Тундра – не место для одиночек. Семья здесь – не возможность, а необходимость
«Бурых медведей куда больше, чем белых. Но если их не тронуть, и они не тронут»
Запанибратское обращение и с чертом, и с Богом, к которому помор волей-неволей месяцами обращался напрямую, без священника, выковало у людей моря особую веру – крепкую, но горделивую и далекую от канонов
Затем началось пиршество. Кровь слили в тазы, туда же кинули очищенные желудки и щедрые пригоршни соли. Пока жидкость настаивалась, участники обряда ели теплое сырое мясо, отрезая куски ножами. Оно было удивительно вкусным, гораздо лучше, чем вареное или жареное. Печень я попробовать не решился, опасаясь паразитов. Зато соленая кровь оказалась отменной. Остатки мяса затем сложили в ледник.
Странная процессия двигалась по тундре. Двое несли черепа оленей с выскобленными веточками рогов и длинными одеяниями. Ленты волочились по земле, тонкие нити цеплялись за болотную траву и, казалось, тянулись бесконечно. Мы шли вброд через мелкие озера и неприметные топи. Вдруг послышался вскрик – тот, кто нес череп самца, провалился в трясину, словно непокорное животное продолжало бороться и после смерти. Мы его еле вытащили.
Священная роща – холмик среди бесконечных болот, горстка высоких тощих берез. На ветвях застыли черепа и выцветшие ленты. Возможно, когда-то они принадлежали разным богам, но теперь их объял белый цвет Торума – усталого создателя мира, пославшего вместо себя наблюдать за землей сына, небесного всадника Мир-суснэ-хума. Двое хантов ловко взобрались на стволы и укрепили в вышине одежды, увенчанные оленьими черепами. На земле расстелили два черных полотнища для подземного бога, дважды обошли вокруг них и отправились назад. Мы шли напрямик, через большое озеро. Под тонким слоем спокойной воды чернели тяжелые обломки лиственницы. За каждым тянулся долгий, почти прямой след, и было ясно, что не покоятся они, а медленно ползут каждый своей дорогой, порой в противоположных направлениях. Ветер доносил запах гари. Жара нехотя уступала место вечерней прохладе, а на следующий день пошел долгожданный дождь.
Анна из рода Негнущихся
Для добрых духов оленя забивают летом, во время солнцестояния, возле священной нарты. В декабре, месяце Большой Темноты, у носа поганой нарты приносят жертву Нга – злому духу из Нижнего мира. На снегу оставляют кровь и следы костра, чтобы ему было ясно: человек сидел, варил в котле оленину и думал о смерти.
Вездеход, похожий на танк без башни, с ревом разбрызгивал в рытвинах серебряное небо. Я пристроился на покатой крыше поближе к жерлу радиатора – оттуда шло вожделенное тепло. Из люка высунулся розовый череп Владимира Ильича по прозвищу Ленин. Лысина сверкнула под лучами низкого солнца, покрутилась и снова спряталась в чрево машины. Ильич вместе с напарником работал на поселковом дизеле. Скрылась за горизонтом железная дорога Обская – Бованенково, самая северная в мире. Эта современная трасса, принадлежащая «Газпрому», отпочковывается от осколка сталинской Трансполярной магистрали – знаменитой Мертвой дороги, построенной в вечной мерзлоте на костях заключенных. С нее в тайгу уходят миссионеры – крестить ненцев. Порой новообращенные сжигают возле чумов священные нарты и оставляют богатые пожертвования служителям единого бога, но старая религия стоит крепко, лишь добавив в сонм богов Николая Чудотворца, превратив его в хитрого старца Микулая.
Я ехал в странное место, которое одни называли стойбищем, другие – скитом, а его хозяйка, Анна Неркаги, просто городком. Листая книги в библиотеке Салехарда, я наткнулся на сборник ее повестей, открыл – и передо мной распахнулся целый мир обитателей тундры, суровый и прекрасный. Но больше всего поражала афористичность, емкость ее слога, выдающая несомненный талант, без всяких скидок на литературу малых народов. Вот лишь некоторые фразы: «Шепот многих цветов подобен шипению змеи», «Летний чум прост, как истина», «Песня души, как крик сильной птицы, не всегда отличается красотой»…
Это была не русская, не аборигенная, а просто хорошая современная проза, от которой не хотелось отрываться от первой до последней страницы. Резко выделялась только последняя повесть – своеобразное евангелие, беспросветное и жуткое, где все люди, кроме одного, избранного, – отвратительные грязные создания, для которых лучший выход – сгореть в очищающем огне. И если герой предыдущей книги воздерживался от секса – сперва с любимой девушкой, затем с нелюбимой женой, то в «Молчащем» избранного насилует собственный отец.
В предисловии Анна Неркаги написала: «В тот момент, когда я вынесла смертный приговор и “Молчащему”, и всему моему творчеству: не писать больше вообще, Господь наказал меня так, что я до сих пор плачу. Он взял мою девочку, которую я любила больше всего на свете». После этой книги писательница умолкла. Она поселилась в далекой фактории и основала рядом с ней городок, в который я и направлялся.
Днем раньше я беседовал в салехардском музее с Людмилой Федоровной Липатовой. Почетная гражданка города, знающая тундру, как родную улицу, волновалась до дрожи в голосе, когда речь заходила об Анне Неркаги. Негнущейся – ведь именно так переводится имя ее рода.
– Мы познакомились у Анастасии Лапсуй, ненецкой журналистки. Она устраивала домашние чтения. Одна из встреч была с Анной Павловной, которая читала отрывки из своих книг, в том числе разговор женщины с огнем. Это было настоящее откровение. Мы постепенно сошлись, сдружились, она мне стала приносить свои вещи для перепечатки. Я ездила к ней в тундру. Тогда она еще полностью кочевала, и я проникла в эту жизнь во многом благодаря ей.
Потом и вовсе к ней ушла. Я тогда работала директором музея, много ездила с Анной, и видела, сколько гниет в ее нартах хороших начинаний. Она говорила, что сама не издаст, и мы вместе пошли к губернатору. Вскоре я настолько вошла в ее образ мышления, что могла перепечатывать любой черновик, спрашивая только пару слов, жила и работала с ней четыре года, пока не подготовили книгу.
Она была обычной девчонкой, закончила школу в Аксарке – сейчас можно не учиться, а тогда это было обязательно. Мечтала стать геологом, в Тюмени поступила в институт и тяжело заболела туберкулезом. Она уже занималась литературой в ту пору. Показывала наброски местным авторам, и те сказали – пиши. После болезни она больше не могла ездить в экспедиции, и в это время умерла ее мать. Надо было кому-то присматривать за отцом, и она вернулась к нему в тундру. Там в первый раз вышла замуж. Детей у них не было. Анна взяла девочку, но та умерла, отчасти по ее вине. А потом уже, в перестройку, она создала крестьянско-фермерское хозяйство «Надежда». И перестала кочевать.
Когда в горах идет вездеход, далеко слышно, и, помню, она говорила – «О, волки едут». Потом, когда Анна и новый муж-вездеходчик создали хозяйство, они тоже стали ездить на вездеходе. Только стараясь не нарушать тундру.
Караван вездеходов остановился у высокой церкви. Среди озер и мягких трав тундры она казалась миражом. Рядом стояли юрты – кухня, школа, общежитие, обильно украшенные изображениями ангелочков и молящихся детей. Вокруг сосредоточенно колесили на велосипедах крохотные ребятишки в ненецких малицах.
– У меня – дом-олень. Видишь – рога выросли! – гордо сообщил мне один карапуз. И вправду, на коньке крыши красовались оленьи рога.
– Тут вся наша семья живет, – добавил он. – Родители, братья, сестры. А назад, в город, я не хочу. Там меня снова бросят.
Почти все дети в городке – сироты, взятые на воспитание. Взрослых немного, так что большая часть забот по хозяйству ложится на плечи ребят. Тяжело, но так проще привыкнуть к жизни в тундре. На кухне воспитанницы в длинных юбках готовят еду, неподалеку девчушка лет семи штопает полог чума. Даже ее брат, которому не больше четырех лет, возится с оленьей упряжью.
В суровых условиях севера каждый человек играет в семье свою, четко определенную роль. Мужчина занимается оленями, охотой и рыбалкой, женщина – хозяйка чума, поддерживающая в нем огонь, дети – помощники по хозяйству. Стоит выпасть одному звену – и все рушится. Поэтому советские школы-интернаты нанесли страшный удар северным народам. Зачем нужны химия и черчение, если ребенок лишен возможности перенимать жизненно необходимые навыки? Чем он займется, вернувшись в тундру? Как поможет родителям? Мои размышления прерывает олененок, бесцеремонно пытающийся забраться в чум, словно в родной дом. Порой олениха не может выкормить детеныша, его выхаживают люди, и он становится авкой – домашним оленем. В одной из повестей, во многом документальной, Анна рассказывает о женщине, которая вскормила авку своей грудью.
Следующий встречный оказывается учителем оленеводства. В двенадцать лет мальчишки под его руководством начинают водить упряжки. На вопрос, сколько этому надо учиться, он ворчливо отвечает:
– Сколько живешь, столько учишься. Я и сам еще учусь.
Анна ходит по городку сурово, властно, то и дело отдавая приказания. Проводит с неожиданной нежностью рукой по цветам:
– Что-то пчелы не летают. Непорядок!
Она приехала лишь на несколько часов. Ловя ее тяжелый взгляд, я вспоминаю, с какой ненавистью о ней говорили соседи-ненцы. Наперебой жаловались, как она их обирает, скупая оленину за бесценок, присваивает дотации, а вместо денег расплачивается негодными товарами из своей лавки. Говорили почти теми же словами, какими Анна в первой повести клеймила алчного продавца, обманывающего соотечественников. Покончив с личными обидами, выкладывали сплетни о детях, предоставленных самим себе.
– Ну ничего, скоро они вырастут, каждый затребует свой кусок. Так и разорвут ее, – говорила молодая ненка, гневно сверкая глазами. – А пока против Анны ни один адвокат не выступит – порчи боятся. Да и с губернатором она дружит.
Рассказы о давних кочевьях с Анной полны странных историй и ритуалов. Она толковала сны и знала, как прекратить снежную бурю. Однажды, плавая с отцом на резиновой лодке по озеру Щучье, писательница вдруг почувствовала необъяснимый ужас. Они срочно вернулись на сушу, а следующим утром в озере рядом с берегом увидели платье ее невестки – вода взяла другую женщину. Ненцы воспринимают это как само собой разумеющееся, и, почувствовав, что тонут, почти не пытаются спастись. Человек берет у воды рыбу, вода взамен требует человеческие жертвы. А поскольку их ей добровольно не приносят, она забирает людей сама. Каждый год.