови. То же самое сделали и с важенкой.
Головы жертв уложили на половинки поленьев. Вперед вышел хозяин стойбища, облаченный в высокие меховые кисы. Он бил в бубен, сложившись пополам, словно от боли, и высоко подпрыгивая на полусогнутых ногах. Люди мелко кланялись в такт, иногда совершая оборот по часовой стрелке, и, казалось, даже замирающие движения оленей были подчинены тому же ритму.
– Во-о-о-у! – кричал шаман.
– Во-о-о-о-у! – эхом отзывались Авдотьи, Макары и Ефимы, женщины в нависающих платках, скрывающих лицо надежней паранджи, и мальчишки в футболках с английскими надписями.
– Во-о-о-о-о-о-у! – поклоны, и кружение, и высунутые языки животных, и слепящее раскаленное небо.
Наконец удары оборвались. Хозяин стойбища положил бубен на круп мертвого оленя и, подняв к потному лицу бадейку с чаем, стал жадно пить, словно после долгой тяжелой работы. Его кисы тут же надел другой шаман, и все повторилось снова, только в этот раз бубен положили на важенку. Потом все шаманы воззвали к богам одновременно – когда первый был уже на середине фразы, вступал второй, затем – третий, и речи их сливались в один мощный хорал. Все коснулись алой ленты, перевязанной сверху так, что она походила на куклу. Некоторые ее поцеловали, а затем она вместе с горсткой денег и стопкой водки была предана огню. Арканы забросили на деревья. Мужчины мастерски содрали с оленей шкуру, вынули внутренности и передали их женщинам, а сами занялись мясом. Женские органы важенки закинули на крышу священного лабаза. К моему удивлению, на подстеленном целлофане было совсем мало крови. Вся она осталась в грудных клетках. Когда их вскрыли, из верхней половины ребер сделали небольшие ковшики и, зачерпнув, плеснули на стену дома.
Здесь все непомерное, нарисованное размашистыми штрихами – самая крупная российская река Лена, самая крупная российская республика Якутия
Уходили церкви как спокойные старцы – тихо и незлобиво
«Один батюшка сделал себе адрес электронной почты, начинающийся так: “upopabyla@”»
В крошечной Варзуге, где и в самые лучшие годы жило не более тысячи человек, службы проводились на семи престолах
Вдоль берегов гуськом вытянулась цепочка маленьких бань, которые здесь редко ставят возле дома
«Жил тут немец один. Как война закончилась, проникся он идеями коммунизма, решил стать настоящим советским человеком и перебежал из американской зоны в Восточный Берлин. Там его, как водится, взяли и послали строить социализм к нам, в Республику Коми»
Спорить с северянами о зимней одежде так же бесполезно, как с итальянцами – о пицце, а с французами – об искусстве любви
«Каким вы видите будущее своего города?» – спрашиваю я мэра.
«Наша задача – сделать основным источником дохода интеллект, инновации и образование!»
Второго августа – День оленевода. Каждый год его проводит новая бригада
Сейчас мало у кого есть традиционное имя. Реликвии предков или в музеях, или сожжены последними хранителями, чтобы уберечь от осмеяния потомками
За домашние хлопоты в чуме женщины получают зарплату, и ни у кого не повернется язык сказать, что они работают меньше мужчин