Подворье тонуло в синих сумерках, но огня в окнах хаты еще не было видно. Вспомнил о Настьке, которая сейчас встретит его враждебно-обиженным взглядом. А батько, а мачеха?.. И, словно в свое оправдание, Павлик попробовал сказать: «А меня ужалил в язык шмель», — но только невнятно и гундосо промычал… Боль и страх толкнули его к двери.
То, что увидел Павлик в хате, заставило его на время забыть о себе. Отец нес из кухни зажженную, без стекла лампу, а у стола обнаженная по пояс сидела на табуретке Настька и всхлипывала, прижав к груди скомканную блузочку. На ее худых, с острыми ключицами плечах обозначились два розовых рубца — следы от ударов прутом. Рядом с Настькой стояла Ганна. На скрип двери Ганна взметнула черные полудужья бровей, строго посмотрела на Павлика и сказала:
— Иди полюбуйся, Павел Платонович, на свою работенку. Есть сила в рученьках, за плуг уже можно браться…
Платон Гордеевич обнес горящую лампу вокруг плечей Настьки, поставил ее на стол и повернулся к порогу. Павлику показалось, что глаза отца стали белыми, а губы, спрятанные в рыжих усах, шевелились. Отец молча снял с гвоздя ремень, взял Павлика за руку и рванул к себе. Страх и стыд сковали тело Павлика. Он хотел сказать в свое оправдание, что нечаянно так сильно ударил Настьку, но из его рта вырвался только жалкий прерывистый вой…
Отец порол остервенело, на полный размах руки. Павлик задохнулся от жгучей боли и будто провалился в кипящую огнем пропасть.
Когда пришел в себя, услышал вопли Настьки и Ганны. Мачеха сильными руками отталкивала отца к кухне, вырывала у него ремень и кричала:
— Взбесился, рыжий черт! Сами подрались, сами помирятся!
— А мне совсем и не больно!.. — вторила ей Настька, выгораживая Павлика. — Я бычка к ореху привязала!..
Почувствовав свободу, Павлик кинулся к двери. Выскочил в сени, ударился в темноте о лестницу, загремев ею, и вылетел на подворье. Всхлипывая, устремился под навес сарая, вскарабкался на самый верх сеновала и, вдыхая в темноте душисто-горькую пыль, замер наедине с раздиравшей его болью, с тяжкой обидой, со злыми мыслями.
Хотелось умереть, чтоб пожалел завтра батько, чтоб мачеха с Настькой наревелись над его гробом…
Через какое-то время услышал, как хлопнула дверь хаты. Возле сарая раздались шаги и покашливание отца. Зашуршало внизу сено.
— Возьми, Павел, свитку, — спокойно сказал отец, и свитка, брошенная им, с шумом упала Павлику на ноги. — Разве так можно? — извиняющимся тоном заговорил батько. — Исполосовал дивчатко… Она и сдачи дать не может, ты же хлопец! Да и меня бы пожалел. Легко, думаешь, видеть, как вы деретесь?
Павлик не откликнулся, и батько, потоптавшись у сарая, вздохнул и вернулся в хату.
Среди ночи Павлик услышал сквозь сон, как тормошит его Настька:
— Вставай скорее! Вставай, Павлик!..
Павлик хотел спросить, что случилось, но не смог: язык все еще был распухшим, хотя боль утихла, и он чуть-чуть шевелился во рту.
— Батька забирают! — сквозь слезы сообщила Настька. — Полна хата милиции!
В предчувствии чего-то ужасного Павлик проворно соскользнул с сеновала и, словно боясь опоздать, побежал по ночному подворью к хате, светившейся всеми окнами. На бегу заметил распахнутые ворота, а у ворот подводу, в которую была впряжена пара коней.
Когда зашел в хату, первым, кого увидел, был милиционер — молодой, розовощекий, опоясанный ремнями. Кобура его нагана была расстегнута, руку он держал рядом, на широком желтом поясе. Милиционер стоял у порога и наблюдал, как Платон Гордеевич помогал Ганне складывать в торбу белье. На топчане сидел Степан и, уткнув глаза в пол, молча курил. В хате были еще какие то люди. Павлик не обратил на них внимания. Испуганный, он отошел от милиционера к окну и уставил растерянные, вопрошающие глаза на батька.
— Ну, Павлик, оставайся за хозяина, — как то виновато, с деланной веселостью сказал отец, посмотрев на него. — Видишь, потребовалсяся…
Степан обронил на пол окурок и, вставая с топчана, наступил на него сапогом.
— Обойдется, — проговорил он. — Тут какое-то недоразумение.
Платон Гордеевич завязал торбу бечевой, начал прощаться — без поцелуев без рукопожатий, будто уходил на день.
— Пришлю адрес, пиши обо всем, что делается дома, — сказал он Павлику.
«Хорошо», — хотел сказать Павлик, но у него получилось гнусавое: «Го-во-во…»
Все посмотрели на Павлика с недоумением, а в глазах Платона Гордеевича метнулась тревога. Заметив испуганное лицо батьки, Павлик быстро достал из ящика стола тетрадь, карандаш и на чистом листе дрожащей рукой написал раскоряченными буквами: «Менi вчора джмiль дав меду в язик», — и после того, как Степан, взяв в руки лист, вслух прочитал написанное, Павлик показал всем красный распухший язык.
В хате невесело засмеялись.
— Ну, прощай, Павлик… До встречи. — Платон Гордеевич окинул хозяйским взглядом хату и направился к порогу.
Не знал он, как и никто не знал, будет ли встреча…
25
— Скажите, гражданин Ярчук, вот вы в свое время донесли властям, что в доме кулачки Оляны Басок собирались подозрительные люди…
— Было такое, — подтвердил Платон Гордеевич, пристально глядя в сухощавое серое лицо следователя, сидевшего против него за столом.
— А по каким делам бродили вы среди ночи возле дома Оляны Басок?
— Голова сельской рады просил посмотреть за покосами гречки.
— Неправда, гражданин Ярчук. Вы отказались тогда выполнить просьбу председателя сельсовета товарища Григоренко.
— Отказался, а потом передумал.
— Передумали?.. Ну, допустим. А как вы узнали, что собравшиеся у Оляны Басок люди — опасные враги советской власти?
Платон Гордеевич в замешательстве пожал плечами, помедлил с ответом, припоминая события той давней ночи. Потом сказал:
— По их поведению догадался. Тот, который приехал на коне, спросил у Оляны, все ли в сборе, и оставил ее караулить на подворье.
— Как же вас не заметили?
— Было темно. Месяц за хмару зашел.
— Вы, конечно, потом видели задержанных?
— Видел, когда привели их в сельсовет.
— Кого из них, когда и где вы встречали раньше?
— Никого не встречал. Незнакомые мне люди.
— А знали вы, что один из задержанных пробрался к нам из-за границы?
— Нет, не знал. Откуда мне знать?
— А как вы думаете, почему эти люди собирались именно в Кохановке?
— Не знаю. Может, они дружки Трифона — Оляниного мужа, который ушел с Петлюрой.
Усталые глаза следователя смотрели в самую душу, и Платон Гордеевич чувствовал себя так, будто в чем-то виноват. Боялся, что следователь заметит это, и терялся еще больше.
«Может, докопались, что я мешок жита утянул с поля?» — мелькнула нелепая мысль.
Следователь будто догадался о состоянии Платона Гордеевича и, пожалев его, уткнул глаза в лежавшую на столе раскрытую папку с бумагами. Спросил, не поднимая головы:
— В царской армии вы в каком чине служили?
— Рядовым.
— За что вас наградили тремя георгиевскими крестами?
— В разведке был, ну и…
— Отличались доблестью и храбростью во имя царя? — Следователь опять стал смотреть в лицо Платона Гордеевича.
— При чем здесь царь?.. Дело солдатское. Приказывали идти в разведку, мы ходили…
— Какая у вас военная подготовка?
— Подготовка? Обыкновенная, солдатская.
— А как же вы согласились взять на себя роль атамана сотни повстанческого отряда? — Следователь цепко держал своими глазами глаза Платона, Гордеевича.
— Что?.. Какого отряда?..
— Хватит, Ярчук! — Легонько хлопнув рукой по столу, следователь невесело и с какой-то снисходительностью засмеялся. — Все нам известно… Вот вам бумага, вот ручка с пером. Пишите: когда, как и от кого вы получили задание о формировании сотни? Укажите фамилии всех завербованных вами. А потом продолжим разговор о мотивах, которые заставили вас выдать собравшихся на совещание главарей. Разумеется, это смягчит вашу вину. Сознаетесь в остальном, советская власть учтет это…
Платону Гордеевичу никак не удавалось осмыслить услышанное. Понял одно: об украденном жите следователю неизвестно. А остальное… И он облегченно засмеялся:
— Не думаю, чтоб был еще один Платон Ярчук на свете, но вы меня с кем-то путаете. Атаман. Сотня. Отряд… Такое и во сне не померещится.
— Гражданин Ярчук! — Следователь досадливо поморщился и поднялся из-за стола. — Негоже вам; старому человеку, корчить из себя дурачка. Дело очень серьезное. Вы не хуже меня знаете, что враги советской власти намеревались этой весной воспользоваться трудностями, вызванными неурожаем, и подбить крестьян на бунты. Вы не последняя спица в этом деле. У нас есть доказательства. Потом мы вам их покажем. А сейчас напишите все как было. Пока не дадите показания, не выйдете из этого кабинета. Напишете — позовете меня через часового.
И следователь ушел, оставив дверь кабинета распахнутой. У двери появился милиционер.
— Гражданин арестованный, пересядьте на диван, — спустя некоторое время приказал милиционер, видя, что Платон Гордеевич не берется за ручку с пером.
Платон послушно поднялся со стула и уселся на мягкий обитый черным дерматином диван…
И потянулись дни и ночи, слитые в единую тусклую боль души, в цепь обжигающих сердце мыслей — трудных, то и дело наталкивавшихся на неразрешимые вопросы. Перебирал в памяти, как вещички в мешке, все запомнившиеся события своей жизни. Думал и о том, чего сам не помнил, но о чем слышал от других… Многовато беды выпало на одну его жизнь. Если взболтать беду с радостями и попробовать на вкус, сладости и не уловишь одна горькая горечь.
Вырос Платон в Кохановке без отца, без матери. Вырос кряжистым, цепким, как дубок среди поля, где ветры не милуют — гнут, ломают, где не щадят ни морозы, ни жаркое, убивающее листву дыхание солнца. Вырос наперекор всем невзгодам.
Еще не было Платона на свете, когда отец его — Гордей Ярчук — ушел в дальние края на заработки, оставив дома жену с двумя детьми в страшной бедности. Вернулся только через три года, больной, изможденный. Три года трудился Гордей на медных рудниках американца Гувера. Заработал там туберкулез и горстку золота.