том оказался также епископ». «Немцами были запрещены венчания по католическим обрядам. Многие монастыри и церкви превращены в гостиницы и дансинги». Последний текст можно было бы счесть провокацией: сравнения напрашивались.
Патриарший местоблюститель в послании от 22 июня 1941 года писал: если «молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу». Он, несомненно, предвидел, что немало священнослужителей будет не слишком опечалено исчезновением советской власти. Но вряд ли мог предположить, что кошмар материализуется так скоро и так «близко». Бывший управляющий делами Московской патриархии, экзарх Прибалтики митрополит Сергий (Воскресенский) уклонился от эвакуации, спрятавшись в крипте Рижского собора, пошел на сотрудничество с оккупантами и занял однозначно антисоветскую позицию.
Не способствовала повышению доверия власти к Церкви и деятельность на оккупированной территории иерархов меньшего калибра, так же как сотен священников, служивших в стремительно открывавшихся при содействии или при молчаливом согласии оккупантов храмах. Всего их на оккупированной территории РСФСР, Белоруссии и Украины было открыто свыше восьми тысяч.
После оккупации Ростова-на-Дону немцами в июле 1942 года живший на покое архиепископ Ростовский Николай (Амасийский) возглавил епархиальное управление. В это время в городе оставался один действующий храм. Престарелый архиепископ Николай (1859 г. р.) неоднократно подвергался арестам и ссылкам, из последней ссылки — в Казахстан — вернулся в 1941 году. Его сын священник Николай Николаевич Амасийский в 1937 году был приговорен к десяти годам лагерей и в 1938 году умер в заключении. К моменту освобождения города в феврале 1943 года в Ростове-на-Дону действовали 8 храмов, в Ростовской области — 243. Епископ Таганрогский Иосиф (Чернов) также вновь возглавил епархию. Чернов вернулся в Таганрог в декабре 1940 года, отбыв пятилетнее заключение в лагере в Коми АССР. Из Таганрога был выслан в Азов, где работал сторожем и истопником в детских яслях.
Так что на одной чаше весов лежали слова Патриаршего местоблюстителя Сергия (Страгородского), а на другой — дела Сергия младшего (Воскресенского). Судя по всему, словам Сергия «старшего» советская власть не слишком доверяла. Эвакуация Патриаршего местоблюстителя из Москвы 14 октября 1941 года вместе с лидером обновленцев митрополитом Александром Введенским и старообрядческим архиепископом Иринархом (Парфеновым) носила не слишком добровольный характер (Сергий был болен) и больше напоминала высылку. Об этом говорил и первоначальный пункт назначения — Чкалов (Оренбург). Она была осуществлена с единственной целью — не допустить возможности захвата и дальнейшего использования церковных иерархов немцами. Лишь тяжелая болезнь престарелого местоблюстителя привела к изменению места пребывания: им стал Ульяновск, в то время районный центр Куйбышевской области с населением 110 тыс. человек.
Ранней весной 1942 года в репрессивной политике наметился медленный разворот. Первые признаки смягчения репрессий появились в начале 1942 года, а с марта того же года ВС СССР в большинстве случаев стал заменять смертные приговоры другими мерами наказания, иногда на удивление мягкими. Это было вызвано прагматическими причинами: людские ресурсы страны оказались конечны. Не хватало людей для формирования запланированного количества воинских частей и соединений, для работы в промышленности. Резервы искали где только можно. Например, в лагерях. В записке на имя Сталина от 13 марта 1942 года главный кадровик Красной армии Е. А. Щаденко предлагал пересмотреть дела заключенных в возрасте до 45 лет «с целью высвобождения годных для службы в Армии не менее 250 000 человек». В марте 1942‐го было принято решение о «добровольной мобилизации» в армию женщин. Курс Верховного суда на «либерализацию» объясним: рациональнее было отправить осужденных в армию или на производство, нежели расстрелять.
Динамика снижения числа смертных приговоров за государственные преступления, вынесенных судами РСФСР, выглядела следующим образом: после пиковых 41,5 % в IV квартале 1941 года во II квартале 1942‐го их доля снизилась до 21,6 %, в III — до 13,8 %.
В отношении верующих действовали дополнительные факторы — давление союзников и необходимость противостоять немецкой пропаганде, эксплуатировавшей тему преследования верующих в СССР. По инициативе Берии Политбюро ЦК ВКП(б) 10 марта 1942 года постановило издать книгу-альбом «Правда о религии в СССР» с материалами, изобличавшими варварское отношение немцев к Православной церкви и духовенству и, напротив, показывавшими лояльное отношение к Церкви советского государства. План книги был составлен начальником 3‐го Управления НКВД СССР Н. Д. Горлинским. Книга под названием «Правда о религии в России» была издана Московской патриархией (часть тиража была отпечатана в типографии «Союза воинствующих безбожников») в конце июня 1942 года. Она была предназначена в основном для распространения за границей. Шестнадцатого сентября 1942‐го митрополит Киевский Николай (Ярушевич) и епископ Калужский Питирим (Свиридов) занесли экземпляры книги в американское, британское и китайское посольства в Куйбышеве. Разумеется, это было сделано по поручению и под контролем НКВД.
Распоряжением коменданта Москвы неожиданно (об этом было объявлено по радио в 6 часов утра в субботу) было разрешено беспрепятственное движение по городу на Пасху в ночь с 4 на 5 апреля 1942 года. По данным НКВД, в Москве и Московской области в православных храмах на пасхальные богослужения собрались более 160 тыс. человек. Это был скорее очередной жест в отношении союзников, нежели уступка значительной части населения. Британский посол в Москве Арчибальд Кларк Керр сообщал, что Кремль «показал свое истинное отношение к религиозным празднованиям на Пасху, включив фотографии пасхальной службы в московских церквях в рассылку для публикации за границей, а не в СССР». Не сомневались в истинных целях властей и некоторые прихожане. Все «отрицательные» и «антисоветские» высказывания, зафиксированные агентами НКВД, сводились преимущественно к тому, что неожиданная уступка верующим была сделана в угоду союзникам. Профессор-хирург Розен возмущался появлением «в святом алтаре наших храмов каких-то фотографов… заведомые безбожники стоят у престола Божия со своими лейками… все это, конечно, делается для наших союзников, чтобы показать им полное благополучие нашей церкви». Впрочем, чтобы прийти к таким выводам, не обязательно было быть профессором. Рабочий Лихов из Перова так оценивал намерения властей: «Это все сделано для того, чтобы показать зарубежным странам, что советская власть верующих не притесняет, теперь службы в оставшихся церквах проходят с большим успехом и даже с архиереем, причем их фотографируют и посылают в разные концы света фото». К аналогичным выводам пришли колхозник Е. Е. Беликов из Мытищинского района и домохозяйка А. М. Сурская из Перова.
Отмена комендантского часа на Пасху и подобные жесты властей не означали радикального изменения их отношения к верующим, которые по-прежнему находились под подозрением. НКВД отслеживал, к примеру, такие события, как «нелегальные моления» на Пасху на дому у пенсионера Белова в селе Мягково Коломенского района, в котором участвовали семь человек, и в доме церковницы Ксении Егоровны Хохловой в деревне Козлове Малоярославецкого района. На собрании в доме Хохловой к тому же проводилось освящение куличей. Член «группы по спецработе в Москве „Серафим“», видимо, «освещавший» верующих, доносил, что ночной сторож цеха шапок меховой фабрики райпромтреста Филина, беспартийная, «открыто высказывает свои религиозные антисоветские убеждения».
В ходе освобождения от оккупантов зимой и весной 1942 года 27 районов Московской области в числе прочего «антисоветского элемента» НКВД арестовал 10 «служителей религиозного культа». Кроме того, в качестве «социально чуждого элемента» арестовали 15 бывших «служителей религиозного культа» и 16 «детей служителей религиозного культа».
Смягчение карательной политики, начавшееся с марта 1942 года, вызвало протест немалого числа судебных работников, которых совсем недавно тот же самый Верховный суд СССР ориентировал на ее ужесточение. Зам. председателя ВС РСФСР С. А. Пашутина критиковала ВС СССР за либеральное отношение к осужденным, выразившееся в замене «ВМН лишением свободы лицам классово чуждым Советской власти: б[ывшим] кулакам, белогвардейцам, служителям религиозного культа (курсив мой. — О. Б.), немцам и лицам, неоднократно судившимся за контрреволюционные преступления».
Год спустя после начала войны одна из высших чиновниц в российской судебной иерархии не ведала о каком-либо изменении официальной политики в отношении «служителей культа». Причина очевидна: реального изменения политики в отношении верующих не произошло.
Какое-либо влияние религии или религиозных институций в армии не допускалось. К примеру, военной цензурой Сталинградского фронта конфисковывались направленные на фронт «религиозные» письма наряду с «упадническими», содержащими «побуждение к дезертирству», «жалобы семей военнослужащих», «сообщения о результатах бомбежек вражеской авиацией». Все они маркировались как содержащие «отрицательные высказывания».
Открыть и содержать свой лазарет прихожанам Князь-Владимирского собора в Ленинграде не разрешили: «подобная конкретная благотворительная деятельность осталась под запретом и после начала войны. Приходам позволяли перечислять деньги только в общие фонды: Красного Креста, обороны и т. п.» В апреле 1943 года по предложению епископа Калужского Питирима местные «церковники» приняли шефство над одним из госпиталей. Это быстро вызвало соответствующую реакцию НКГБ. Уже 12 мая 1943 года зам. наркома НКГБ СССР Б. З. Кобулов докладывал А. С. Щербакову: «НКГБ СССР приняты меры к недопущению впредь попыток со стороны церковников входить в непосредственные сношения с командованием госпиталей и ранеными