К тому времени, как вся эта история завернулась, я, можно сказать, стоял на зоне крепко, зайдя туда с воли, будучи уже бригадиром в ОПГ, примыкая всё ещё к числу средней руки авторитетов от правильной чёрной масти, типа серединных, если снова равнять по нашей надземке, но и уверенно идя в сторону верхних, где меня уже вот-вот готовы были принять в сотоварищи. Может, как раз по этой причине смотрящий вызвал на тёрку именно меня.
В тот год нам с Паштетом стукнуло по двадцать восемь, но и ему самому было не так чтобы сильно больше, за сорокашник, хоть смотрящим стоял на Краснокаменке не первый год. Погоняло — Череп. Мордой не русский, больше с Кавказа, но разговором — свой, местный. А звать как, не знали мы оба, слишком высоко от нас стоял и не напрямую. Ходили слухи, что как-то, ещё будучи пацаном, по случайности завалил своего же корешка, с которым не поделил девку. Так вот, самого́ закопал неизвестно где, чтоб не отыскали. А бо́шку и пальцы, чтоб уж совсем надёжно не опознали тела, коль по случайности на него наткнутся, отделил от него и обжёг в костре. Голову жёг с приглядом, чтобы жаром не разрушить саму кость. А после, отодрав наждачкой, пил из этой черепушки водку, аккуратно выломав от неё затылочную часть, затерев ей острые края дрочильным напильником и приспособив изделие под чашу. При этом не особенно таил, откуда у него такой оригинальный сосуд.
После этого случая Череп резко попёр наверх и уже в скором времени, удивив тамошнего главного своей безбашенной отвагой, вошёл в состав одного из самых лихих криминальных сообществ. Там и начал расти, бойко продвигаясь по бандитской лестнице даже в сравнении с теми, кто порядочно обгонял его и по возрасту, и опытом честной преступной жизни.
Вскоре, не раз и не два употребив для разбойничьих дел свои пронзительно хваткие мозги, он сделался практически вторым номером в иерархическом строе группировки, персоной, наиболее приближённой к главному. Так и продвигалось до тех пор, пока спустя короткое время он неожиданно для всех не сел. И, можно сказать, по дурости, в общем — как ни умён был и как ни умел считать и видеть всякое на три с четвертью хода вперёд. Погорел на самом простом, на элементарном, в таком примитивном и тупом деле прокол совершил, что гораздо сложней оказалось после понять, как же всё это получилось, чем промах этот обидный допустить. А просто сидел в ресторане, закусывал и наставлял одного из своих бригадиров, с какой стороны правильней начать наезд на торговый центр, что недавно отстроили на юге Москвы. Короче, курил «Мальборо», маленькой вилкой не спеша выковыривал из мидий запечённую с сыром мякоть и прихлёбывал это дело светлым пивом. Тот, который слушал и кивал, закончив с мидиями раньше Черепа, вытянул из кармана сигару, демонстративно провёл ею вдоль носа и, продолжая внимать словам старшего, отщелкнул ей кончик сигарной гильотинкой. Раскурить, однако, не довелось. Прежде чем успел сообразить, что же с ним произошло, оказался на полу и, ещё не сообразив прикрыть руками голову и подходяще скрючиться, уже получал страшные удары ногой в лицо, один ужасней другого. Кровь из его разбитого носа брызгала во все стороны, окропляя бордовым скатерть. Он молча терял сознание, но даже не смел сделать попытку подняться на ноги. Того, как к финалу экзекуции в мочку его левого уха вонзилась вилка для мидий, пришпилив её к промежности шеи и скулы, бригадир даже не почувствовал. Тот факт, что в итоге преподанного урока он потерял сознание, которое с большим трудом спустя какое-то время вернулось в его разбитую голову, да и то лишь после того, как вызванная ресторанным персоналом «Скорая» доставила его в Склиф, Черепа и погубил, отодвинув на какое-то время другие планы на ближайшую жизнь.
Но если ж глянуть с другой стороны, соблюдя правила, то ведь мог бы поверженный урод этот ограничиться хотя бы только сраной сигарой, без унижающего достоинство щелчка этими хе́ровыми кусачками, произведённого в присутствии фаворита пахана. И это, согласитесь, по-любому слишком, откуда ни бери. Это как если б в тот же самый день, когда, к примеру, пахан, прилюдно бросив свою тёлку, ещё б и отмудохал её, как урок за всё хорошее прошлое, то, не дав событию отстояться как надо, ты уже через час тащил бы её же в кровать и драл по полной программе — утешаючи и заручившись лишь её согласием. Incidentium — nugarum?[10] А потому что не трогай закон, это ж азы, они ж вторым параграфом на первой странице свода правил воровского кодекса жирняком пропечатаны для тех, кому словами непонятно.
Короче, ещё раньше, чем медицинская помощь, к месту неприятного факта прибыл ментовской наряд, оперативно вызвоненный важным посетителем, оказавшимся чином из прокуратуры. С ментами скорей всего удалось бы договориться, к тому же, если б к моменту разборки бригадир как-то более-менее очухался, то зуб дам, выдумал бы причину, чтобы принять на себя же всю ответственность за эту досадную нестыковку в действиях. Признал бы, что типа не прав, что оскорбил ненароком женщину друга, или нехорошим словом высказал за чью-то близкую мать — что-то в этом роде. Плюс компенсация заведению за скатерть и нарушенный покой посетителей. А уж только потом, покинув место оскорбления, Череп или прибил бы бригадира, или простил бы его, преподав урок вежливости и соблюдения корпоративно принятых приличий в непростой бандитской иерархии. А просто чтоб всякая нижняя сука не смела впредь и думать про сигары, рубя им кончик, когда верхний выпускает из себя дым обычной сизости.
Так или нет, но только настырный гость раскатал ксиву и коротко скомандовал ментам этим же вечером доложить дежурному по городу о результате, жёстко дав понять, что вопрос о возбуждении уголовного дела берёт под свой личный контроль — так, мол, и передайте следаку в отделе.
В первую же ходку Череп короновался там, где и отбывал, на Воркуте. А откинувшись, вскоре занял место первого номера в своём же бывшем сообществе, заделавшись верхним по Южному округу, столичному, само собой. Там он, осмотревшись, первым делом обзавёлся толковыми советниками, из новой гвардии аморальных умников при дипломах и головах, и с их помощью прокрутил уже по-настоящему серьёзное дело, поставившее его в один ряд с главными криминальными именами Москвы.
Но только в 2004-м, уже не год и не два занимая место в новом кресле, заменившем ему бывший закуток при бане и качалке, он снова загремел по всей форме, но уже как пострадавший от руки не меньшей силы, чем та, которой он к тому времени обладал и сам. И это можно с полным правом считать второй по счёту невезухой Черепа, настигшей его как следствие собственного гонора, необдуманно проявленного при случайных по сути обстоятельствах.
В общем, к 2006-му, оттянув часть срока, Череп шёл на УДО, потому как за всеми делами по зоне приглядывал грамотно, с администрацией по-пустому не затевался, а на воле ждали его очередные большие дела, это было понятно всем. Я же, когда шёл на эту тёрку, не знал, если честно, чего от меня захотят, но шепнули, кто около него отирался, что ему всего двоих надо будет, дело, мол, особое, а тебя выделил, потому что верит, нравишься ты ему, хочет, сказали, приблизить вас с Паштетом к себе, чтоб поднялись нормально на зоне. И на всё такое намекнули между делом.
Не совру, призыв этот, как и будущее доверие такого человека, польстил мне необычайно. Хотя, если откровенно, немного удивило, что и Паштета моего упомянули. Тут я чуток притормозну излагать, чтобы пару слов рассказать о нас вообще, в принципе, как оно шло у нас ещё с самых сопливых лет.
Такое бывает, но не сказать, чтобы часто, когда те, кто вышел парой с одного яйца и на морду неотличим, настолько характером своим с первых же дней разъехались. Павлуха, тот ближе к мамке держался всегда, хотя и слушался меня, если только открою рот. Жался — к ней, а боялся больше меня, не её. С первых лет, ещё со двора нашего барака в Перхушкове не любил никуда ввязываться, если его не трогали. Со мной же вечно всё было наоборот: первым нарывался на конфликт, первым бил и, как водится, последним оставлял спорную территорию, насладившись видом места побоища. Пашка был при мне, это ясно, но присутствовал, как правило, только чтоб держать фасон, блюдя честь фамилии. Делал ухмылку, которой я же его и обучил, сцеживал струйку слюны через дырку во рту и пытался курить повышенно глубокими затяжками, незаметно придавливая кашель и загоняя глазные шары обратно внутрь. Но физически участие принимал лишь когда мне грозила реальная опасность быть подвергнутым любому пацанскому унижению.
Так и шло — меня больше шарахались, его больше жалели, что отирается при мне, вынужденный заодно со мной хавать всю эту раннюю хулиганку. Из-за нашей внешней неотличимости имелось, правда, и некоторое неудобство для тех, кто осмеливался выразить в наш адрес сочувствие или негодование. Зависело от ситуации. Помню, догнал меня во дворе как-то один папашка, культурный, типа из детей шестидесятников, заселённых в наш весёлый барак ещё во времена великой выселки из депрессивного столичного центра. От прошлых своих идеалистических идей он давно отказался, столкнувшись с реалиями ближайшего пригорода, но зато теперь держал голубятню, сплошь турмана́, все как один белые, и все денег стоят. Говорит, спасибо вам, Павлик, за моего сына, что голубь его по молодости своей неразумной на голову вам нагадил, а мой не проследил за географией крылатого полёта, не туда его изначально запустил. И что вы его не брату вашему непредсказуемому за эту оплошность на расправу отдали, а просто говно птичье на себе утёрли и махнули на огорчение рукой. И добавил, что, мол, «homo est amicus», и это, сказал, нормально, так и должно быть впредь. Знал по-латыни, учитель был древней истории в горном техникуме. Ну, я взбесился так, что сильней этого не было до всех моих прежних случаев. Я ему вмазал для начала в дых, а когда он согнулся, то уже локтем отоварил сбоку, попал в самую скулу, и он окончательно рухнул на низкий штакетник. Короче, всё сошлось в неприятность: скула оказалась слабой и треснула, ему после этого её на специальную скобу поставили, и, пока зарастало, он ел тольк