Собчак: Последний вопрос по поводу Лондонского суда. Правильно ли я поняла из ваших слов, что в данный момент, на ваш взгляд, в этом конкретном разбирательстве справедливость на стороне Березовского?
Лужков: Не знаю. Я, Ксения, слежу за этим судом с одной позиции: с позиции того, что это позор не только этих двух людей — это позор страны!
Собчак: Понятно. Но справедливость сейчас на чьей стороне?
Лужков: Стоп! Остановились! Это позор нашей судебной системы! Это позор нашей правоохранительной системы! Потому что люди идут судиться за рубеж. Это позор, который трудно пережить!
Собчак: Юрий Михайлович, но пять минут назад вы сказали, что Борис Абрамович Березовский был не просто партнер, а старший партнер в этих отношениях. Следует ли из этого, что в данном суде, на ваш взгляд, справедливость на стороне Бориса Абрамовича?
Лужков: Не знаю, не знаю, это суд решит. Суд определит, кто из них более прав, кто у кого что отнял или украл. Это вопросы суда.
Собчак: А если бы вы были судьей? У вас же есть свое мнение?
ЛУЖКОВ: Я НЕ СОБИРАЮСЬ СТАНОВИТЬСЯ МЕЖДУ НИМИ СУДЬЕЙ.
Желнов: А что плохого, Юрий Михайлович, в том, что они разоблачают все, что происходило в нашей стране? По-моему, это же очень хорошо.
Лужков: Кто разоблачает, суд?
Желнов: Через суд между Березовским и Абрамовичем происходит огромное разоблачение всей системы.
Собчак: Мы узнаем об «измайловских пацанах», о том, кто там вышел из леса…
Лужков: Подождите, это позор нашего государства!
Желнов: Как? Это же литература.
Лужков: Позор государства, которое так организовало распродажу государственной собственности, что она попала в руки березовских, абрамовичей и многих других, которые сейчас этот позор проявляют на весь мир своим спором.
Желнов: Но мы хотя бы узнаем об этом правду. Почему нужно это скрывать?
Макеева: Я думала, у Юрия Михайловича вдруг появились претензии к Ольге Егоровой. Неожиданно выяснилось, что нет…
Лужков: А почему вы считаете, что я против рассмотрения этого вопроса в Лондонском суде?
Собчак: Вы только что сказали, что это позор для России.
Макеева: Потому что судят в Лондоне.
ЛУЖКОВ: Я ГОВОРЮ: ПОЗОР ДЛЯ РОССИИ ТО, ЧТО ЕСТЬ ПРЕЦЕДЕНТ СУДЕБНОГО ПРОИЗВОДСТВА В ЛОНДОНЕ. ОН ПОЗОРИТ НАШУ СТРАНУ, КОТОРАЯ СОЗДАЛА ТАКИЕ УСЛОВИЯ И ТАКИЕ ЗАКОНЫ, ПРИ КОТОРЫХ ПОЯВИЛИСЬ БЕРЕЗОВСКИЕ, ПРИ КОТОРЫХ ПОЯВИЛИСЬ АБРАМОВИЧИ.
Никита Михалков «Я могу снимать где-нибудь в другой стране»
/// Анна Монгайт
На моей памяти Михалков был на «Дожде» один раз. На интервью мы шли, как на заклание — все равно он нас сделает. Но у Оли случился приступ бронхита в прямом эфире — она безостановочно кашляла, а я, умирая от стыда, пыталась разговаривать с Михалковым на серьезные темы. В результате он расхохотался так, что его 5-минутный несмонтированный смех стал анонсом повтора нашей программы. Она стала хитом и показала Михалкова — человеком, а нас не совсем адекватными, но упорными ведущими.
Также в беседе принимала участие ведущая телеканала «Дождь» Ольга Шакина.
Программа «Музы» с Ольгой Шакиной и Анной Монгайт. Самое главное культурное событие последних майских дней для нас, пожалуй, — выход в прокат фильма Михалкова «Цитадель». И впервые в истории в нашей программе всего один гость — Никита Сергеевич Михалков. От каждого вашего фильма ждут откровения. От каждой вашей фразы ждут откровения.
Михалков: Какой ужас.
Монгайт: Трудно ли жить с такими завышенными — или просто очень высокими — требованиями аудитории?
Михалков: Вы знаете, важно же, кто завышает их и зачем. Потому что когда твою планку завышают для того, чтобы доказать, что ты не можешь взять высоту — это одно дело. Когда планку завышают для того, чтобы ты попытался ее взять, и ты берешь — это другое дело. Мне кажется, самое главное — не перепутать одно с другим, потому что если ты берешь на себя некую миссию, то ты ее и тащишь. Я, слава богу, этого не делаю, хотя, как вы прекрасно понимаете, огромное количество моих недоброжелателей как раз и завышает планку для того, чтобы доказать, что я ее не беру. А у меня и целей таких нет.
Шакина: Никита Сергеевич, но, честно говоря, как ни относись к вам и к многочисленным вашим поступкам, любой ваш недоброжелатель — вам не ровня. Мы недавно обсуждали с критиком Ромой Волобуевым, что вы — такая титаническая фигура, и вам просто не с кем вступить в равный бой. Как вы себя чувствуете? Вы же один в поле воин. И я это говорю без всякой лести. Это правда.
Михалков: Вы понимаете, есть замечательная мысль, что Господь креста не по силам не дает. Тут очень важно, как ты сам к этому относишься. У меня нет желания с кем-то биться. Правда, правда, и не надо так хитро на меня смотреть!
Шакина: А вот мне кажется, что это не так.
Михалков: Я Весы по знаку зодиака.
Шакина: Хорошо, а у вас есть желание, чтобы вас кто-то уравновесил?
Михалков: А я зачем об этом должен думать-то? Вот вы можете представить, чтобы человек говорил: «Кто бы меня уравновесил?» Я живу своей жизнью, я делаю то, что мне нравится, хорошо ли, плохо ли.
Как бы ни пытались говорить, что, мол, кончился Михалков, дедушка старый, маразматик, — я делаю свое дело, и я за него отвечаю. И когда на моей картине, скажем, на «Цитадели», люди и смеются, и плачут, и потом выходят в слезах из зала — пусть они придут домой и напишут, что это говно. Но моя-то задача не в том, чтобы услышать, что про меня говорят.
Шакина: Отлично. Но тем не менее вы принимаете в расчет критические мнения? Читаете критику?
Я ЖИВУ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ, Я ДЕЛАЮ ТО, ЧТО МНЕ НРАВИТСЯ, ХОРОШО ЛИ, ПЛОХО ЛИ. КАК БЫ НИ ПЫТАЛИСЬ ГОВОРИТЬ, ЧТО, МОЛ, КОНЧИЛСЯ МИХАЛКОВ, ДЕДУШКА СТАРЫЙ, МАРАЗМАТИК, — Я ДЕЛАЮ СВОЕ ДЕЛО, И Я ЗА НЕГО ОТВЕЧАЮ.
Михалков: Я читаю критику, но я не читаю то, что сегодня называется кинокритикой. Она вообще не имеет никакого отношения к искусству. И надо было закопать на пять метров в землю, и я буду с удовольствием поливать цветы. Дело в том, что они абсолютно не занимаются разбором. Для меня это само по себе неприемлемо, потому что меня интересует та критика, в которой существует созидательное начало. Тебе может не нравиться моя картина, но ты должен почувствовать хотя бы, как это трудно делать. Просто понять: два больших фильма и 13 серий для телевидения, которые не являются обрезками того, что не вошло в фильмы. Линии, сцены, повороты, совершено неожиданные для зрителей. Если ты к этому относишься с уважением, то можешь посетовать, что не вышло, не получилось, ошибка…
Монгайт: Это странная претензия к критикам: вы не умеете снимать кино, вы не можете почувствовать, как это трудно, — а они действительно не могут почувствовать… И поэтому вы, критики, не можете трезво оценить ситуацию.
Михалков: Дело даже не в этом. Они могут чувствовать или не чувствовать. Так бывает. Они не могут не видеть масштабы — так не бывает. Когда мне говорят: то-то или то-то плохо, у меня очень простой ответ на это: ребята, ну ладно, это плохо, а что хорошо тогда? А выясняется, что хорошо — то, что собирает деньги. Деньги собирают «Яйца судьбы». Ну?
Монгайт: Вы следите за тем, как собираются деньги? Важно ли вам это?
Михалков: Я, естественно, слежу за этим, но дело в том, что мы априори должны понимать, что сегодня никакая военная драма не может окупиться сама, никогда.
Монгайт: Почему, ведь это же экшен?
Михалков: Потому что отечественные кинематографисты отучили зрителя любить свое кино. Есть люди, которые говорят: «Я вообще не буду смотреть русское кино. Я буду смотреть другое». Отучили зрителя работать в зрительном зале.
Шакина: Вы имеете в виду людей, которые снимают «Яйца судьбы»?
Михалков: Я имею в виду людей, которые снимают кино без любви к тем, о ком они говорят. Без осознания того, что констатировать мерзость легко, — а вот ты мне расскажи, что делать. И если между зрителем и экраном нет живого контакта, то кино превращается в гарнир для попкорна. Но лучше же, чтобы было наоборот, согласитесь?
Шакина: Мне кажется, когда кинематографист не говорит, что делать, а ставит проблему, кино превращается как раз в такое четко проблемное, где человек сам должен подумать.
Михалков: Назовите.
Шакина: Михаэль Ханеке.
Михалков: Ну, нет… Я говорю про русское кино. У тех-то замечательно все. Самое интересное другое: это произошло за три года. Когда я выпускал картину «Двенадцать», я был убежден, что эта картина для людей старшего поколения — 40 лет и выше.
Шакина: И все на нее пошли.
Михалков: И пошла молодежь. И тут — опа! Какое счастье! За три года мы потеряли своего зрителя!
Шакина: Каким образом?
Михалков: Именно этим. Понимаете, какая штука, если серьезно говорить, есть кино. Но когда слабая, неталантливая, нищая, унижающая человека картина обзывается арт-хаусом и становится, так сказать… ну что, нет, что ли? Ну скажите, что вы морщитесь?
Шакина: Что именно сказать? Пример картины привести? «Бубен, барабан» Алексея Мизгирева, если вы видели. Мне кажется, это абсолютно не унижающая человеческое достоинство картина.
Михалков: Так я же не про все говорю.
Шакина: А о какой вы говорите? Назовите мне.
Михалков: Не могу.
Монгайт: А давайте переведем разговор немного в другую плоскость. Я хотела бы привести вашу цитату, где вы говорите, что русские критики не ценят русских режиссеров. Давайте послушаем и потом прокомментируем ее вместе с вами…
Михалков: Давайте, давайте, конечно, мне же интересно.