– Стоит Варзуга на высоком песчаном холме, а кладбище – сбоку. Один ветер подует – песок уходит и гробы открываются. Другой подует – закрываются снова, будто их и не было. Сами варзужане над такими нелепицами посмеиваются. Зачем чужие легенды, когда своих предостаточно? Да и правда о поморской жизни порой фантастичнее любого вымысла. Рассказывают, что однажды четыре помора в шторм оказались на ледяном острове в районе Шпицбергена и провели там целых шесть лет. Причем не только выжили, но и пушнины заготовили столько, что оплатили ею возвращение домой.
– У прототипа Робинзона Крузо был фешенебельный остров с водой, фруктами и козами, – рассказывает кряжистый помор, добродушно усмехаясь в усы. – Откуда козы? Да просто это была продуктовая база для проходящих судов. Тогда ведь не было холодильников. Поморы тоже овец пасли на островах. Однажды на такой овечий остров англичане высадились. Думали поохотиться, но их там встретили. Бежали гости, даже галоши побросали. Поморы потом теми галошами очень гордились.
Незваных гостей в этих местах хватало, о чем красноречиво говорят названия: Кровавый остров, Немецкая падь… Но больше всего людей забирала сама вода – бескрайнее поле, на котором пасутся рыбьи стада. Отправляясь на промысел, поморы прощались у порога с живыми родственниками, ходили на кладбище к мертвым, и обязательно укладывали в карбас под транец чистую белую рубаху. Недаром говорили: «Кто на валу не бывал – тот страха не видал, а кто валу брат – тот и черту сват».
Такое запанибратское обращение и с чертом, и с Богом, к которому помор волей-неволей месяцами обращался напрямую, без священника, выковало у людей моря особую веру – крепкую, но горделивую и далекую от канонов. В крошечной Варзуге, где и в самые лучшие годы жило не более тысячи человек, службы проводились на семи престолах. Когда краски на иконостасе меркли, его не чинили, а заменяли новым, причем старый закрепляли рядом, на стене храма. Церкви тоже строили не потому, что старая сгорела или появились лишние деньги, а потому, что надо. Ничего, если при этом подати не плачены. Государь не Бог, подождет. Так во время осады Соловецкого монастыря, где раскольники отбивались от царских войск, поднялась в Варзуге Успенская церковь – стройная и вызывающе старообрядческая по облику, как молчаливый, но явный протест против реформ Никона, богоугодная, но все же насмешка над властью. Через сотни лет коммунист Петр Прокопьевич ляжет здесь под трактор, не давая построить возле храма ресторан, и будет годами воевать с чиновниками, чтобы спасти любимую реку от произвола. Уходили церкви как спокойные старцы – тихо и незлобиво. Если в других районах любят рассказывать, какие страшные кары насылал Бог на разрушителей святынь, в соседнем селе Пялица о гибели переделанной в клуб Никольской церкви вспоминают иначе: «Так горела утром перед войной, как свечка: тишина кругом. Только после ветер подул, головешки разносить стало. Старые люди говорили: “Никола не хотел, чтобы деревня сгорела. Стали к нему ходить, издеваться, притворяться, он и решил умереть. Тихо ушел, никого не обидел”».
Через село даже в середине XX века проезжали нойды – саамские колдуны и ведьмы, которых крестьяне щедро кормили, расплачиваясь за услуги водкой. Саамы давно обратились в христианство и с удовольствием ходили в церкви, после чего там порою пропадали вкусные сальные свечки, но подношений духам не бросали: «Я, мол, Бога очень люблю. Но он далеко, а этот – рядом». Зачастую русские и аборигены менялись нательными крестами, становясь больше, чем братьями. А потому саамские духи были для поморов кем-то вроде соседей. Ты ему поможешь, и он тебе подсобит по хозяйству. Игумен Митрофан сердито писал: «Духи-помощники, ангелы тьмы, передаются по наследству родственникам по крови, и бывает весьма непросто избавиться от их навязчивой помощи. Да и как порвать эту связь, когда советы они дают практически значимые и очевидно полезные в повседневной жизни. “Хозяин, ты ключ потерял от входной двери. Он лежит еще за углом дома, пойди подыми, а то скоро затопчут”. Можно, конечно, не слушать, внутренне сопротивляться и пойти взламывать дверь топором. Или: “Хозяин, не ходи дальше – за баней пьяные мужики сидят, поколотят тебя. Обойди вокруг”. Можно не послушать, пойти дальше и получить тумаков. Но вот как-то не хочется».
За гордость и удаль соседи прозвали варзужан фараонами. Здесь, как и на всем Терском берегу, люди ревнивы к успехам друг друга. Посмеивались сперва и над Петром Прокопьевичем, когда бывший председатель колхоза на старости лет принялся восстанавливать церкви и строить музеи. Судачили, пожимали плечами, пытались угадать, вокруг какой песчинки растет эта жемчужина.
– Многие удивлялись – зачем тебе музей? – улыбается Петр Прокопьевич, разводя руки с широкими натруженными пальцами. – Как будто последние дни настали. А для меня жизнь продолжается в новом поколении.
Он строит истово, почти без отдыха, с вызывающим даже по местным меркам бескорыстием. Выделенное ему небольшое пособие тратит на помощников, когда не справиться в одиночку, а сам живет только на пенсию. В музей – пока единственный – желающих водит, но от денег отказывается: «Это не мое, общественное. Почти все экспонаты мне приносили бесплатно». Еще не успели поднять на очередную церковь деревянные маковки – тысячи дощечек, которые он укладывал одна к одной, насвистывая любимую «Варшавянку», а Петр Прокопьевич приступил к новому замыслу – музею колхоза «Всходы коммунизма», до сих пор сохранившего это имя. Вслед за старинными иконами дожидается реставрации огромный пыльный портрет Владимира Ильича. А еще посреди села он построил памятник варзужанам, погибшим на войне, – вокруг скромного обелиска на заборе вывешены снимки. Рядом с солдатами – фотографии их жен. Усталых, состарившихся, надолго переживших мужей. И от этой простой человечности отчего-то щемит сердце.
Я пришел в село поздно вечером, во время всенощной. Собака у дома священника лениво посмотрела на меня, зевнула и отвернулась. Как и все местные псы, она несет службу скорее символически – даже незнакомец запросто подойдет к лохматому охраннику и потреплет его за ушами. В Афанасьевской церкви горел свет. Там стояли многие варзужане, не было лишь того, кто почти в одиночку девять лет возрождал этот храм.
– Я сызмальства не приучен ходить в церковь, – мягко говорит Петр Прокопьевич, словно стыдясь чего-то. – И сейчас для меня это неискренне будет. Я – член КПСС, поддерживаю коммунистов и сегодня. Их программа, в общем-то, связана с православием. Не убей, не укради… Случалось, конечно, всякое. Но это остается нашей историей. А ругать советскую власть, осуждать то поколение… Мы не знаем, что сами наделали. Завтра скажут. Я не понимаю тех, кто вчера был с коммунистами, а сегодня вступает в «Единую Россию» и со свечками приходит в церковь. Они предали свою партию.
У нас с батюшкой хорошие отношения, я его уважаю, но этот порог переступить не могу.
Крохотная монахиня сидела в храме за столиком с книгами и вполголоса наставляла кого-то по мобильному, уговаривая поставить свечку святому У ару. Ближе к алтарю разноцветные четки густо покрывали чудотворную Ахтырскую Богоматерь, на окладе которой рядами висели золотые кольца, пожертвованные за исцеления. Пахло ладаном и горячим воском. Во втором приделе возле окна мерцала отраженным светом старинная икона, притягивавшая необычной мягкостью и теплотой тонов. Я невольно остановился, затаив дыхание.
– Видите, какая небрежная, один глазик выше другого? – шепнула монахиня, неслышно подойдя сзади. – Это чтобы не умилялись. Икона ведь не портрет, а напоминание. Не надо, чтобы красота от главного отвлекала. К тому же так она какая-то… домашняя, что ли.
Я извинился, что случайно подслушал ее разговор, и спросил, кто же такой У ар. Монахиня указала на святого с патлатой головой, висевшего справа от алтаря. Я рассматривал его строгое лицо и руку, сжимающую щит, а она привычно рассказывала то, что образованный столичный священник наверняка счел бы крамолой. Но здесь это звучало естественно и человечно, как и вся поморская жизнь, с ее духами и церквями, усыпанной драгоценностями иконой и бережно хранимым Лениным, близким морем и рекой-кормилицей, по которой семужьи стада вечно плывут в святая святых, к своим бессмертным помощникам, и не дают угаснуть маленькой общине заполярных фараонов:
– У вдовы был сын, она его очень любила. В то время были гонения на христиан, и язычники убили мученика У ара. Она собрала все, что от него осталось, похоронила под полом, поставила часовенку и молилась ему, чтобы ее сын уверовал. Но мальчик умер, не крестившись, и она стала обвинять святого в том, что он не помог ей спасти душу ребенка. Тогда сын явился ей во сне и сказал: «Мама, я жив по молитвам мученика У ара». Он вымолил у Бога даже некрещеного. Мы не знаем промысла Божия. Конечно, креститься надо. Но бывает, христианин, а живет как… не знаю. А порой иудей или католик – и светится весь. Говорят, Господь справедлив. Но тогда на Земле бы уже никого не было. Он просто терпит. А как будет судить – неведомо…
Писанина холодного копчения
1
Не успел я попасть в администрацию Воркуты и тихонько усесться в уютном кабинетике, как события приняли непредвиденный оборот.
– Ах, вы и есть приехавший к нам знаменитый московский журналист? – скороговоркой произнес молодой человек
с короткой стрижкой, едва распахнув дверь.
Я чуть не выронил кружку с горячим чаем, но вовремя взял себя в руки и состроил серьезную мину. Ибо уже успел понять, что наглость в нашей профессии – качество куда более важное, чем грамотность, образование и прочие пустяки.
Следующие несколько часов меня вихрем носили по Воркуте, осыпая буклетами всевозможных прожектов, среди которых были чертежи мемориального парка размером с добрую половину города. Провожатые сменяли друг друга, да так, что в памяти осела единственная фраза, произнесенная чувственными накрашенными губами:
– У нас в городе есть одна большая проблема. Все женщины здесь красивые, но такие доступные…
Однако убедиться в правдивости этих слов я не успел, поскольку немилосердный звонок мобильного вырвал меня из гостеприимного мира городских чиновников. Через полчаса я был на окраине Воркуты, вокруг толпились золотозубые вездеходчики, а руководитель фирмы бодро отдавал распоряжения:
– Женя сегодня едет к реке и ждет остальную колонну. Она отправляется завтра утром, так что будьте в сборе. Ты…
А чем ты, собственно, будешь заниматься? – И он воззрился на меня.
– Описанием жизни оленеводов, – сказал я.
– Чем-чем? – не расслышал он.
– Описанием…
– Так, Володя будет заниматься писательской писаниной.
Пожалуй, лучшего определения никто выдумать не мог. Так мы тронулись в путь.
2
Приключения начались сразу. Бдительный страж газпромовской дороги нас не пустил, поскольку в пропуске номера вездехода указаны не были, а на нем самом – о ужас! – были. Свинчивать номера не хотелось, и мы бодро объехали пропускной пункт по болотам, протаптывая дорогу пешком, дабы дорогая махина не ухнула в трясину. Когда мы выбрались на трассу, уже сгущались зыбкие северные сумерки, и вездеход вскоре свернул к фактории, которую доблестно охранял молодой ненец, приятель водителя Жени. Таблички на домиках гласили, что система отопления для этого царства льда сделана на улице Карбышева. Охранник не знал ни букв, ни цифр – по его словам, еще в первом классе он послал училку на хер, да так и проваландался без уроков, благо сейчас коренным народам это разрешается. На удивленный вопрос, как можно получать зарплату и расплачиваться в магазине, не отличая ноль от девятки, собеседник осклабился:
– Так по цвету купюры! И хрен кто кинет!
А Женя пояснил:
– Сейчас в каждой ненецкой семье учиться отдают одного-двух детей. Чтобы грамотными были, не то придет белый человек и наебет. Остальным школа ни к чему, они науку тундры осваивают.
Впрочем, недостаток образования охранника с лихвой компенсировался мощной научной подготовкой двух других обитателей фактории:
– Прихожу я как-то к Семенычу, нашему завхозу, и вижу, что собрал он какое-то странное устройство. Вроде бы бочка, а вокруг – сплошные провода, катоды и аноды, чтоб им пусто было. Спрашиваю, что это он учудил, а Семеныч мне журнал показывает, «Техника – молодежи». В нем – статья про живую и мертвую воду. Говорит, сейчас Путин всей стране дал установку на инновации, вот и я решил прислушаться.
И – что бы вы думали! – в той бочке, где живая вода образуется, брага получается всего за один день! Такие вот нанотехнологии.
– Когда мы зимой на нефтянке работали, тоже придумали неплохо. Кругом холод собачий – как спиртягу гнать? Потом сообразили – делаешь брагу из ягод всяких, что запасти успел, и подкладываешь прямо под трубу. Снаружи мороз, а нефть из земли идет теплая. Вот бражка и зреет…
За окном воцарилась тьма, но грузовики продолжали деловито сновать по дороге, затерянной среди необъятных болот. На север двигался прогресс…
3
Есть у ненцев легенда, что до них на Севере жил народ сихиртя. Когда с юга пришли воинственные кочевники, те не сумели адаптироваться и ушли под землю, взяв с собой мамонтов, от которых на поверхности остались только рога.
Одна ненка, поведав эту историю, усмехнулась и добавила: когда с юга пришли русские, то ненцы, в отличие от сихиртя, сумели ужиться с чужаками. Но теперь с юга идут другие люди, непохожие на русских, и приспособиться к ним будет гораздо сложнее. Как знать, не пришел ли черед русских уходить под землю вслед за сихиртя?
4
Наш вездеход, прозванный оленеводами Боевым Чебуратором, взял разгон и бодро въехал в реку. Гусеницы проскрежетали по гальке, затем кабина кивнула, и лобовое стекло до половины погрузилось в лиловую воду. Я попытался разглядеть сновавших вокруг хариусов, но в следующее мгновение Чебуратор выровнялся.
– Плывет… – восторженно прошептал вездеходчик Женя. И выдохнул ликующе: – Офигеть! Эта штука плавает!
На радостях он заложил крутой вираж так, что наше гусеничное суденышко едва не перевернулось, а старушка-ненка на берегу покрутила пальцем у виска. Но отмель была уже близко. Проплыв последние метры, мы бодро взобрались на крутой косогор и остановились возле чумов.
5
Чум – одно из самых восхитительных и остроумных изобретений человечества. Снаружи он кажется небольшим шалашиком, однако внутри на удивление просторен. Днем он превращается в клуб, кухню и столовую. Мужчины здесь отдыхают после тяжелого дня, а женщины болтают и вечно хлопочут по хозяйству. Вечером по краям чума крепятся матерчатые балаганы, так что он в считаные минуты превращается в многоквартирный дом, где дюжина людей может ночевать, не мешая друг другу. Даже дым, который в избах, топящихся по-черному, ест глаза, здесь поднимается наверх, и спящие его обычно вовсе не чувствуют. Внизу, на продольных палках, коптится мясо, а вверху, у самого отверстия, – новые носки из оленьих шкур, именуемые чижами. Все выверено столетиями, лишь старинную бересту заменил брезент, а в качестве половиков перед входом чуть ли не вся тундра использует обрезки газпромовских бочек. Так что уверения менеджеров «Газпрома» о всемерной поддержке оленеводства – не пустая болтовня. Выброшенная тара – отличная компенсация за изгаженную тундру.
Мы вынули из рюкзаков пачки заранее припасенных конфет- в чумах недалеко от дороги дети к ним привыкли и ждут, когда вездеходчики одарят их лакомствами, тогда как в дальних мелких стойбищах к подаркам чужаков относятся настороженно. Сласти там видят редко, а импортный бубль-гум детям заменяют обрезки оленьей трахеи. Их тоже можно бесконечно жевать.
Радушные ненки накормили нас свежей рыбой и супом, а когда мы внесли в чум спальники, у очага уже не было ни души, только занимал чуть ли не всю левую сторону огромный розовый балаган, скрывший многочисленное семейство. Второй балаган был свернут у полога правой стороны – вероятно, чтобы защитить гостей от сквозняков, и мы с благодарностью растянулись на оленьих шкурах между ним и очагом. Проснулся я утром от громких звуков – ручной олененок прокуренным басом выговаривал «Ав! Ав!», выпрашивая завтрак. Сложенный балаган у полога шевельнулся и чихнул, а затем из него высыпались ненцы, не поместившиеся в большую «квартиру». Мы сворачивали спальники в ожидании завтрака, однако не успела хозяйка развести огонь, как послышался рев, и на поляну въехали два бэтээра, над которыми гордо реял флаг с черепом и костями.
6
Выкатившиеся из бэтээров пираты с гиканьем скачут по стойбищу, перетаскивая мешки с продуктами. Оленеводы выстроились перед задними люками, сосредоточенно морща лбы, – надо закупать припасы на ближайшие полтора месяца, до следующего вездехода. Почему-то бросаются в глаза игрушечная зебра и крошечные упаковки «Актимеля». Девочка кормит из соски ручного олененка, лицо ее сурово и сосредоточенно, как у шахтера в забое. Наш Чебуратор по сравнению с истинно боевыми машинами выглядит карликом. Зато в нем, по крайней мере, есть лобовое стекло и руль, а в шедевре конверсии – только рычаги и узкая бронированная прорезь, так что вездеходчик ведет машину, наполовину высунувшись из люка. Впрочем, отдельные умельцы в соседних регионах вырезают часть боевой брони и устанавливают вместо нее кабины от грузовиков.
Со спины одного из этих чудовищ к нам в Чебуратор перелез ветеринар Петрович. Он едет в тундру с научной целью – кропить оленей экспериментальной водичкой, которую все оводы должны бояться как черт ладана. Из-за ранних заморозков и оводы, и комары давно пропали, но это отважного ученого нимало не смущает. Напротив – теперь он сможет с полным правом отчитаться, что на оленей после опрыскивания до следующего лета не село ни единого насекомого.
– Был у меня как-то начальник, – рассказывает он. – Пьяница редкий. Пришел однажды навеселе, бухнулся на топчан
и захрапел. Просыпается среди ночи. «Петрович! – кричит. – Сизим грамм!» По коми это «семь грамм». Кружку беленькой, значит, требует. А я вижу: он уже лыка не вяжет, да и водки жалко. Налил ему воды. Тот выпил, крякнул, занюхал и снова заснул. Через полчаса – опять: «Сизим грамм!» И так раз десять. Утром глаза продрал – «Странно, Петрович. Так много выпил, а голова не болит!»
7
Следом за Петровичем в наш вездеход погрузили двух министров. Первый, поразительно похожий на небритого Путина, одобрительно похлопал меня по плечу и тут же провозгласил:
– Журналиста я беру с собой. Это официально!
А второй, в гуцульской барашковой шапке, на ближайшем привале поведал:
– В середине восьмидесятых в республике были перебои со всеми товарами. Даже с наручниками. Спрос растет, предложение падает, милиционеры жалуются. Что делать? Взяли мы вертолет и полетели по сталинским лагерям. Приземляемся в самом крупном. Вышки уже обвалились, конечно, а здание администрации еще стоит. Зашли мы, а там – пара ящиков наручников. Промасленные, целехонькие. До сих пор ими, наверное, пользуются.
И вновь – переправа через Кару. Завидев на косогоре возле трех аккуратных чумов девушку, заслонившуюся рукой от солнца, министр-Путин хлопнул по спине нашего проводника – молодого коми и заговорщически подмигнул:
– Ай, видная девчонка Лиза! Повезло тебе, парень. Достойно выбрал. Да не красней ты. Мы в министерстве все знаем. Работа у нас такая.
Юноша удивленно посмотрел на него и сказал:
– Вообще-то она моя сестра.
Вездеход остановился у ненецкого стойбища, незаконно расположившегося на землях, арендованных хозяйством коми. Женщины в платочках с детьми на руках, суровые оленеводы с кинжалами на поясе. О разделе тундры на участки для аренды они и не слышали, а если слышали, то не придали значения. «Деды здесь каслали без всяких бумажек, – думали, должно быть, они. – И внуки наши тоже без них каслать будут».
Мы стояли друг напротив друга. Ни дать ни взять – встреча ковбоев и индейцев. Министр-Путин поднял руку и торжественно изрек что-то вроде: «Я пришел к вам с миром!»
Поначалу ненцы упорно делали вид, что не понимают нас, однако слова «компенсация» и «выплаты» чудотворно возродили в их памяти русский язык. Но на лицах все равно читалась ухмылка: «Ладно говоришь, белый человек. Понять бы, как ты хочешь нас кинуть на этот раз…»
Когда мы ехали обратно, барашковый министр рассказал другую историю. Казалось, их запас у него совершенно неистощим:
– Однажды привезли нас, молодых юристов, к графу Мирскому. Тот еще с довоенных времен в психушке жил. Содержал ее на собственные деньги, а сам всегда ходил с сумкой и крошки хлеба в нее собирал, приговаривая: «Вы, юноши, не знаете, что такое голод…» Старый уже был совсем. Когда-то богатейшей землей в Бессарабии владел. Даже немцы к нему с уважением относились. Как узнал, что мы юристы, обрадовался. Заговорил с нами на латыни. Мы не понимаем. Огорчился старик: «Я и забыл, что сейчас вас такому не учат». Три образования у него было – философское, юридическое и медицинское. Сложнейшие операции когда-то делал. К нему до конца жизни каждую неделю «Москвич»-пикап приезжал, под завязку набитый зарубежными журналами. Граф их единственный во всей Украине выписывал, к нему даже из Академии наук обращались, чтобы дал почитать. Бог знает, почему он решил жить в психушке. Наверное, так было для него безопаснее. Когда кругом – сплошное безумство, сумасшедший дом – лучшее укрытие. Распоряжался главным врачом, будто мажордомом, и неплохо себя чувствовал!
Министры сидели, нахохлившись, словно воробьи осенью. Женю и вовсе трясло. Произошла ужасная катастрофа, хуже которой могло быть разве что утопление вездехода. Посреди тундры у всех кончились сигареты.
– Жень, – подал голос министр-Путин. – Помнишь, мы парились в баньке на Буредане?
Женя грустно кивнул, всем видом показывая, что ему не до веничков и шаек.
– Так вот, выходя из бани, я заметил на подоконнике нераспечатанную пачку сигарет.
Женины глаза, еще недавно тусклые, запылали, как две головни.
– Ну как, едем? – спросил министр.
Вместо ответа Женя уже поворачивал ключ зажигания. Экспедиция началась.
Барашковый министр балансировал на заднем сиденье и непрерывно вещал:
– Подарили мне однажды погранцы трех пингвинов. Поймали их где-то в Арктике во время патруля. А они, сволочи, жрут по сорок килограмм рыбы в день!..
Министр-Путин с трудом прятал хитрую ухмылку.
Он не курил, просто, как вскоре выяснилось, забыл в бане полотенце.
8
– Если б ты мое детство видел, сразу бы помер от ужаса!
Я через такое прошел, что и вспомнить страшно. Всех городских авторитетов знаю. Такие ребята! Сижу я недавно в чуме, мне звонок – бандюков арестовывают. Что делать? Хорошие ведь люди, никому ничего плохого не сделали, просто бандиты. Путин их пересажал из-за газа. Двадцать пять лет каждому дали. Но ты не думай, остались еще наши на воле.
Восстание скоро будет, вторая мировая. Думаешь, они просто так сидят? У них там есть все, кроме свободы. Ни за что взяли людей, а они город держали. Теперь без них хаос будет. Скажи-ка, министр, кто город будет держать? Бандюков не будет – и города не будет. Думаешь, мэр его удержит? Хрена лысого!
Оленевод сунул под нос барашковому министру огромный кукиш, затянулся и выдохнул такой фонтан дыма, что меня вымело из вездехода.
– А правда ли, что он среди бандитов вырос? – позже спросил я вездеходчика.
– Лешка-то? – рассмеялся Женя. – Я его лет с двенадцати знаю. Он всю жизнь со стойбища не вылезал.
9
Нет ничего вкуснее парного оленьего мяса, которое макаешь в теплую соленую кровь. Мы с оленеводами бодро орудовали ножами. Петрович, раздобыв где-то тесак размером со свою голову, отрубал самые большие куски и приговаривал, чавкая:
– Опасное это дело! Сожрет олень заразную мышь в тундре – и все, токсоплазмоз. Как раз через кровь и мясо передается. Оленеводы согласно кивали и ели. Петрович тем временем открыл чекушку и протянул мне полную стопку:
– Держи, для обеззараживания. – И пробормотал зловеще: – Ежели в такую водку пару таблеток подмешать, их в любой аптеке купить можно, человек через четыре часа помрет. Да ты залпом пей, не морщись!
10
Тундра – не место для одиночек. Семья здесь – не возможность, а необходимость. За домашние хлопоты в чуме женщины получают зарплату, и ни у кого не повернется язык сказать, что они работают меньше мужчин. Шестилетние дети ходят за водой и дровами – обрезками кривой карликовой березки, а трудолюбивые собаки и вовсе работают не покладая лап. Эти маленькие лохматые создания незаменимы при сборе оленьего стада. Во время разделки туши их зачастую сажают на короткий поводок в стороне от стойбища, где они терпеливо ждут, когда им кинут кости и плеснут крови. О том, чтобы заглянуть в чум, собаки даже не мечтают. Проголодался – жди объедки или лови мышей.
В тундре работают все. Прекратишь работать – замерзнешь, помрешь с голоду, а вдобавок и подведешь товарищей. Но во всяком правиле есть исключения. Для закона обязательного всеобщего труда это резиновый Чапа.
Чапа – белый кобель неопределенной породы, подобранный сердобольным пастухом на улице Воркуты. Его попытались научить загонять оленей или хотя бы охранять чум, но Чапа оказался неспособен ни к одному виду производительного труда. И все же он сумел устроиться лучше прочих. Чапа без зазрения совести приподнимает мордой полог чума и вползает внутрь, а когда наступает ночь, нагло залезает под тюлевую занавесь понравившегося балагана и устраивается спать рядом с людьми – блаженство, немыслимое для простого лохматого трудяги. И все благодаря единственному таланту, из-за которого он и прозван резиновым. Пока остальные собаки работают, Чапа ластится к людям, скачет на задних лапах и норовит лизнуть в лицо. Зачастую он нарывается на подзатыльник, а то и крепкий пинок кирзачом. Тогда пес упруго отскакивает, а через минуту снова бежит назад и льнет пуще прежнего. Пнет его человек десяток раз, а на одиннадцатый махнет рукой и пустит к себе. Потом и погладит, ведь шерстка у Чапы шелковистая, а не свалявшая в кургузые дреды во время беготни по тундре, как у остальных. Тех собак Чапа презирает, и нет предела его возмущению, если человек вздумает погладить их, а не его. Тогда он истошно лает, словно на чум напали грабители, и норовит сзади цапнуть конкурента за лапу.
Лишь в одном случае Чапа изволит хоть что-то сделать самостоятельно. Когда оленеводы каслают через реку, даже самую большую, Чапа бросается в воду и отважно плывет рядом с лодкой. Очень уж он боится, что его оставят на другом берегу и придется выживать в одиночку!
11
– Пороху бы достать хорошего – оленю глаз полечить.
Сыплешь его на бельмо, оно и разъедается. Сахар тоже помогает. А если кровоизлияние в глазу, раньше туда вшу запускали. Она кровь быстро вычищает. Да где теперь вшей найти…
Хозяйки споро готовят ужин, а я развалился на оленьих шкурах и целюсь из фотоаппарата. Сколько ни предлагал женщинам помочь по хозяйству, те вежливо отказывались. Снаружи еще можно нарубить дрова или принести воду, а вечером в чуме работы для мужчины нет. Только и остается – лежать да фотографировать. Сам не заметил, как стал насвистывать под нос классическую арию. Оленевод Гриша удивленно посмотрел на меня и изрек:
– Ты тут наш фольклор записываешь, а мы, пожалуй, твой фольклор тоже записывать будем!
12
Второго августа – День оленевода. Каждый год его проводит новая бригада. На сей раз это поручено хозяевам чума, где я живу. Двое суток непрекращающихся хлопот. Мужчины забивают оленей и ловят рыбу, женщины жарят котлеты и прочую снедь. Ложатся спать только в четыре утра. В семь – снова за работу. Еще так много надо успеть!
Тазик с теплой водой, жены по очереди моют мужей. Заросшие бородами за пару месяцев мужчины стригутся наголо. Женщины достают из сундуков лучшие платья.
Петрович, этот шутник и объект всеобщих насмешек, неуверенно подошел и сказал вполголоса:
– У тебя ведь в Москве наверняка врачи знакомые есть. Дочка болеет, а я еще вполне крепкий – ты не смотри, что седой. Спроси, могут ли они ей мою почку пересадить. Ладно?
К полудню начинают съезжаться упряжки. Прибыл на рослых породистых оленях чемпион – уже восемь раз он увозил с соревнований призовой «Буран». Паркуют оленей бабульки в высоких красных кичках и малые дети. Гости обнимаются – оленеводы в тундре видятся редко, и каждая встреча для них – сама по себе праздник, благо почти все приходятся друг другу родственниками.
Взметая вихри пыли и пустых фанерок, садятся два вертолета. Из них выходит длинная процессия чиновников, певцов и клоунов во главе с мэром Воркуты.
– Каким вы видите будущее своего города? – спрашиваю я его.
– Хватит быть сырьевым придатком, – отвечает мэр. – Этот путь – тупиковый. Наша задача – сделать основным источником дохода интеллект, инновации и образование!
Я вспомнил про изобретения Кулибиных с фактории и мысленно согласился.
Посреди площадки ловко танцует пьяный ненец. Завидев какого-то коми, он пытается с ним подраться, не прекращая танцевать. Это непросто – рослая матрона в кичке лихо отплясывает между ними, не давая пьяному приблизиться к его мишени. Наконец тот все же взмахивает рукой, резкое движение подхватывает его, и бедняга, вращаясь вокруг собственного кулака, как спутник вокруг планеты, улетает по замысловатой орбите к ближайшему столбу, где и остается отдыхать.
Но совсем пьяных почти нет. Люди радуются встрече. Мужчины метают топоры на дальность и арканы на меткость. Женщины пеленают кукольных младенцев на конкурсе красоты. Упряжки стоят в ожидании утренней росы: когда трава сухая, гонки – мучение для оленей. Дети играют с клоуном, и какое же счастье написано на их лицах, какое наслаждение этим бесхитростным развлечением! Объявляют медленный танец. Жене рослого оленевода в меховой кепке хочется танцевать. На ее лице – морщины, она держит младенца. Муж мощными руками, более привычными к аркану и хорею, чем к ласке, обнимает их обоих. Так они и вальсируют втроем, и в жизни я не видел столь прекрасного танца.
– Поторопись, – дернул меня за рукав Петрович. – Скоро вертолет улетает. Места еще есть.
А я все не мог оторвать взгляда от этих лиц. Городские певцы в костюмах, смотревшихся здесь нелепо и смешно, пели «Умчи меня, олень…» и «Увезу тебя я в тундру…». Оленеводы танцевали. Тонконогая авка в ошейнике с бубенчиками щипала траву возле нарт, на которых покоились олений череп и рассеченное сердце. Дети играли в оленей, накидывая друг на друга аркан, а над поляной за вездеходами взлетал футбольный мяч, и девушки в длинных расшитых платьях скользили по земле, устраивая мастерские подсечки соперникам. Этот мир, врывавшийся в мое сознание через все органы чувств с мощью, которая бывает только в детстве, был ошеломительно, невероятно прекрасен, и я чувствовал, как на глаза мои наворачиваются теплые слезы любви.
Вертолеты улетели. Праздник, стряхнув оковы официоза, запылал с новой силой. Впереди было прощание с приютившим меня стойбищем, и долгие дни в пути, и новые открытия. Приключения продолжались.