Иеромонах Трифон (Умалатов)
В детских творческих конкурсах, которые проводит Русская Православная Церковь, иеромонах Трифон Умалатов – главный организатор. Сегодня он рисует вместе с детьми – участниками конкурса «Красота Божьего мира». Педагогом отец Трифон стал уже после принятия монашеских обетов. До этого был бизнесменом средней руки, торговал парфюмерией и бытовой химией. Но одно событие заставило его полностью изменить свою жизнь.
Тимур из Махачкалы
Тимур Умалатов из Махачкалы приехал в Москву в начале двухтысячных, открыл свой магазинчик на бойком месте у железнодорожной платформы и стал деловым человеком.
– Почему вы решили именно парфюмерию продавать?
– Ну, я работал просто когда-то в другой фирме, был сотрудником этой фирмы, и это то, что я знал, как это делается. Я знал, где достать товар, как его продать, спрос знал на определенный товар. У меня была еще бытовая химия, это то, что нужно людям каждый день. То есть каждый день вам нужен зубной порошок, зубная паста, шампунь. А у меня друг просто работал в этом же магазине, и он предложил мне: «Не хочешь взять в аренду отдел?» Я подумал, почему нет? С этой стороны находится МИСИ – институт строительный, а там электричка – и тут вот такой муравейник. То есть ребята из регионов приезжают, они еще не освоились, они еще не знают, где что можно купить. А это в основном девушки молодые, которые хотят подкраситься, выглядеть хорошо, купить туалетную воду. Куда они идут? Они идут и по пути заходят за хлебом, колбасой, еще за чем-то, видят мой отдел, и на какой-то период времени они – мои клиенты.
– Какая у вас была прибыль? Что вы могли себе позволить?
– Ну, на жизнь хватало, на нормальную жизнь. Я мог помогать маме, себе ни в чем не отказывать. Человек, у которого есть свой бизнес, он заложник этого бизнеса. Вы не можете себе позволить часто ездить в отпуск, вообще слово «отпуск» – это понятие относительное. Вы постоянно должны покупать товар, еще что-то, и при этом вы постоянно ждете: а придет проверка, а придут пожарные, а придет СЭС, а придет налоговая. Это трудный, трудоемкий тоже процесс.
– А в то время как вы относились к вере, к Церкви?
– Я знал, что существует Церковь. Я был крещеный, я заходил в храмы, я ставил свечи, но не исповедовался, не причащался, на службы не ходил. Мне было некогда. Я думал, я всегда успею. У меня мама русская, а папа – мусульманин. И родители решили, что я сам должен выбрать веру, поэтому я не был ни мусульманином, ни крещеным до 10-го класса. В 10-м классе я решил, что хочу покреститься, и в монастыре меня крестили. Вот как-то мне захотелось. То есть на тот момент ничего не произошло такого сверхъестественного. Никто не заболел, ни я не заболел, все было нормально. Вот почему-то у меня появилось такое желание.
Как я стал монахом
Все изменилось в одночасье. Тимур оказался в больнице. Срочная операция, большая потеря крови и диагноз, несовместимый с жизнью.
– Вот просто в один прекрасный день – раз – и мне стало плохо. У меня начались сильные боли в позвоночнике, и мне вызвали «Скорую». Я не мог ни шевелиться, ни передвигаться, ничего. Болезнь приходит всегда нежданно. А у меня еще как раз в этот период была подготовка к новогодним праздникам, то есть закупка товара и всего остального. Я же на тот момент бизнесом занимался, и поэтому мне надо было быстро снять вот эту боль и вернуться к нормальной жизни, чтобы заняться своими насущными делами, так, скажем, на тот период.
– И какой у вас был диагноз?
– Ну, я проснулся в реанимации. Там очень много приключений было во время этих всех операций. Я после первой операции проснулся в реанимации… Еще не проснулся – пришел в себя оттого, что меня кто-то бил по щекам. Я открываю глаза, и первое, что я слышу: «Ой, он живой». И я остатками сознания понимаю, что что-то веселое началось. Мне говорят: «Нужна повторная операция». А я им говорю: «Не-не, никакой операции. Я хочу спать, все, без операции, отстаньте от меня». Они мне говорят: «Ты не понимаешь. Ты умираешь, у тебя очень большая потеря крови». На тот момент была потеря двух литров крови уже. Меня срочно перевезли в операционную. А так как меня оперировали первого, меня оперировал академик Гостищев, соответственно, он еще не успел уйти домой, это буквально часа через два после операции, если не меньше, меня тут же обратно везут в эту операционную, на этот же стол операционный. И в этот момент я отключился. Как мне врачи потом сказали, была остановка сердца.
Потом я пришел опять в себя, только опять в реанимации, и справа от меня я в окне увидел храм. И я так подумал: ну, раз храм я вижу, уже не в плохом месте. А потом думаю, интересно, если я умер, там тоже храмы есть? Но когда я услышал голос соседа, который задал тот же вопрос: «Ты живой?» – я ответил: «Да». Он говорит: «Вроде и я живой, значит, мы еще здесь».
Диагноз я сразу практически узнал. Утром в реанимацию почему-то пустили маму, это уже для меня был какой-то сигнал – в реанимацию родственников просто так не пускают. Через пять минут зашел весь консилиум врачей, которые стали говорить, что мне удалили. А я поступал когда-то в медакадемию, не поступил, не знаю, к счастью или к сожалению, и я немножко читал на тот период, я знал, что при чем делается. Я сразу задал вопрос: «У меня онкология?» И по реакции врачей я понял, что, скорее всего, я угадал. От меня, естественно, скрывали, ну, у всех больных состояния психические разные. И потом, задавая какие-то невзначай, каверзные вопросы друзьям, родственникам, я потихоньку стал выяснять, что у меня. Ну, потом уже, перед выпиской, мне сказали в больнице, что у меня образование в брюшной полости со множественными метастазами. То есть оно ниоткуда, ни к чему не относящееся, просто опухоль, и все. Четвертая стадия. Четвертая со множественными метастазами, то есть это самая последняя стадия.
– И какие были прогнозы? Что говорили врачи?
– Ну, в той больнице меня оперировали, на Таганке, там ничего, естественно, не говорили, они не знали никаких прогнозов. Но в свое время, когда я еще работал в торговле, занимался парфюмерией и косметикой, я познакомился с одной тетечкой. Она вечерами подходила, была так интеллигентно и хорошо одета и всегда спрашивала одну и ту же туалетную воду, а у нас ее не было. И вот в очередной раз она подходит и говорит: «Ну, что, не привезли?» Я говорю: «Ну, опять не приготовились мы к вашему приезду». И как-то она так спокойно реагировала, с улыбкой всегда. Мне так стало неудобно, и я говорю: «Давайте свой телефон. Я позвоню, когда привезут, и привезу вам». И сам съездил на базу, заказал эти духи и привез ей. Она говорит: «Я тут вот, в Институте Герцена работаю. Мало ли чего? Мой телефон у тебя есть». Что такое Институт Герцена, на тот момент я вообще не знал. Через год у меня заболела тетя, моя крестная, онкологией, я устраивал ее туда, а еще через год я сам заболел. И вот я еду в этот Институт Герцена, мне нужно обследование повторное. Я сижу, жду в очереди на компьютерную томографию, и мимо проходит она. А мы не виделись, ну, два года. Я сильно похудел. И она останавливается, поворачивается, смотрит на меня и говорит: «Тимур, это ты?» Я говорю: «Да. Как вы меня узнали?» Она говорит: «Ну, а чего тебя не узнать? – говорит. – Ну, похудел, но не до такой степени, чтоб не узнать». И все, она посмотрела мои анализы и говорит: «Да, операция, скорее всего, будет нужна». Меня устроили в этот Институт Герцена. У меня были очень хорошие врачи, Борис Яковлевич меня оперировал, Алексеев, Николай Воробьев – это сын отца Владимира Воробьева.
Они потом сказали маме, что если произойдет чудо, я проживу около года. Это было 15 лет назад.
И назначили операцию. Когда она началась, когда они вскрыли брюшную полость, там оказалось еще хуже, чем они ожидали. Но они все равно сделали все, что могли. Потом начался длительный курс химиотерапии. У меня оказался прекрасный химиотерапевт, Людмила Викторовна. Мы до сих пор с ней дружим, общаемся, созваниваемся, встречаемся. Она в палате нас двоих вела. У нас в палате лежало 4 человека или 5, двоих вела она. Каждое утро с карточкой она возле постели спрашивала: «Как спали? Что снилось? Что ели, что не ели?» Пошутит, анекдот расскажет, повеселит. Она окружала нас полностью заботой. И вот благодаря ей мы как-то выкарабкались.
Однажды он попал в больничный храм, на соборование.
– А я уже еле ходил, еле передвигался. И вот мне запомнилось слово «соборование». Я почему-то захотел прийти на это соборование, и я маме говорю: «Пойдем на соборование». Она говорит: «Ну, какое соборование? Ты еле ходишь», – но я настоял на своем. На следующий день мы пришли на соборование. Приехал батюшка, и я еще сел в самом храме в первом ряду. А у меня был ужасный токсикоз от химиотерапии, то есть на все запахи ужасная реакция – запах свечей, запах ладана. Но, на удивление, я два часа просидел, и все было нормально. И батюшка, когда меня увидел… Он потом мне сказал: «Я тебя увидел и аж похолодел: интересно, до конца соборования он доживет или нет?» И его все время мучила мысль, что ему делать, если я во время соборования умру – заканчивать соборование или заниматься уже мной? Но, слава Богу, до конца соборования я досидел.
Потом были исповедь, причастие и невероятное исцеление.
– Ну, честно скажу, пока я не пошел в храм, химиотерапия не помогала. То есть мне делали химиотерапию, два курса, делали обследование, результат – ноль. И пока я не зашел в храм, пока я не встретил матушку Евпраксию, пока она мне не сказала, что надо пособороваться, мне ничего не помогало. После соборования я пришел, первый раз в жизни я исповедовался и причастился, а на третий день я пошел гулять. Сделали обследование через какое-то время, и выяснилось, что опухоли стали уменьшаться.
Потом заходит Николай Воробьев и говорит: «Тебе отменили операцию». Я говорю: «Как?» Он говорит: «Ну, вот Борис Яковлевич настоял на том, чтобы операции не было. Попробуем все-таки все убрать химиотерапией». На тот момент у меня было две неоперабельные опухоли, вот они и пытались их как-то собрать химиотерапией и попытаться удалить.