Казакевич хотел прочесть повесть Данину, ведь тот был литературным критиком. Повесть называлась «Зеленые призраки», и Казакевич надеялся пристроить ее через знакомого в журнал «Пограничник». Он рассчитывал также, что жена Данина, Софья Разумовская, служившая литературным редактором в журнале «Знамя», поможет ему «дотянуть» текст до необходимого уровня. Ведь это было его первое произведение на русском языке. Поехали к Данину. Нанеся запланированный «удар» и отставив рюмки в сторону, друзья приступили, Казакевич — к чтению, Данин — к слушанию. Казакевич несколько стеснялся своего детища и хотел прочесть текст одному Данину. Разумовская ушла работать в соседнюю комнату, точнее клетушку. Однако за тонкой перегородкой все было слышно, и вскоре Разумовская вошла и тихо села за спиной Казакевича. Изумленный Данин, по его словам, боялся зажечь папиросу. А Разумовская, когда чтение закончилось, вынесла вердикт: «Какие вы оба дураки! Какая приключенческая повесть! Это будет напечатано в „Знамени“». Это была «Звезда». Новое название, по его словам, предложил Данин. «Дотягивать» текст не потребовалось. В русскую литературу пришел мастер.
Сюжет прост: группа разведчиков отправляется в тыл к противнику, добывает важную информацию о его намерениях и дислокации. На обратном пути разведчики сталкиваются с противником и в неравном бою погибают, успев передать добытые сведения командованию. Позывной группы — «Звезда», отсюда и название повести. В основу сюжета положена реальная история о том, как разведчики добыли сведения, способствовавшие овладению Ковелем. Казакевич, начальник разведки дивизии, отправил группу разведчиков в тыл врага, то есть «обеспечил разведкой состояние противника» и в результате «своевременно разгадал замыслы противника». Именно за это он был награжден орденом. В реальности группа разведчиков во главе с Николаем Ткаченко благополучно вернулась в расположение своих. Но литература, как известно, — не воспроизведение реальности, а ее преображение.
Разумовская отнесла повесть в журнал. Ее прочел главный редактор Всеволод Вишневский, в четыре утра позвонил тогдашнему главе советских писателей Николаю Тихонову и заявил, что произошло литературное событие. История необычная: ведь эстетические воззрения Вишневского и Казакевича были, мягко говоря, не близки. Вишневский, дворянин по происхождению, революционный матрос, а затем боец 1‐й Конной армии в эпоху Гражданской войны, был литературным погромщиком со стажем: травил Михаила Булгакова (Булгаков вывел его в «Мастере и Маргарите» под именем Мстислава Лавровича) и Михаила Зощенко, громил конкурентов на ниве «пролетарской литературы» — Леопольда Авербаха и Владимира Киршона. Однако вкус у литературного разбойничка был. Именно он дал путевку в свет повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», а потом еще и включил ее в список на Сталинскую премию. Сумел сразу оценить и «Звезду».
«Звезда» сразу пошла в печать и была опубликована в первом номере «Знамени» за 1947 год. Повесть имела небывалый, оглушительный успех. В 1948 году Казакевичу была присуждена за нее Сталинская премия 2‐й степени. Премии 1‐й степени получили авторы трех толстых романов, большей или меньшей степени бездарности (это относится и к Илье Эренбургу как романисту; вряд ли бы кто-нибудь о нем вспомнил, если бы он остался в истории литературы только как автор «Бури»). Это же, впрочем, относилось и к большинству лауреатов премии 2‐й степени. Одним из лауреатов премии 1‐й степени был бездарный писатель Михаил Бубеннов, весьма активный антисемит, принявший самое деятельное участие в борьбе с «безродными космополитами». Среди прочего он написал Сталину письмо с доносом на роман Василия Гроссмана «За правое дело». Не могу не привести эпиграмму Казакевича (написанную при некотором участии Александра Твардовского) в связи с пьяной дракой двух известных антисемитов, Бубеннова и драматурга Анатолия Сурова, не менее активного борца с «космополитами». Тексты своих наиболее известных пьес Суров присвоил, использовав тяжелое положение их подлинных авторов — «космополитов».
Суровый Суров не любил евреев,
Он к ним враждой старинною пылал,
За что его не жаловал Фадеев
И А. Сурков не очень одобрял.
Когда же Суров, мрак души развеяв,
На них кидаться чуть поменьше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его старинной мебелью долбал.
Певец березы в жопу драматурга
С ужасной злобой, словно в Эренбурга,
Столовое вонзает серебро.
Но, следуя традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Решает это дело партбюро.
В 1947–1951 годы «Звезда» выдержала 20 изданий общим тиражом несколько миллионов экземпляров. Повесть была переведена на несколько десятков иностранных языков, а в 1949 году экранизирована (сценарий написал Павел Фурманский, один из бойцов «писательской роты»), правда, фильм вышел на экраны только в 1953 году: якобы Сталину не понравилось, что все герои фильма погибают. В 2002 году по повести был снят еще один фильм, российский блокбастер.
За отведенные ему судьбой не слишком долгие годы жизни Казакевич успел написать довольно много. Поначалу он писал почти исключительно на военную тему. Роман «Весна на Одере» (1949) получил еще одну Сталинскую премию 2‐й степени. Но лучше ему удавалась проза «меньшего формата»: военные повести «Двое в степи» (1948) и «Сердце друга» (1953), подвергшиеся разгрому в советской критике. Повести, на мой взгляд, сильнее его романов (в 1956‐м вышел «Дом на площади», вторая часть дилогии «Весна на Одере»). Анализ творчества Казакевича (в том числе его обращение к личности Ленина), а также его общественной деятельности увел бы нас далеко от основного сюжета этой главы. Не могу, однако, не упомянуть, что Казакевич перевел на русский язык сказочную повесть Карло Коллоди «Приключения Пиноккио» (1959), выдержавшую множество изданий. Планов было гораздо больше, но реализовать их он не успел. Казакевич умер в 49-летнем возрасте в 1962 году.
До последних дней он сохранял мужество и свое знаменитое чувство юмора, даже сочинил эпиграмму на невеселую тему:
Шепот в Ваганьково и в Новодевичьем:
— Что же медлят там с Казакевичем?
В сентябре 1962 года, когда жить ему оставались считаные дни, чтобы как-то унять мучительные боли, Казакевичу надевали маску с закисью азота, он и тогда умудрялся острить. «Смотри, чем я не четвертый космонавт?!» — сказал он навестившему старого друга Даниилу Данину.
Казакевич ушел из жизни 22 сентября 1962 года.
«Звезда» осталась его шедевром. А Казакевич — самым боевым — в прямом смысле этого слова — из советских писателей.
Настоящая Ольга Берггольц
Шестнадцатого мая 1941 года Ольге Берггольц исполнился 31 год. Она была привлекательной женщиной, горячо любившей своего мужа филолога Николая Молчанова и нежно любимой им. Это не мешало ей заводить многочисленные романы, которые Берггольц предпочитала не считать изменами; в дневнике она даже брала это слово в кавычки. Берггольц была поэтом и прозаиком средней руки, писавшим в основном для детей и юношества. Жила не слишком щедрыми гонорарами, перебиваясь иногда продажей книг. Впрочем, продать книги в конце 1930‐х — начале 1940‐х годов в Ленинграде стремились слишком многие, приходилось прибегать к займам у знакомых: однажды Ольга перехватила 50 рублей у Анны Ахматовой. За плечами у нее были годы энтузиазма, веры в будущее, в коммунистические идеалы. Впрочем, эта вера, хоть и была поколеблена, как будто оставалась в основе ее мировоззрения. Оставалась, несмотря на полгода в тюрьме по нелепому (и вполне традиционному для 1930‐х годов) обвинению в подготовке покушения на советских вождей, двукратное исключение из кандидатов в члены ВКП(б) и членов Союза писателей СССР, аресты и исчезновения (в одних случаях она знала, в других — догадывалась, что навсегда) друзей и возлюбленных. Ольга похоронила двух дочерей: годовалую Майю и семилетнюю Ирину; новые попытки стать матерью заканчивались одинаково — выкидышами. В одном случае это произошло в 1937‐м, когда она угодила в больницу после допроса в качестве свидетеля по делу Леопольда Авербаха, в другом — она родила мертвого ребенка в тюрьме после побоев.
После освобождения в июле 1939‐го жизнь как будто вошла в прежнюю колею: ее приняли в партию и восстановили в Союзе писателей; она снова могла заниматься творчеством. Творчеством? «Довольно заказов, „Ваней и поганок“, песенок к дурацким фильмам. За дело жизни, за роман, удачей или неудачей он кончится», — пишет она 20 мая 1941 года.
Четвертого июня 1941 года Берггольц записывает в дневнике:
Я существо из разряда ничтожнейших. Роман стоит и — о, ужас — вроде как и писать его неохота…
На уме — коммерческие предприятия. Их, собственно, надо бы осуществить. Надо денег. Надо одеться хорошо, красиво, надо хорошо есть, — когда же я расцвету, ведь уже 31 год! Я все думала — время есть, вот займусь собой, своим здоровьем, внешностью, одеждой. Ведь у меня прекрасные данные, а я худа как щепка, и все это от безалаберной жизни, от невнимания к себе. У меня могли бы быть прекрасные плечи, — а одни кости торчат, а еще года 4 — и им уже ничто не поможет. И так и с другим. Надо поцвести, покрасоваться хотя бы последние пять-семь лет, ведь потом старость, морщины, никто и не взглянет, и на хер нужны мне будут и платья, и польты…
О, как мало времени осталось на жизнь и ничтожнейше мало — на расцвет ее, которого, собственно, еще не было.
А когда же дети? Надо, чтоб были и дети. Надо до детей успеть написать роман, обеспечиться…
А надо всем этим — близкая, нависающая, почти неотвратимая война. Всеобщее убийство, утрата Коли (почему-то для меня несомненно, что его убьют на войне), утрата многих близких, — и, конечно, с войной кончится своя, моя отдельная жизнь, будет пульсировать какая-то одна общая боль, и я буду слита вместе с нею, и это будет уже не жизнь. И если останусь жить после войны и утраты Коли, что маловероятно, то оторвусь (как все) от общей расплавленной массы боли и буду существовать ок