— Читал?
— Нет. Но с удовольствием.
Действительно, любопытно. Нет лучшего способа узнать пишущего человека, чем, прочитав его произведения.
— Тоже из дорожной сумки?
— Нет. Государь поделился.
— Спасибо ему.
Трактаты Хуана де ля Крус представляли собой комментарии к его собственным стихам, написанным от женского лица и повествующим о любви Души к Богу. На меня повеяло суфизмом и вайшнавизмом: пастушки Вриндаваны, символизирующие людские души, пляшут с возлюбленным Кришной.
Впрочем, содержание оказалось весьма христианским, а чтение нетрудным. Меня поразило то, что стихи и комментарии к ним, были словно написаны двумя разными людьми: первые принадлежали перу мистического поэта, а вторые — интеллектуала и логика похлеще меня. Последнее было неожиданно, но очень приятно. Два логика всегда друг друга поймут.
Домашнее задание в лице чтения дурацкого Розария я честно выполнял. Но абсолютно ничего не чувствовал, даже боли в знаке. Словно без конца крутил настройки радиоприемника и не ловил ничего, кроме пустого эфира.
Сравнение казалось актуальным. Нам необходимо было находиться в курсе событий, и многие львиную долю свободного времени тратили ровно на это: прочесывание пустого эфира. Если удавалось поймать хоть какую-нибудь радиостанцию, вокруг собиралась толпа людей. Врубали на полную громкость и слушали. Потом разносили новости остальным.
В общем, и целом дела были плохи. Симптомы ядерной зимы усиливались: становилось все холоднее. Нас ждала медленная смерть.
Впрочем, была и более радикальная опасность. Эммануилово инфернальное воинство расползалось по миру, круша все на своем пути. Их видели на севере Африки, в Румском Султанате, Ромейской республике и Иране. Я вспомнил мосты через Босфор и понял, что и нас сия напасть не минует. Мосты, скорее всего, разрушены, но это их не остановит, я был уверен. В крайнем случае, есть и кружной путь через Кавказ. Мы ждали нападения.
Возможно, именно это подвигло меня на то, чтобы брать у Олега уроки фехтования. С самого начала я заподозрил, что Белозерский взял на себя труд моего личного адского палача. Ну, например, зачем бегать кросс, если хочешь научиться худо-бедно махать мечом? «Надо! Надо!» — твердил Олег.
На третий день я лежал в лежку, все тело болело. Явился Олег: «Ну что пойдем?» Я вздохнул. Мой небогатый опыт занятий спортом говорил, что, если сейчас бросить, боль, конечно, успокоится, но, если потом попробовать снова — история повторится. А если продолжить — через пару дней боль пройдет. «Пойдем!» — обреченно сказал я.
Кроме фехтования мой день занимали повседневные дела общины типа заготовки дров. Это было спокойнее, чем управлять государством, и я мог бы, как Диоклетиан с кайфом сажать свою капусту, если бы не грозившая со всех сторон опасность.
Так прошло почти два месяца.
Мне снилось, что я распят на кресте. Была ночь. Звездное небо, ни облачка, как в моих снах с участием Терезы из Лизье. Видимо далеко до полуночи, поскольку у горизонта стоит Денница и смотрит на меня своим серебряным оком.
А внизу люди с факелами. Я узнаю их. Святой Франциск, Святая Тереза Авильская, мой духовник Иоанн Креста. Опираясь на меч, стоит Жан Плантар, по правую и левую руку от него Олег Белозерский и Дима (словно не умирал). За ним другие: госпитальеры, рыцари Грааля (мертвые и живые), люди из нашей общины, францисканцы, кармелиты, просто прибившиеся к нам миряне, беглецы всех возрастов и званий.
А потом явилась боль, жуткая, невыносимая. Картинка расплылась, факелы превратились в расплывчатые пятна. Я потерял чувство времени. Только откуда-то снизу доносились приглушенные голоса.
— Я не могу больше на это смотреть, — говорил мужской голос. — Давай это прекратим. Господи, почему я?
— Возьми себя в руки, Франсуа, — жестко отвечал женский. — Возьми себя в руки и смотри.
Толпа расступилась. К кресту шли воины в красном. Я слышал их разговор.
— Нужно перебить ему голени, он еще жив.
Второй кивнул.
— Да, он наш.
Они остановились у подножия, и на меня пахнуло жаром. Алые одежды расплылись и превратились в языки пламени. Толпа исчезла. По голой пустыне ко мне шел Эммануил.
— Вот видишь, Пьетрос, что ждет предателей! Стоило ли уходить? На твое счастье я милосерднее того, к кому ты переметнулся, — я приму тебя.
Он остановился у креста и протянул мне руку:
— Ну, сходи!
Я проснулся в холодном поту, было два часа ночи. Дико болела эммануилова печать. Было полное впечатление, что это не знак, а рана от гвоздя. Почти два месяца, прошедшие после первой исповеди Хуану де ля Крус, я пытался хранить обещание, данное Терезе, и не смотреть на знак. Но на этот раз не выдержал и взглянул на руку. Он там был, целехонек.
Заснуть я так и не смог. Часа полтора проворочался в палатке, а потом вылез на улицу. Никаких звезд конечно не было. Абсолютно черное небо без всякого просвета и белый снег на земле.
На следующую ночь сон повторился. Потом опять и опять. Точно такой же, с тем же результатом. Хронический недосып уже давал о себе знать. Олег заметил, что я торможу больше, чем обычно, и едва держу меч.
Я не знал, следует ли на исповеди рассказывать свои сны, и прямо спросил об этом у своего духовника.
— Вам все следует, — кивнул Иоанн Креста.
Я рассказал. В конце концов, психотерапия.
Он выслушал внимательно, не перебивая.
— Вам надо сменить точку зрения.
Совет показался мне каким-то дзенским, то есть непонятным.
— Как это?
— Ну, например: исповедь — это не психотерапия, а прошение о помиловании, молитва — не развлечение, а работа, за которую вознаграждение выдается не сию минуту, мы — не мучители, а Эммануил — не спаситель.
У меня слегка отвисла челюсть. Я никогда не говорил ему про «психотерапию». У христианских святых тоже есть сиддхи, не только у индусов. Вообще все мистические техники в разных религиях, словно под капирку делали. Не «слон в темноте», не разные пути к одной вершине, а один путь. Представления о цели разные. Можно ли, идя по одной дороге, прийти в совершенно разные места?
— Вы все в мире оцениваете с точки зрения пользы или удовольствия для себя, — продолжил Хуан де ля Крус. — Чтобы обрести спасение нужно отречься от себя.
— Вы несправедливы, — сказал я. — Я не думал о себе, когда спасал людей в Палестине, во Франции и в Риме.
Иоанн улыбнулся. «Вы несправедливы» — фраза крайне неуместная на исповеди.
— Желание успокоить свою совесть — тоже довольно эгоистично.
— Значит, не надо успокаивать свою совесть? Делай, что хочешь?
— Надо трудиться не для себя, а для Бога. Вы даже Аквината читаете для того, чтобы кормить свою гордыню.
Он был в курсе моих философских упражнений. Ну конечно! Белозерский!
— Мне бросить?
— Почему же? Просто постарайтесь этим не гордиться.
Я помолчал, покусал губы, потом сказал:
— Отец Иоанн, мне кажется, что все бесполезно. Я повторяю слова, которые ничего для меня не значат. Словно кто-то выстроил глухую стену между моим миром и Богом. Мистическая смерть, засуха, ночь души. Когда-то, читая Фому Кемпийского я чувствовал прикосновение горнего мира, теперь мертва и его книга. Есть же заранее обреченные на погибель. Еще Августин об этом писал. В конце концов, в эволюционном отборе все определяется генетикой. А геном существует уже при рождении. От нас вообще ничего не зависит.
Я не очень надеялся, что средневековый святой поймет меня, но он оказался в курсе достижений науки и философии.
— Еще один тейярдист! — усмехнулся он.
Вывел меня на улицу, указал вдаль по направлению к замку:
— Во-он его палатка! Если хотите — сходите, пообщайтесь. По-моему, вы не поняли его до конца. А эволюция души? Это уж в нашей власти и определяется не только генетикой. Августин был не прав.
Последнее было очевидно частным богословским мнением отца Иоанна Креста, но высказано с такой уверенностью, словно по этому вопросу существовало постановление церковного собора или решение папы.
— Спасибо, — сказал я.
Интересно, почему я воспринимаю своего духовника, как человека исключительно приятного, мягкого и понимающего, несмотря на то, что он только и делает, что меня распекает?
Глава третья
Направляясь к палатке месье Тейяра де Шардена, я размышлял о том, что его знаменитый прадед[104] был, пожалуй, неправ, утверждая, что в аду компания лучше. Не может она быть лучше, даже если состоит из одних крутых интеллектуалов. Психологическая атмосфера не та.
Додумать (равно, как и дойти до тейяровой палатки) мне не дали. В ущелье раздались выстрелы.
Матвей шел по лагерю и смеялся в лицо, расстреливающим его рыцарям.
— Не устали ребята? Не тратьте патроны! Я пришел к Пьетросу, а не к вам. Где он? Я знаю, что он у вас.
Я вышел к нему навстречу.
— Здравствуй, Матвей!
— А, привет! Пошли, потолкуем.
Меня не стали удерживать: ни Иоанна Креста, ни Жана, ни Францисска рядом не оказалось.
Мы вышли из ущелья и уселись на большом плоском камне. Чуть дальше был обрыв и пропасть.
— Насилу нашел тебя, — сказал Матвей. — Но разведка работает, слава Эммануилу.
Он закурил. Сигареты были куда дороже, чем при нашей первой встрече, несмотря на тяжелые времена.
— Как дела в Париже?
— Как сажа бела! Нашел время для светского разговора!
— Слушай, ты давно знаешь?
— Кто такой Эммануил?
— Да.
— С того самого момента, как умер и воскрес. Мы все об этом знали.
— Те, кого он воскресил?
— Угу. Воскрешенные им становились с ним слишком связанными, чтобы чего-то не знать. Так что я наврал тебе, что смерть и воскрешение не добавляет знаний. Еще как добавляет! Мы принимали в себя часть его души. Помнишь «и Бог будет обитать в них»? В нас обитал Эммануил. Я всегда был немного люциферитом. Недаром он первым провел меня через смерть. Знал, что приму. И тебя хотел посвятить да все колебался. Да и судьба тебя хранила. Он решил, что за тебя кто-то молится. Потом понял, кто. Твоя Тереза была обречена.