К тому же Тули вел себя очень тактично и даже был слегка смущен собственной осведомленностью о том, что Дивер поведал лишь одной Кэти.
— Мне хотелось это узнать, ну вот я и попросил ее выяснить.
Дивер попытался его успокоить.
— Вообще-то я обрезанный.
Тули рассмеялся:
— Да, жаль, что ты живешь не в Израиле. Там бы тебя приняли как родного.
Когда Диверу было лет шестнадцать, один дальнобойщик объяснил ему, что мормоны так чертовски праведны только потому, что ничего другого им не остается. Он говорил, что если обрезать всю крайнюю плоть, то сперма больше не сможет извергаться. Дивер еще тогда понимал, что байка насчет невозможности семяизвержения была враньем, но то, что этот дальнобойщик высмеивал обрезание, как часть религии мормонов, Дивер понял только сейчас. И снова Дивер, сам того не желая, сказал обидную для своего собеседника глупость:
— Извини. Я думал, что вы, мормоны...
Но Тули только рассмеялся.
— Вот видишь, оказывается, все пребывают в полном неведении.
Тули хлопнул рукой по плечу Дивера. Он не спешил убрать руку, и они бок о бок двинулись по улице Хэтчвилла. На этот раз Дивер не рассердился. Теперь он не видел ничего оскорбительного в том, что рука Тули лежала на его плече. Они пошли на склад, где договорились насчет тележки, на которой и привезли все заказанные продукты.
— Солдаты Соединенных Штатов! Мы могли бы пойти на Филадельфию и... мы могли бы пойти...
— Пойти с оружием и растоптать Филадельфию в прах.
— Солдаты Соединенных Штатов! Мы могли бы пойти с оружием и растоптать Фила...
— Растоптать Филадель...
— Растоптать Филадельфию в прах, и как тогда сможет...
— Как тогда Конгресс сможет...
— Как тогда Конгресс сможет отрицать наши законные претензии на казначейство этой крови, которую мы создали...
— Нацию, которую мы создали...
— Я начну еще раз. Просто я немного сбился, Дженни. Давай-ка я начну еще разок.
Старина Парли столько раз повторял речь Джорджа Вашингтона к своим войскам, что Дивер, который в это время занимался ремонтом реле вентилятора отопителя, пожалуй, смог бы ее повторить слово в слово. Засунув голову в самые недра моторного отсека, Дивер удерживал равновесие, зацепившись одной ногой за крыло грузовика. Голос Парли отражался раскатистым эхом от металлических стенок моторного отсека. Скатываясь со лба, пот попадал в глаза Дивера и раздражал. Паршивая работенка, но пока вентилятор будет работать, они будут вспоминать его добрым словом.
Готово. Теперь осталось лишь выбраться отсюда, завести грузовик и проверить, работает ли теперь мотор вентилятора.
— Теперь я понял, Дженни, вот послушай, — сказал Парли. — Но неужели теперь ради денег мы откажемся от самих принципов свободы, за которую мы сражались, и ради которой погибло так много наших товарищей? Вот здесь, Дженни, подскажи мне слово.
— Я.
— Что я?
— Я говорю.
— Вспомнил! Я говорю тебе, Ней!
— Я говорю, что в Америке солдаты являются собственностью законного правительства даже тогда, когда это законное правительство поступает с ними несправедливо.
— Не надо читать мне всю речь!
— Я подумала, дедушка, что если ты услышишь ее всю до конца, то сможешь...
— Ты мой суфлер, а не дублер!
— Ну извини, но мы здесь застряли и...
Дивер запустил двигатель грузовика. Шум мотора заглушил голос Парли Ааля, который несправедливо обвинял Дженни, списывая на нее дефекты собственной памяти. Вентилятор исправно работал. Дивер заглушил мотор.
— ...и внезапно заводит мотор! Я не могу работать в такой обстановке! Я не волшебник. Такие длинные речи просто невозможно запомнить...
Но теперь с ним разговаривала уже не Дженни, а Маршалл.
— Мотор уже заглушили, так что давай немедленно начинай.
Голос Парли стал намного тише, и теперь в нем звучала обида.
— Я так часто повторял эти слова, что они утратили для меня всякий смысл.
— А тебе и не надо понимать их смысл, ты просто должен их произносить.
— Но это слишком длинный кусок!
— Мы уже сократили его, оставив самое главное. Вашингтон говорит им, что они могли бы захватить Филадельфию и разогнать Конгресс, но тогда вся их борьба оказалась бы совершенно бессмысленной, и поэтому надо набраться терпения и не мешать демократии спокойно проявить свою волю.
— Но почему я должен все это говорить? Ведь это такая длинная речь.
— Вообще-то Вашингтон говорит здесь не только это Папа, мы не можем ставить «Славу Америки» без Джорджа Вашингтона.
— Ну тогда сам его и играй! Я больше не в силах этим заниматься! Ни один человек не в состоянии запомнить все эти речи!
— Раньше ты делал это без всякого труда!
— Я уже слишком стар! Неужели я сам должен напоминать тебе об этом, Маршалл? — затем он смягчил свой тон и обратился к своему сыну чуть ли не с мольбой: — Я хочу уехать домой.
— К Ройалу, — он произнес это имя с тем же шипением, что издает капля кислоты, упавшая на кусок дерева.
— Домой.
— Наш дом теперь, под водой.
— Тебе следовало бы самому произносить речь Вашингтона, и ты это прекрасно знаешь. Твой голос вполне для этого подходит, а Тули мог бы сыграть Джефферсона.
— Может, он и Ноя мог бы сыграть? — спросил Mapшалл с издевкой, словно эта идея была полным безумием.
— В его годы ты уже играл Ноя.
— Для этого Тули еще не созрел!
— Нет, созрел, а тебе уже надо играть мои роли. Что касается Донны и меня, то нам уже давно надо возвращаться домой. Ради всего святого, Марш, ведь мне уже семьдесят два, и мир, в котором я жил, уже давно не существует. Я хочу хоть перед смертью обрести покой, — последние слова этой фразы Парли произнес хриплым шепотом. Это была настоящая драма. Сидевший в кабине грузовика Дивер не мог ее видеть, но попытался представить себе, как все это происходит: старый Парли долге всматривается в лицо своего сына, а затем медленно отворачивается от него и походкой усталого, но полного достоинства человека удаляется в направлении своей палатки. Каждая семейная склока Аалей напоминала сцену из спектакля.
Наступившая затем тишина продолжалась довольно долго, и Дивер решил, что теперь можно открыть дверцу и выбраться из кабины. Спрыгнув на землю, он сразу же посмотрел назад, туда, где Дженни и Парли репетировали монолог Вашингтона. Их там уже не было. Ушел и Маршалл.
Под навесом походной кухни сидела Донна, жена Парли. Эта хрупкая женщина выглядела гораздо старше своего мужа. Еще утром, как только выгрузили ее кресло-качалку, она сразу же уселась в тени навеса. Так она и сидела в своем кресле, то засыпая, то снова просыпаясь. Но она вовсе не впала в старческий маразм. Она могла самостоятельно есть и разговаривала с окружающими. Похоже, ей нравилось сидеть, закрыв глаза, в своем кресле и воображать, что она находится совсем в другом месте.
Но сейчас она явно пребывала в данной пространственной реальности. Увидев, что Дивер смотрит на нее, она тотчас сделала ему знак, чтобы он подошел к ней. И Дивер подошел.
Он решил, что Донна хочет попросить его быть поосторожнее.
— Мне жаль, что я как раз в это время завел грузовик.
— Ну что вы, грузовик здесь совсем ни при чем, — она указала ему на стоявшую рядом с ней табуретку. — Дело в том, что Парли всего лишь старик, который больше не желает работать.
— Могу понять его состояние, — сказал Дивер.
Она печально улыбнулась, словно хотела сказать, что ему никогда в жизни этого не понять. Донна внимательно смотрела на Дивера, изучая его лицо. Он ждал. Ведь это она попросила его подойти. Наконец она задала вопрос, который ее действительно интересовал.
— Зачем вы здесь, Дивер Тиг?
Он счел этот вопрос вызывающим.
— Чтобы отблагодарить за оказанную услугу.
— Нет, нет. Я хочу узнать зачем вы здесь остались?
— Мне нужна была попутка.
Она молчала.
— Я подумал, что должен отремонтировать вентилятор обогрева.
Она по-прежнему молчала.
— Я хочу посмотреть представление.
Она удивленно подняла бровь.
— А Кэти здесь ни при чем?
— Кэти красивая девушка.
Она вздохнула:
— И смешная. И одинокая. Она думает, что хочет уйти из труппы. Но на самом деле это не так. Бродвея больше не существует. Здания, в которых были театры, давно захвачены крысами. Они сгрызли павлина NBC[7] — Национальная компания радио и телевещания США.], не оставив от него даже перышка, — она хихикнула, развеселившись от собственной шутки.
Затем, словно понимая, что забыла, к чему вела весь этот разговор, Донна замолкла и уставилась куда-то в пространство. Дивер никак не мог сообразить, что же ему теперь делать, то ли возвращаться назад к грузовику, то ли вообще уйти. А может быть, поступить как-то совсем по-другому.
Старуха заставила его вздрогнуть, когда, повернув голову, снова уставилась на него. Но на этот раз она разглядывала его даже более пристально, чем прежде.
— А может, вы один из трех неофитов?
— Что?
— Они так же, как вы, неожиданно появляются на пути. И делают это именно тогда, когда мы больше всего нуждаемся в помощи ангела.
— Три неофита?
— Те самые, что решили задержаться на Земле до тех пор, пока не вернется Христос. Так они до сих пор и бродят по ней. Сделают доброе дело и исчезнут. Сама не знаю, почему я так подумала, ведь я понимаю, что вы самый обычный парень.
— Я не ангел.
— Но к вам так тянутся все, кто помоложе. Олли, Кэти, Тули. Я думала, что вы пришли, чтобы...
— Чтобы что?
— Чтобы дать им то, чего они больше всего желают. А почему бы вам это и не сделать? Порой чудеса могут творить не только ангелы.
— Но ведь я даже не мормон.
— По правде говоря, — сказала старая женщина, — Моисей тоже не был мормоном.
Он рассмеялся. Она подхватила его смех. Затем снова уставилась куда-то этим своим отсутствующим взглядом. Подождав некоторое время, Дивер увидел, что ее отяжелевшие веки затрепетали и стали опускаться. Он встал, потянулся и огляделся по сторонам.