В отрядах по-разному реагировали на директиву обкома. Но всюду сразу поняли главное. На бюро подпольных райкомов, на партийных и общих собраниях партизан подвели итоги деятельности отрядов за полгода, и наметили пути дальнейшей борьбы.
Дать отчет Москве было большим счастьем, и люди говорили о том, что сделали и могут сделать. Иначе поступил Столяров. Получив директиву, он долго прятал ее от партизан: ему нечего было писать в Москву. И все же он не мог молчать. Родина требовала ответа на простой вопрос: как командир партизанского отряда Столяров выполняет свой долг патриота — как борется с врагом? И он вскоре прислал нам свой «отчет». В разделе «Что сделано» не было почти ничего. Видно, человек не хотел врать, но зато в планах на будущее размахнулся и исписал почти целую тетрадь. Здесь предусматривалось увеличение отряда и наилучшее его вооружение, намечались самые смелые операции и диверсии. Это были большие обязательства, оставалось только выполнить их.
Пашун и Ермакович в своих отчетах подробно описали прошлое и почти совсем не нашли слов, чтобы сказать о будущем. «Будем бороться» — вот и все. Когда мы рассматривали этот отчет, некоторые товарищи говорили, что Пашун и Ермакович, как видно, зимой не собираются воевать с оккупантами.
Розов, Жуковский, Долидович, Жижик, Храпко, Покровский, Ходоркевич, Петрушеня, Патрин, Корж, Меркуль, Павловский коротко написали, что они сделали, и еще более сжато — о своих планах активной борьбы с врагом. Мы объединили все отчеты в один и направили со связными в Москву. С этими же связными послали письмо, в котором настоятельно просили прислать нам радистов с аппаратом и шифром.
Зима давала себя знать, начинались холода, и жить в лесу становилось труднее. Вымокнув в болоте, теперь не погреешься на солнце и не переночуешь под любым кустом. Наступал очень напряженный и ответственный период нашей подпольной и партизанской деятельности. Еще не так давно многие партизаны не верили, что им придется зимовать в лесу. Теперь же стало ясно, что воевать придется и зимой. Основные кадры наших партизан хорошо это понимали, однако кое-где возникали опасные для подполья разговоры. Нашлись люди, которые ратовали за то, чтобы на зиму свернуть партизанское движение, распустить людей по деревням, а весной, когда потеплеет, снова всех собрать. Долидович уже начал готовиться к зиме, но эта мысль почему-то ему понравилась.
Кое-кто намекал и на другое. Так, Луферов поведал нам об Ермаковиче, который на последнем заседании бюро райкома, хотя туманно и расплывчато, высказался за то, чтобы всем отрядам перейти линию фронта и добираться до регулярных частей Красной Армии. Ермаковича молчаливо, едва заметным кивком головы поддержал Пашун. Слышал я подобные разговоры и еще кое от кого. Было ясно, что эти люди побаиваются зимних холодов, теряют веру в успех партизанского движения и могучую силу нашего народа. На маловеров в какой-то степени подействовала и провокационная фашистская листовка. В этом листке, сброшенном в партизанской зоне, фашисты обращались к населению оккупированных областей. Советским гражданам давались советы не осуждать себя на гибель, не трогать гитлеровцев. Они «рекомендовали» не организовывать крупных партизанских отрядов, так как таким отрядам трудно будет прятаться и они погибнут. «Создавайте небольшие группы, — говорилось в листовке, — и пробирайтесь в советский тыл».
На фашистской фальшивке, рассчитанной на обман населения и ослабление партизанской борьбы, крупными буквами был напечатан призыв: «Смерть немецким оккупантам!»
В ответ на наши операции гитлеровцы организовали широкую разбойничью экспедицию. Они заполнили почти все деревни партизанских районов, каждый день вели наступление на наши отряды, блокировали их. Чтобы выдержать бешеный натиск врага, требовалась величайшая сплоченность и железная дисциплина. Члены обкома вышли на самые ответственные и опасные участки, а члены райкомов взяли на себя непосредственное руководство партизанскими группами и отрядами. Нам приходилось вести бои с вооруженными до зубов эсэсовцами. Иной раз по целым дням мы не выпускали из рук оружия, маневрировали, переходили с одного места на другое, подолгу лежали в болоте. В этих боях мы несли тяжелые потери в живой силе.
Жестокие бои шли почти во всех районах области. Гитлеровцы несли огромные потери, однако наступали непрерывно. По всему видно, что они готовят новое наступление на фронте и стараются обеспечить свой тыл.
В Гресском районе партизаны под командованием секретаря подпольного райкома партии Владимира Ивановича Зайца вступили в бой с большим отрядом фашистов. В бою было убито свыше тридцати фашистских солдат и офицеров, захвачено три пулемета, один миномет, четырнадцать автоматов и много винтовок.
Против отрядов, которыми командовали секретарь Борисовского подпольного райкома партии Иван Яраш и член бюро райкома Антон Ходоркевич, гитлеровцы бросили полк эсэсовцев. Тяжелый бой продолжался несколько суток. Потеряв более двухсот солдат и офицеров убитыми и ранеными, фашисты отошли. Борисовские партизаны в этом бою понесли тяжелую потерю: смертью героя пал Иван Афанасьевич Яраш. Комиссар отряда Антон Герасимович Ходоркевич был тяжело ранен.
В это время, как на беду, я тяжело заболел. Должно быть, простудился в болоте. Случилось это на острове Зыслов. Все члены обкома были в отрядах, при мне оставалось несколько человек из штаба и неподалеку — отряд Долидовича. С утра эсэсовские отряды вели в направлении острова ожесточенные атаки. Партизаны героически оборонялись, но силы врага во много раз превышали, и нам пришлось отходить. На остров все чаще и чаще падали мины, пули посвистывали над головой. Я отдал бойцам приказ спасти типографию, запас бумаги и документы подпольного обкома. Люди работали, рискуя жизнью и не щадя сил. Через некоторое время ко мне прибежал боец и доложил, что задание выполнено.
— Василий Иванович, — тихо сказал он, — давайте я вам помогу, будем отходить отсюда, а то…
— А то что? — спросил я.
— Фашисты близко, — сказал он, и голос его тревожно задрожал. — Если мы не отойдем, нас окружат.
— А где Долидович?
Парень молчал.
— Где Долидович? — снова спросил я.
Тогда глухим от волнения голосом он ответил:
— Долидович отошел в другое место. Теперь его отряд возле острова Добрый.
Это известие глубоко поразило меня: Долидович не имел права отступать.
Я приказал бойцам занять оборону в том месте, где стоял Долидович, через силу встал и пошел вместе с ними. Эсэсовцы продвигались по гати и болоту, — мороз уже сковал его. Увидев, что оборона снята, гитлеровцы осмелели и шли к острову во весь рост. Мы встретили их пулеметным огнем. Эсэсовцы залегли и начали бить по нам из минометов. Я приказал бойцам держаться до последней возможности и послал приказ Долидовичу прикрыть наш левый фланг.
К нашему счастью, в этот критический момент на остров прибежали Роман Мачульский, Гальченя, Филиппушка, Костюковец и несколько партизан из отряда Патрина. Мы продержались на острове дотемна, а потом отошли.
Эсэсовская экспедиция ничего не дала. Гитлеровцы ни одного отряда не уничтожили, ни одного партизана не поймали! Народные мстители мужественно выдержали тяжелые испытания и вышли из борьбы победителями.
А как дела Бондаря? Болезнь свалила меня. Несколько дней я лежал с высокой температурой и ничего не слышал о нем. Во время блокады положение у Алексея Георгиевича было, пожалуй, более сложным, чем у нас. Держать его при себе мы не могли. Наступили холода, и в наших землянках, которые мы выкопали на бугорках среди болот, было сыро и неуютно. Он лежал в деревне Барикове, в той же хате, в которой мы положили его, когда привезли с Червонного озера. Его прятала и за ним ухаживала наша связная, трактористка Настя Ермак. Этой женщине мы верили. Изредка приезжал Заболотский врач Крук. Он заведовал районной больницей в нашей зоне и лечил партизан. За эти месяцы доктор Крук вылечил немало раненых красноармейцев, все они теперь находились в партизанских отрядах.
Перед блокадой я поручил Роману Наумовичу забрать Бондаря, но сделать этого не удалось. Когда Мачульский с двумя партизанами пришел в Бариков, там уже были гитлеровцы. По улице сновали патрули, на подходах в деревню и на скрещении дорог стояли пулеметы. Нельзя было и думать о перевозке Алексея Георгиевича на новое место, — это могло бы плохо кончиться. Мачульский пробрался в Настину хату — она была свободна от постоя гитлеровцев потому, что у Насти было трое детей. Узнав, что он хочет забрать Бондаря, Настя заволновалась и решительно запротестовала.
— Значит, вы мне не доверяете? — чуть не плача, говорила она. — Значит, у меня ему плохо, не смотрю за ним, не забочусь о нем? Повезете в лес, чтоб там больной человек замерзал, голодал, рану свою гноил…
Настя поклялась, что, если нужно будет, погибнет, но оправдает доверие обкома и партизан.
Так Алексей Георгиевич и остался на старом месте. Во время моей болезни Роман Наумович старался обходить вопрос о Бондаре. Теперь же мне стало лучше, и Мачульский рассказал мне о нем. Я послал к Алексею Георгиевичу Гальченю.
Герасим Маркович переобулся в лапти (на задания он всегда ходил в лаптях), положил в карман пистолет, за пояс заткнул топор и пошел. Вечером он вернулся, и его рассказ о Бондаре очень нас взволновал. Алексею Георгиевичу пришлось немало пережить. Эсэсовцы, должно быть, узнали, что в Барикове стоял партизанский отряд. На следующий день они произвели в деревне повальный обыск: обшарили все закоулки, взломали в хатах полы, прощупали штыками сено и солому на гумнах.
Бондарь лежал в боковушке за печью. Куда деваться? Нога сильно распухла, температура высокая — шевельнуться нельзя. Если бы Настя и захотела бы перенести его в другое место, одна она все равно не смогла бы этого сделать. Бондарь остался на старом месте. Что будет, то будет! Может случиться, что фашисты полезут на чердак, взломают полы, везде обнюхают, а у себя под носом не посмотрят. Перед самым обыском Настя пошла на хитрость. Она размела по всей хате кучу мусора, размазала глину, вылила на пол ведро воды, разбросала дрова, ухваты и ушла. Перед уходом она приказала старшей дочери Оле, чтобы она не пугалась фашистов, и сказала бы им, что мамы нет дома.